Высохшее сердце

– Спасибо, что подумал о нем, – сказала мать. – Он будет вечно тебе благодарен, и я тоже.

Первой моей реакцией была не радость, а смятение. Из-за бесконечных разглагольствований о своей жизни в Лондоне дядя Амир с тетей Ашей стали казаться мне глуповатыми, и перспектива жить у них не слишком меня привлекала. «Какая же тут невыносимая жара, разве эту воду можно пить, до чего жесткая эта курица, не могу есть этот хлеб, как надоели все эти мухи, у нас в Лондоне никогда не бывает столько мух». В основном так говорила тетя Аша, но дядя Амир сидел рядом, и его, похоже, вполне устраивал ее тон – иногда он даже вставлял какое-нибудь ехидно-снисходительное замечание в ее поддержку. Кроме того, раньше я не слышал, чтобы дядя Амир так отзывался о моем отце – слабоумный, хоть и знал, что большинство людей с ним согласилось бы. При мне дядя Амир никогда не говорил о папе с таким открытым презрением, однако как раз это меня почему-то не удивило. Именно этого и следовало ожидать от такого светского льва, как дядя Амир, по отношению к такому растерянному горемыке, как мой бедный папа.

Я не понял, зачем меня надо убрать от него подальше. Отец не интересовался мной, и мы с ним почти не общались. Я привозил ему обед и отвозил обратно пустую посуду, а иногда сидел напротив него, пока он молча штопал свои рваные вещи, и рассказывал ему обо всем, что приходило в голову. Конкретная тема не имела значения: отец редко задавал мне вопросы или как-нибудь комментировал то, что я говорил. Иногда он смотрел на меня чуть дольше, чем я ожидал, будто пытаясь осмыслить какую-то упомянутую мной подробность, иногда по его лицу проскальзывала необъяснимая удовлетворенная улыбка, сбивавшая меня с толку, а иногда у него вырывались восклицания, которые были мне не совсем понятны. Я объяснял это тем, что временами у него, наверное, мутится в голове. На улице мы иногда проходили друг мимо друга, не раскрывая рта.

Упоминая о моем отце в разговоре, что случалось очень редко, дядя Амир называл его Масудом и никогда не говорил ничего обидного. То, что я услышал от него сквозь дырку в стене, было сказано с легкостью привычной мысли; я понял, что таково истинное мнение дяди Амира о моем отце, и обнаружил, что оно меня задевает и мне хочется защитить папу от неуважения, хотя он сам вызвал его тем, что так откровенно махнул на себя рукой.

Когда я окончил школу и мать передала мне предложение дяди Амира отправиться с ним в Лондон, я спросил, почему он так поступает, и она ответила: потому что ты ему как сын. Я не спросил ее, за что он хочет ей отплатить. Я не должен был знать, что дядя Амир говорил об этом. Да и вообще, когда меня пригласили ехать, все мои сомнения испарились и я не мог противиться соблазну повидать большой мир и познакомиться с блеском лондонской жизни. А дальше подготовка к путешествию на время отвлекла меня от всех остальных переживаний и забот.

Я знал, что мать подумывает о переселении в квартиру, снятую для нее любовником. Мунире было уже три года, ее отец хотел чаще с ней видеться и настаивал на том, чтобы они перебрались в более просторное жилище. «Не хочет, чтобы его дочь выросла в лачуге», – сказал я как-то, чтобы уязвить мать. Она медлила из-за меня: знала, что я не желаю иметь с этим человеком ничего общего и буду возражать против переезда. К тому времени я уже покончил с саботажем, но по-прежнему не скрывал, что отношусь к ее любовнику враждебно, и она боялась, что я могу возобновить свою подрывную деятельность на новом месте. Короче говоря, я понимал, что здесь буду только мешать матери, а потому с еще большим пылом ухватился за предоставленный мне шанс отправиться в волшебный город Лондон и проверить, что я сумею там из себя сделать. Какой вред это могло принести?

Я приехал к отцу попрощаться в последнюю пятницу июля. Ему было всего сорок, но выглядел он старше, почти стариком. Я сказал ему, что сегодня вечером улетаю, и сначала он замер, а потом обернулся, чтобы посмотреть на меня долгим, оценивающим взглядом – мне почудилось, что под конец его глаза даже блеснули. Что это означало? Удовлетворение? Или, глядя на меня, он пришел к каким-то новым выводам? Мне стало тревожно. Что творится в голове у моего несчастного папы? Я не допускал и мысли, что он мог огорчиться. Раньше я уже говорил ему, что собираюсь в Лондон, но он словно бы ничего не заметил. Только когда я сказал, что уезжаю сегодня, он обратил на меня этот долгий задумчивый взгляд.

– Я еду в Лондон и буду жить там с дядей Амиром и его семьей, – сказал ему я, подавляя легкое беспокойство, которое вызывали эти слова у меня самого. – Он мне это предложил и хочет отправить меня в колледж. Они оба предложили мне пожить у них. В Лондон, можешь себе представить?

Отец медленно кивнул, точно обдумывая услышанное, а может быть, решая, стоит ли что-нибудь отвечать. Скользя друг мимо друга, наши взгляды на мгновение встретились, и я вздрогнул – столько напряжения было в этой встрече. Мне почудилось, что я увидел в его глазах уныние.

– Ты не вернешься, – сказал он. Потом вздохнул, опустил взгляд и продолжал внятно, но мягко, будто обращаясь к самому себе: – Послушай меня. Открой глаза во тьме и сочти свои счастливые минуты. Не бойся темных мест в своем сознании, иначе гнев затмит твой взор.

– О чем это ты? – спросил я. Порой отец говорил что-то малопонятное, похожее на зародыши стихов, и лишь очень нескоро я начал догадываться, что он иногда цитирует строки из прочитанных книг. Некоторое время назад он принялся читать старые записи и бумаги своего отца – они хранились у нас дома в чемодане, и я приносил их сюда по его просьбе. Теперь я подумал, уж не оттуда ли этот маленький шедевр. – Откуда это? – снова спросил я, не дождавшись ответа.

– Ниоткуда. Это просто мысль, – наконец сказал он. – Сочти свои счастливые минуты, таково начало любви. Автор – Абу Саид Ахмад ибн Иса аль-Харраз.

Я не был уверен, что это подлинная цитата. Отец вполне мог придумать эти слова сам. Всякий раз, когда он цитировал какого-нибудь Ахмеда ибн Халаса аль-Халаса аль-Адуви или вроде того, я гадал, вправду ли был на свете такой человек или отец на ходу сочиняет мудрые сентенции просто ради красного словца.

– Повтори, если тебе не трудно, – попросил я, и он поднял глаза и произнес то же самое опять: «Сочти свои счастливые минуты, таково начало любви». Моя просьба была не слишком красивой уловкой: я хотел проверить, не запутается ли отец, повторяя эту фразу, но он прозвучала в точности так же, как в первый раз. Правда, яснее от этого не стала.

– Это было одним из любимых старинных изречений моего отца, – продолжал он. – Запомни: сам я нигде не был, но во время путешествий держи ухо поближе к сердцу.

По нашим меркам это считалось беседой, но цели отца так и остались для меня загадкой. Чего он хотел – предупредить меня о будущих опасностях или всего лишь напомнить, чтобы я не забывал о своих корнях? Что это было – мудрость или проверка? А может, он просто заговаривался? Не стоило ли сразу забыть о его словах? Я уклончиво улыбнулся, состроив такую мину, которую он мог бы истолковать на свой вкус, и увидел, как в ответ он бросил на меня быстрый взгляд и покачал головой, улыбаясь все шире. Это означало, что отец меня раскусил: ему было ясно, что я его не понял, но объяснять он ничего не собирался. В подобные моменты здравость его рассудка не вызывала сомнений, и мне очень захотелось сказать ему: «Прекрати, как тебе не надоест это уныние, воспрянь духом, и мы наконец обсудим важные вещи с оптимизмом. Зачем ты позволил так бесповоротно себя сломать? Расскажи мне о своих юношеских мечтах. Ну же, папа, пойдем погуляем, готовые ко всем поворотам судьбы. Как раз сейчас под казуаринами веет такой ласковый ветерок!» Но я ничего не сказал, потому что с годами скорбь моего отца загустела, он окружил себя неприступной стеной молчания и мне, тогда еще подростку, не хватило духу на то, чтобы попытаться ее пробить. Его страдания, его летаргия и пренебрежение собой внушали мне своего рода благоговейный трепет; я представлял себе, в какое глубокое разочарование он должен был погрузиться, утратив любовь матери, если это заставило его настолько решительно отречься от нормальной жизни. Так что прямо под моим взглядом отец снова опустил глаза и вернулся в свое тайное убежище. Когда я встал, чтобы уйти, он тоже поднялся на ноги и как-то неуверенно дотронулся напоследок до моего плеча.

Прежде чем покинуть магазин, я зашел попрощаться к жене Хамиса. Она наклонилась и поцеловала меня в щеку – это было неожиданно, потому что раньше мы с ней почти не разговаривали.

– Позаботься о себе, а мы позаботимся о нем, пока ты не вернешься, иншаллах [26], – сказала она. – Нам это совсем не трудно.

Я пожал руку Хамису, сел на велосипед и помахал хозяевам, снимая с себя обязанность кормить узника. Я не знал, кто будет возить ему корзинку, когда я улечу в Англию. Домой я приехал с облегчением и чувством выполненного долга, а там опять взяли свое тревоги и воодушевление, связанные со скорым путешествием, и я снова стал перебирать по списку вещи, которые нельзя забыть, и опасности, которых необходимо избежать. Как и папа, я еще никогда не выезжал из своей страны.

Перед расставанием мать сказала мне:

– Ты вернешься, я знаю, только не заставляй меня ждать слишком долго. И пиши почаще, ладно?

– Я буду писать тебе каждый день, – сказал я, и она улыбнулась моей горячности.

Вечером я отправился в Лондон рейсом через Аддис-Абебу и позже не мог вспомнить почти никаких подробностей этого перелета. Все было так странно: внутренность салона, земля, расстилающаяся внизу, сама мысль, что ты вдруг очутился над облаками. Я изо всех сил старался не сделать ничего глупого. Мне казалось, что впереди меня ждет что-то необыкновенное, и я даже не подозревал, что я всего лишь очередной простофиля, которого швырнули навстречу тяжелым испытаниям.

Через два года после этого мой дед, которого я никогда не видел, Маалим Яхья, вернулся на родину. Тогда ему было уже семьдесят и он жил в Куала-Лумпуре, куда перебрался из Дубая. Старый учитель приехал, чтобы забрать своего единственного сына, который, по слухам, лишился разума. Мой отец не возражал против того, чтобы его отец оформил документы и заказал билеты, нашел парикмахера, согласившегося прийти в магазин и подстричь его сына, купил ему новую одежду, а потом, в назначенный день, приехал на такси и забрал его из комнаты, где он много лет влачил одинокую и беспросветную жизнь человека, пострадавшего из-за любви. Наверное, когда они поднялись на борт самолета, отправляющегося в Куала-Лумпур, в глазах моего отца стояли слезы – так же, как два года тому назад у меня.

Часть вторая

3. Я буду писать тебе каждый день

Когда я приехал в Лондон к дяде Амиру, он посоветовал мне выучиться на бизнесмена. На медицину мне не хватит ни знаний, ни способностей, сказал он; для нее нужны талант и чувство призвания, которых у меня нет, хотя иметь в семье доктора было бы приятно. Нас всех сразу стали бы больше уважать, добавил дядя Амир с ухмылкой, чтобы я не принял его слова всерьез.

– И потом, я не смогу содержать тебя в течение всего времени, которое требуется для овладения этой профессией, – пояснил он. – Слишком дорого. Как насчет юриспруденции? Впрочем, и тут придется долго ждать, пока ты станешь по-настоящему квалифицированным практикующим юристом. Для этого ведь мало просто окончить колледж, знаешь ли. К тому же я не могу избавиться от ощущения, что юристы иногда создают лишнюю фитну [27] только ради гонорара. Наверное, я старомоден, однако где-то же надо проводить границы. Но предпринимательство! Это и гибко, и престижно; вдобавок ты можешь учиться и работать, совершенствуясь благодаря практике, а заодно получая кучу денег. В твоем положении это идеальный выбор, и он позволит тебе потом работать в любом уголке мира, потому что язык бизнеса универсален. А выгода! Сам подумай: управление, бухгалтерское дело, консалтинг – и в результате кругленький счет в банке! Ну что, по рукам?

Если бы я признался, что больше хочу изучать литературу, он решил бы, что я просто трушу, а может быть, тогда я еще не знал, насколько сильно мне этого хочется. К моменту своего переезда в Лондон я перечитал почти все отцовские книги и основательно прочесал полки школьной библиотеки; кроме того, я не раз брал что-нибудь почитать у друзей и обменивался с ними книгами, так что считал себя неплохо подкованным по литературной части. Я помнил наизусть строки из «Оды греческой вазе» (Напевы, слуху внятные, нежны – но те, неслышные, еще нежней [28]), из «Листьев травы» [29] и «Отложенной мечты» [30] (Что будет, если отложить мечту? / Она засохнет, / Как изюмина на солнце?). Помимо десятков приключенческих и детективных романов я прочел «Дэвида Копперфилда», «Анну Каренину», «И пришло разрушение», «Другую страну», «Таинственного массажиста» [31] и так далее. Очутившись в Лондоне, я понял, как скудны мои познания, сколько всего еще нужно прочесть и осмыслить, если я хочу заниматься литературой профессионально. Не могу сказать, что это открытие меня разочаровало. В любом случае, когда я его сделал, ситуация уже успела измениться и мое мнение больше никого не интересовало. Дядя Амир имел на мой счет другие планы, и я не осмелился сообщить ему, как я сам предпочел бы построить свою жизнь. Он привез меня в Лондон, тем самым получив право выбрать мое будущее – по крайней мере, так мне тогда казалось. Препятствовать ему в этом значило бы проявить неблагодарность.

Меня тронуло то, с каким радушием они меня приняли. Оба сияли улыбками, и тетя Аша говорила со мной точно с застенчивым младшим братом, которого необходимо подбодрить. «Пожалуйста, будь как дома», – сказала она. Я еще не настолько опомнился после дороги, чтобы замечать детали, но просторные комнаты, обставленные дорогой мебелью, сразу вызвали у меня чувство низменного удовольствия: не каждый может похвастаться тем, что живет в таком доме, пусть даже не своем, а посольском! Когда мы поднялись на второй этаж и вошли в отведенную мне комнату, тетя Аша быстро приобняла меня и улыбнулась, словно у нас с ней появился общий секрет. Комната была роскошна: большая кровать, темный платяной шкаф, глубокий, как гроб, широкий письменный стол, комод, книжная полка, удобное кресло, и посередине еще хватило места для ковра. Там, откуда я приехал, люди жили в комнатах такого размера целыми семьями. Я решил, что поделюсь этим наблюдением с матерью в первом же письме. Мой новый чемодан, купленный накануне отъезда, выглядел на этом ковре маленьким, дешевым и хлипким, будто картонная коробка. Оставшись один, я сел на кровать, окинул комнату взглядом, переведя его с окна, за которым уже сгущались сумерки, на огромный чистый стол с лампой на шарнирной подставке, и невольно улыбнулся. Вот за этим столом я буду сидеть и писать тебе обо всех здешних чудесах, мама, и я не позволю мыслям о своем невежестве меня обескуражить. Я произнес это про себя, чтобы подавить легкое чувство паники, брезжащее где-то на задворках моего сознания. Что я здесь делаю?

На следующее утро, в воскресенье, дядя Амир позвонил моей матери и протянул трубку мне. Жест был нарочито небрежным, однако я видел, что дядю переполняют эмоции. Послушав с минуту, как я что-то неловко мямлю – раньше я никогда не пользовался телефоном, и общение с бестелесным голосом показалось мне странным, – он отобрал у меня трубку и дал матери полный отчет о моем прибытии, сыпля штампами и смеясь над тем, как нелепо я, провинциальный увалень, выглядел в аэропорту. Закончив разговор, он спросил, понравилась ли мне моя комната, и под его пристальным взглядом я пробормотал, что да, очень. Вечером того же дня состоялось мое первое знакомство с ножом и вилкой. Я подождал, пока остальные начнут есть, чтобы взять с них пример, но это меня не спасло. Дядя Амир всласть похохотал над моей неуклюжестью, а тетя Аша старательно прятала улыбку. Вместе с ними похихикали даже дети – восьмилетний Ахмед, которого здесь звали Эдди, и семилетняя Хадиджа, или Кэди. Я тоже улыбнулся, поскольку знал, что начало европейской жизни у такого, как я, просто обязано ознаменоваться этой неизбежной застольной комедией.

– Ты хоть понимаешь, что такое есть ножом и вилкой? – принялся рассуждать дядя Амир, насмеявшись вдоволь. – Это вовсе не значит быть европейским прихвостнем, отказавшимся от своей культуры. Кое-кто еще по старинке думает, что сунуть в рот ложку – первый шаг к тому, чтобы превратиться в христианина. Но нет, при этом ты ничего не теряешь. Ты просто начинаешь относиться к еде как к удовольствию, а это и есть цивилизованность. – Тут дядя Амир истово кивнул и подождал моего ответного согласного кивка.

Довольно быстро, в считаные дни, я понял, что теперь смешки и поддразнивание дяди Амира сопровождаются тоном, требующим смирения и торопливой улыбки, и что при любом намеке на несогласие его грубоватые шуточки сменяются сердитой насупленностью. В такие минуты даже аристократическая беспечность тети Аши уступала место легкому беспокойству. «Ну что там еще, мистер?» – спрашивала она, и, если дяде Амиру было угодно, чтобы его вывели из дурного настроения, он едва заметно улыбался и отпускал крошечную шуточку, сигнализирующую о начале возвращения к прежнему добродушию. В противном же случае он отвергал потуги жены возмущенным взмахом руки и продолжал хмуриться до тех пор, пока причину его недовольства не устраняли, всеобщими усилиями возвращая ему душевное равновесие. Это была манера, рассчитанная на устрашение, и всякий раз, случайно встретившись с дядей глазами, я послушно опускал голову.

Выбрав мою будущую профессию на свой вкус, дядя Амир повел меня в «Дебнемз», чтобы решить проблему с моим гардеробом. Тетя Аша, предпочитавшая «Маркс-энд-Спенсер», нехотя согласилась нас сопровождать. Одежда, которую я привез с собой, для здешнего холода не годится, сказал дядя. Тонкие хлопковые рубашки и териленовые штаны – о чем я только думал? Так мигом отморозишь все свои причиндалы! Дяде Амиру хотелось, чтобы я понимал как можно меньше из того, что видел в Лондоне, чтобы мне все надо было объяснять и все за меня решать. Какой бы вопрос ни стоял на повестке, моего мнения не спрашивали. Мне купили толстый голубой свитер – он доходил мне до подбородка и облегал шею, как тесный хомут, – и темно-синий дождевик из толстого шершавого материала, похожего на брезент. Он был на два размера больше нужного, чтобы под него влезли все шерстяные вещи, которые мне полагалось носить. Еще я получил две голубые рубашки с длинным рукавом, блестящие, скользкие на ощупь и дешевые на вид. Завершили набор пара толстых светло-голубых перчаток, голубые носки с шарфом и синие трусы. Тетя Аша любила все голубое и синее. Пока мы ходили по магазину, дядя Амир с тетей Ашей обсуждали каждый предмет одежды по очереди, прикладывали их ко мне, спорили насчет цвета и выбирали синий, а затем терпеливо, хоть и кратко, объясняли мне свое решение.

В первые несколько месяцев, провожая меня по утрам в колледж, тетя Аша непременно проверяла, чтобы на мне был весь мой комплект независимо от погоды. Я же не привык к холоду, говорила она во время инспекции, и если не поберегусь, то обязательно подхвачу сильную простуду, и кто тогда будет со мной возиться? Это Лондон, и им надо ходить на работу. В первые несколько месяцев я волей-неволей одевался как в полярной экспедиции. Свитер был слишком теплый, плащ – слишком просторный, и я чувствовал себя в нем так, будто мне дал его донашивать один из тех гигантов-англичан, которыми кишели улицы. Едва выйдя из дома, я снимал перчатки с шарфом и засовывал их в сумку. Поскольку я учился и одевался за чужой счет, казалось логичным, что право выбирать мне одежду должно принадлежать тем, кто за нее платит. Правда, меня немного удивила откровенность поведения моих дяди и тети. Я понял, что ожидал чего-то подобного; неожиданностью стала лишь та степень почтительности и послушания, какой они от меня требовали. В благодарность за их гостеприимство я был вполне готов мириться с тем, что они навязывают мне свою волю, но хотел бы, чтобы мне разрешили выбрать не такую несуразную одежду. Я знал, что не смогу ни сносить, ни заменить этот плащ в течение ближайших лет – по крайней мере, пока остаюсь бедным родственником тети Аши и дяди Амира. Он казался мне символом моей зависимости. Возможно, тогда меня смущала бы любая одежда, потому что смущение залегало глубже того, что я носил; оно было связано скорее со всепроникающей резкостью окружающего меня незнакомого воздуха.

Первые три недели в Лондоне пролетели быстро. На третьей неделе сентября, полностью экипированный, я начал свое обучение в колледже. Я пришел туда в страхе и трепете: Лондон нагонял на меня ужас. На улицах я путался, потому что не мог отличить одну от другой. Когда мимо проносились машины, такси и автобусы, у меня схватывало живот. В изобилии снующие вокруг люди и автомобили дезориентировали меня и повергали в панику. Я всего боялся и от всего шарахался, и это было унизительно. Мне чудилось, что огромный город презирает меня, словно робкого и докучливого ребенка, который явился непрошеным из своей пыльной и грязной лачуги на захолустном острове в этот край, где способны выжить только наглые, жадные и хвастливые.

* * *

Сказочная лондонская жизнь, которую с таким восторгом описывали дядя Амир и тетя Аша, оказалась лихорадочной, и мне пришлось играть в ней свою роль и суетиться, как все остальные. Это заставило меня задуматься о долгих годах, проведенных с матерью, о том, как неспешно мы проживали свои дни и ночи. Наверное, благодаря ностальгии они выглядели в моих воспоминаниях еще безмятежнее. Мы почти никогда не говорили друг с другом грубо – во всяком случае, до самых последних лет, когда я принялся нарочно пакостить ей, чтобы выказать свое отношение к ее любовнику, но даже это мы каким-то образом превозмогли. Она прятала подальше самое ценное для себя, а у меня не хватало решимости на то, чтобы доводить свои намерения до логического конца, и я не трогал вещи, без которых трудно обойтись в хозяйстве. Как бы то ни было, моя злость оказалась нестойкой: со временем я почувствовал в этом навязчивом желании карать ее за ложь и предательство что-то противоестественное. Теперь, вынужденный жить в спешке и суете по примеру дяди Амира и тети Аши, я вспоминал о нашей взаимной уступчивости и скучал по матери.

Дорогая мама!

Саламу на баада йа саламу [32]. Надеюсь, что ты здорова и сестра Мунира тоже. Ты получила письмо, которое я послал тебе несколько дней назад? Прилагаю картинку с Гайд-парком, вырезанную из журнала. Я там еще не был, но, говорят, это недалеко, и скоро мы туда сходим. Так он выглядит, когда тепло, но этого еще надо дождаться.

Сейчас октябрь, и на прошлой неделе я начал учиться в колледже. Все идет прекрасно, только здесь очень холодно. Сегодня утром я проснулся от судорог в икрах, а на улице все время стучу зубами. Я думал, что про зубы – это так шутят, но нет, они и правда стучат, и ты ничего не можешь с этим поделать. Стук-стук-стук, и не остановишь, как ни старайся.

В Лондоне полно людей со всего света. Я такого не ждал: тут есть индийцы, арабы, африканцы, китайцы, и не знаю, откуда приехали все эти европейцы, но среди них точно много неангличан. И это только те, кого я видел на нескольких улицах, по которым хожу, а ведь город огромный. Когда мимо едет двухэтажный автобус и ты видишь в окнах лица пассажиров, это как иллюстрация из детской энциклопедии «Народы мира». Куда ни пойдешь, надо протискиваться сквозь толпу и держаться за свои вещи. Может, в Гайд-парке и не так, потому что на картинке он просторный, но в других местах более-менее везде.

Я хожу в колледж почти каждый день. Я нарочно хожу пешком, чтобы привыкнуть и не бояться улиц, но еще и потому, что мне так больше нравится. Дорога занимает минут сорок, но это лучше, чем толкаться в метро или автобусах, где всегда полно людей. Честно говоря, меня пугает эта давка. В метро иногда так стискивают, что дышать трудно. Поезда, которые ездят под землей! Мы такие отсталые! На самом деле до колледжа недалеко, и ходить пешком гораздо спокойней. Ты не представляешь себе, какой этот город гигантский. Вспомни, как я доезжал до школы за десять минут. Не волнуйся, я не собираюсь превращаться сама знаешь в кого и говорить о Лондоне точно о каком-то волшебном царстве. Дядя Амир и тетя Аша шлют тебе привет. Они очень заботливые и делают все, чтобы я чувствовал себя как дома. Я думаю о тебе и папе. Кто теперь носит ему еду?

Обнимаю,

Салим

Я старался не обращать внимания на их нетерпеливость. Сначала тетя Аша относилась ко мне как к гостю и защищала меня от дяди Амира и детей. Но это продолжалось всего пару недель. Потом я уже не знал заранее, чью сторону она примет. Когда она звала меня, громко выкрикивая мое имя, я должен был немедленно бросать все свои дела и сломя голову мчаться к ней, чтобы меня не упрекнули в неуважении. Я не привык к подобному тону, к повышению голоса и к тому, что меня так часто и сердито отчитывают за то, в чем нет моей вины. «Думаешь, тебя тут обслуживать будут?» – спрашивала она, если я недостаточно быстро справлялся с поручением. Иногда она обращалась ко мне ласково и доверительно, как к младшему брату. В других случаях говорила со мной точно с ленивым слугой или ругала за какое-нибудь досадное происшествие с детьми, точно нерадивую няньку. Потом некоторое время вовсе со мной не разговаривала, как будто охваченная глубоким негодованием.