Грамматические вольности современной поэзии, 1950-2020

Заходя в свой гардероб, тятя голову ломал,что такое свет европ, италийские масла,почему ты принесла торопливый тонкий троп,если римский трибунал знал счастливого числа. Давид Паташинский. «шахматы» 316 ; Чемоданов не собрав, разбираешь длинныекниги без названия, глупые Калигулыжгут душистых горьких трав, залепляя глинамиалые заклания, римские каникулы. Давид Паташинский. «Человек ты мой больной, ты больной, мой человек…» 317 ; Барашка волн кнуты пороли, подозревая новых краж,его оставят на второе, решил голодный экипаж,народ остыл, числом недюжин, умел еще остаться нужен,самоубившись на пари. Живем, и холодно внутри. Давид Паташинский. «вечерняя рыба» 318 ; Мы знаем верные приметы, когда рассветы не в цене,когда кричишь, а крика нету, но есть рисунок на стене,когда летишь, и сон хрустален, и короток, как я привык,он ускользнет, минуя спален, где мы останемся в живых. Давид Паташинский. «Пока пишу я, оживаю, меня танцует Саломея…» 319 ; Мои слоеные словесы сливовым салом веселы,в лесу не замечая леса, ложимся мертвыми в стволы.Не знаем сами за слезами, кто писем наших пролистал,когда жестокими отцами соразмеряли пьедестал. Давид Паташинский. «Зима несчастная пришла хрустящим утром в тонком насте…» 320 ; Они живут по ночам, они читают сучар,они печатают книг, что было гадко из них,потом сбирают оброк, берут тебя поперек,за обруча мягких ребр, за голоса кратких строк. Давид Паташинский. «сочельное…» 321 ; Скрипит во мне тишина, слова цедить голодна.Рассвет, но снова закат, когда он сам виноват.Река и снова клюка, когда мне ровно идти.Когда порвали смычка на позабудь да прости. Давид Паташинский. «сочельное…» 322 ; Клей конверта языком, и письмо готово,слов в нем оказалось больше сотни,несколько нежных, несколько печальных,слова, слова, ничего кроме. Давид Паташинский. «сердце – ловкий охотник» 323 ; Пальцы лапают ключа. Догорит твоя свеча.Две девицы под окном как медовые цвели.Скрипка душит скрипача на окраине Шабли,между радостью и сном выбирая палача. Давид Паташинский. «Пальцы лапают ключа. Догорит твоя свеча…» 324.

Ненормативная неодушевленность

Ненормативная неодушевленность в ряде случаев отражает колебания, свойственные узусу при обозначении микроорганизмов, мелких существ и существ, употребляемых в пищу:

Новое оледененье – оледененье рабстванаползает на глобус. Его мореныподминают державы, воспоминанья, блузки.Бормоча, выкатывая орбиты,мы превращаемся в будущие моллюски,ибо никто нас не слышит, точно мы трилобиты.Дует из коридора, скважин, квадратных окон.Поверни выключатель, свернись в калачик.Позвоночник чтит вечность. Не то что локон.Утром уже не встать с карачек. Иосиф Бродский. «Стихи о зимней кампании 1980‐го года» 325 ; …Вселенная похожа на минтай,вокруг менты, под мышками – икра…В гусиных перьях – акваланг: «Взлетай,ныряй, мой ангел, ужинать пора». Александр Кабанов. «Представь меня счастливым в пятьдесят…» 326 ; Так выйти бы – на улицу, где шумневнятностью своей членоразделен,так нет ведь, я не выйду, я груш-шу,и алчно дома тишиной владею.Она регенерируется враз,и дыры от шагов уже бесследны,затянуты, неслышимы для глаз,и для ушей невидимы и слепы.Так вязко в ней захлебываться ей —ей-ей, уп-уп и буль – не задохнуться,расхлопнуть жабры, превратиться в лещь,рехнуться, тихо-тихо распахнуться.Я вышла бы – на улицу, где шум,где в воздухе висит его берлога,но я уже твоей водой дышу,и немотой не перейти порога. Надя Делаланд. «Так выйти бы – на улицу, где шум…» / «Тишина» 327.

Во всех приведенных примерах грамматическая неодушевленность создает художественный образ. У И. Бродского она указывает на прекращение жизни человека, у А. Кабанова говорится об исчезновении мироздания и сравнение вселенной с минтаем сопровождается словами ужинать пора.

В стихотворении Н. Делаланд сочетание превратиться в лещь созвучно выражению превратиться в вещь. Название рыбы деформировано орфографическим преобразованием слова лещ в слово женского рода, чему способствует рифма со словом вещь – не только звуковая, но и зрительная, с мягким знаком. Кроме того, языковым подтекстом сочетания превратиться в лещь может быть глагол лечь, приближенный к старославянской огласовке (в старославянском языке – лéщи): в стихотворении описывается ситуация, которая фразеологически обозначена словами лечь на дно, т. е. ‘затаиться’, – речь идет о тишине и немоте, поэтому грамматическая неодушевленность мотивирована и образами отказа от жизни. Фонетический образ слова лещь, актуализированный мягким знаком (не меняющим нормативного произношения, но подчеркивающим его), противопоставлен ироническому звучанию груш-шу в начале стихотворения. Авторская форма груш-шу рифмуется со словом шум (а стихотворение называется «Тишина»). Огласовка на [ш] многих семантически значимых элементов стихотворения больше соответствует образу тишины, чем шума – ср. междометие шш, побуждающее к молчанию.

В следующем тексте грамматической неодушевленностью обозначается потенциальная добыча:

Не гонися за два зайца —оба зайца не споймаешь,оба зайца не споймаешь —только ноженьки истопчешь.Уж как первый будет заяц —это любушка твоя,а и другий будет заяц —это матушка с отцом. Александр Величанский. «Росстань стилизации» 328.

Обратим внимание на то, что зайцы из поговорки становятся здесь образами самых родных людей, а семантическая несогласованность подлежащего и сказуемого в числе (а и другий будет заяц – / это матушка с отцом) концептуализирует существительное заяц, в результате чего формы существительных во фрагменте Не гонися за два зайца – / оба зайца не споймаешь можно понимать и как формы с абсолютивным (грамматически изолированным) употреблением именительного падежа.

В современной поэзии обнаруживается и тенденция придавать грамматическую семантику неодушевленности названиям существ, которых принято истреблять:

А редактор – сухофруктомсмотрит, словно на микроб:– Помашите-ка продуктом,да не этак, чтобы в лоб!..– Чтой-то будто странновато,ну-ка, ну-ка, на просвет…Вы же, батенька, новатор,наш ослябя-пересвет! Михаил Дидусенко. «Автор, сиречь „не-повторник“…» 329 ; Но вспомним, братья, про таракан безусый,Когда по переулкам серым, словно Бусов,Мы пятимся, слепые, вследСлепому таракану на обед. Владимир Кучерявкин. «И в шесть часов утра метро забилось дыбом…» 330.

У Марии Степановой встречается и название крупного животного, используемого в хозяйстве, в винительном падеже, совпадающем с именительным:

Во селении то было, в поле, в лесе,Прокатилася карета, колесничка,Быстроходная крылатая пролетка.То из города едут, из Казани,С новым годом, с богатою казною,И будут ревизию делать:Уж и лес населен, и поток населен,И погост населен, и дуб не пустой,И гуляет, наветренный, по зелениДень-деньской, обгоняющий елени. Мария Степанова. «Во селении то было, в поле, в лесе…» / «Киреевский» 331.

Ненормативная неодушевленность часто наблюдается при обозначении различных артефактов, изображающих языческих богов:

Мати моя, мати,Что бы мне сломати?То ли тын, то ли овин,То ли медный исполин. Наталья Горбаневская. «Мати моя, мати…» 332 ; Заснеженный, с вороной на носу,С гвоздикой под чугунною пятою,Я истукан как девочку несуИ как грудную грудию питаю.С густого неба кольцами питонаОн ринется в полуденном часуИ унесет, взнесет свою красуКак молоко на донышке бидона. Мария Степанова. «Заснеженный, с вороной на носу…» / «20 сонетов к М» 333 ; Другой по колбасе и пестицидамс высотки Эн таланта своегорасстреливал перуны. Андрей Чернов. «Прагматики, железные мужи…» 334.

Иногда грамматическая неодушевленность при обозначении антропоморфных и зооморфных артефактов поддерживается и другими средствами, указывающими на неживое, например, согласованием существительного с прилагательным в среднем роде (первый из следующих примеров) или употреблением глагола-предиката как безличного (второй пример):

пожаловаться заболеваю болеюмол заболеваю болею ни мёда ни молокаподружился с лисичкой и приручил синичкуприкормил даже страшное буратино деревянную спичкужалко нельзя позвонить спросить откуда тоска Станислав Львовский. «болею заболеваю но говорю здоров…» 335 ; Под лампой в керамическом бардакеСидело две сплошные обезьяны.Скрестивши руки, словно капитаны,Смотрели обе все куда-то вдаль.<…>А то лежал, глядя на обезьяны,На их во мраке добрые фигуры,Которых там поблескивали шкуры.И было так прекрасно, хоть умри. Владимир Кучерявкин. «Под лампой в керамическом бардаке…» 336.

Обезьяны в этом тексте – скульптурная подставка настольной лампы.

Словом орел в поэме Виктора Сосноры тоже названо изображение, точнее как бы изображение. Именно как бы, потому что слова орел, решка, обозначающие стороны монеты, являются условными терминами безотносительно к реальному изображению:

Жук ты жук черепичка,бронированный дот,ты скажи мне сюр-жизнь а отвечу о нет,сюр-то сюр а множится соци монетку крутя мы видим орела лицевая сторона – арифмет цены,и круженье голов на куриных ногах.Ах! Виктор Соснора. «Золотой нос» 337.

В следующем тексте речь идет о троне в зверином стиле:

Право, какой упрямый,Прямо назад, на трон.Сел он на зверь багряныйИ говорит нам: «Вон!» —Наш фараон.Фа-фа-фа-фараон. Анри Волохонский, Алексей Хвостенко. «Фараон» 338.

Артефактами предстают и образы словесного искусства, например слово соловьи:

облака что гонимы небесной ГАИпоголовие тучных бесшеихчеловеководителей – жертвенные бугаи(как начальство поблизости – ужас в душе их)подымаются в каждом глухие обиды своиначиная с младенчества – словно солдаты, в траншеяхотсидевшие зиму, комбатами пущены в ходнаступленья весеннего а репродуктор поетчто-то про соловьи Виктор Кривулин. «Весеннее шевеление» 339.

В этом случае форма соловьи становится метонимическим обозначением всего содержания песни со словами Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, / Пусть солдаты немного поспят340, а также указывает на концептуализацию этого образа в сознании человека.

Во фрагменте из поэмы Марии Степановой «О» грамматическая неодушевленность слова соловьи приобретает множественную мотивацию:

Открываешь глаза – и пора забираться в ковчег:Прибывает весна, накрывая тебя с головой,Приближается чех, наступает с востока КолчакИ раздетые немцы как колья стоят под Москвой.И ободранные, как бока, партизаны лесов.И убитые лётчики без кобуры и часов.Все, кто жалобы кассационные слал на закат,Все, по ком, словно колокол, бил языком адвокат —И не выбил отсрочки. И голая, словно десна,Постояльцев земля выпускает из стыдного сна.И они по предместьям за чёрной почтовой водой,Сотрясая заборы, свободно идут слободой.Но куда ни пойдут – сам-скобой запирается дверь,Лишь подветренный лес поднимает свои соловьи.Или это шумит безъязыкая малая тварь,И желает пощады, и бьётся в пределы свои? Мария Степанова. «Зоо, женщина, обезьяна» / «О» 341.

Учитывая, что в этом контексте говорится о войнах и о мертвецах (по сюжету поэмы, эти образы возникают в сознании обезьяны, сидящей в клетке зоопарка), форма соловьи в строке Лишь подветренный лес поднимает свои соловьи тоже воспринимается как метонимическое обозначение песни со словами Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат. В норме объектом действия поднимать в переносном значении глагола может быть шум, именно это звукообозначение и представлено в следующей строке: Или это шумит безъязыкая малая тварь. То есть, действительно, словом соловьи здесь обозначен шум леса, поднимаемый ветром. Но упоминание безъязыкой малой твари после слова соловьи побуждает понимать это слово и как обозначение птиц, возможно обобщенное: птицы взлетают. При этом слово тварь, употребленное в его архаическом, не пейоративном значении, здесь может быть понято и как конкретное (‘птица’), и как собирательное (‘сотворенное’).

Грамматическая неодушевленность обнаруживается и при указании на птицу – метафору смерти из другой песни, авторство которой не установлено (Черный ворон, черный ворон, / Что ты вьешься надо мной? / Ты добычи не добьешься, / Черный ворон, я не твой!):

все осыпается но длитсяпоется в дым про черный воронпозабываемые лицаи разговорыпозабываемы дословночто беглый почерк по архивампохож на время но не злобноа так себе как привкус хинныйодной старинной лихорадкикак целый день в пустом июлесказали будет сладкий-сладкийи обманули Александр Месропян. «все осыпается но длится…» 342.

Эти контексты со словами соловьи, ворон указывают на тенденцию языка к превращению символа в метонимию-индекс, компрессивно обозначающую культурный контекст функционирования символа. Употребление соответствующих слов как неодушевленных существительных в какой-то мере снижает пафос символов. Наиболее выразительное снижение можно видеть в стихотворении Виктора Сосноры:

В больнице, забинтованный по-египетски, —мне с суровостью, свойственной медицинскому персоналу,объяснили и обрисовали, как я висел, как индивид,в свете психоанализа и психотерапии,у меня то же самое состояние (СОС – стоянье)по последним данным науки нас и масс,имя ему – «суицид»,а, исходя из исходных данных, мне донельзя необходимо:«взять себя в руки»«труд во благо»а еще лучше «во имя»чтобы «войти в норму»и «стать человеком»а не болтаться как килька на одиннадцатом этаже,не имея «цели в жизни»зарывая «талант в землю».В том-то и дело. Я до сих пор исполнял эти тезы.Я еще пописывал кое-какие странички,перепечатывал буквицы на атласной бумагеи с безграничной радостью все эти музы – в мусоропровод. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .выбрасывал!И вот опять… очнулся на льдине. Виктор Соснора. «Несостоявшееся самоубийство» 343.

Здесь имеется многоступенчатая метонимия: листы бумаги → стихи, написанные на бумаге → стихи, продиктованные Музой (музами) → музы.

Снижение символа метонимическим сдвигом и формой множественного числа усиливается парономазией во фрагменте все эти музы – в мусоропровод. Насмешливое переосмысление слова Муза содержит намек на архаическое произношение и написание Муса. Архаический подтекст добавляет иронии: мусоропровод предстает устройством для выбрасывания муз.

К символам можно причислить и воинские звания, поскольку они эмблематичны по природе. Условность званий получает гротескное изображение в таком, подчеркнуто анахроничном стихотворении:

Как щелкнет зубами и крякнет потом,На развилке задумаясь, витязь,Где встретил дорожный, где надпись притом,Тот камень, пред ним приказав: «Становитесь!»И он становился подмышкой с копьемИ надпись на нем прочитая.И думая сам в голове: «Ё-моё!» —Где резвые мысли бывают:«Налево задвинешь, ты там попадешь,Когда разбериха в народе,Что станут раскручивать всякую вошь,Куда она только ни ходит.А кинешь ли кости направо, тогдаУсатый дадут тебе маршал.И ты никому не прикажешь вреда,Ни лежа ли вдрызг, ни на марше.А прямо – тут просто не жизнь, а киноИ свежая с хрустом газета…»И витязь стоит, и похож на бревно,И мозги побриты. Владимир Кучерявкин. «Как щелкнет зубами и крякнет потом…» 344.

Здесь слово маршал, употребляясь как неодушевленное существительное, сопровождается эпитетом усатый, противоречащим семантике условного именования и парадоксально олицетворяющего воинское звание. При этом, если маршал-знак предстает как бы живым существом вопреки контекстуальной грамматике неодушевленности слова, то в конце стихотворения витязь как будто развоплощается: И витязь стоит, и похож на бревно, / И мозги побриты.

Следующий пример иллюстрирует превращение человека в нечто неодушевленное при повышении его должностного социального статуса:

Кукушка кашляла в часах,Жила за совесть, не за страх!На небе кушал желтый месяцБольшой и черный черепах…И рос живот – в начальник метит!И видел он в голодных снахБерез обглоданные костиИ лес, который дурно пах!.. Владимир Гершензон. «Кукушка кашляла в часах» / «Из жизни животных» 345.

Слово начальник обозначает здесь не человека, а его должность. Грамматическая аномалия затрагивает и категорию числа: она базируется на выражениях типа выйти в люди, позвать в гости, пойти в солдаты – с грамматической неодушевленностью существительных. В стихотворении норма была бы соблюдена, если бы слово начальник стояло во множественном числе: в начальники метит. М. В. Панов пишет:

Все эти сочетания построены по одной модели: глагол со значением включения + в (предлог, управляющий винительным падежом) + одушевленное существительное со значением члена группы, общности, объединения, совокупности; общее значение сочетания – включение кого-то в некоторую социальную категорию <…> Мн. число трансформировалось: оно обозначает, что именование может обобщенно относиться к нескольким лицам. Возможно: Его короновали в самодержцы, но невозможно: Его короновали в Александры Вторые.<…> Какой же падеж в этом сочетании? Гости, солдаты – обычно это именительный падеж множественного числа. Но именительный падеж не может управляться предлогом. Значит, не именительный падеж. Значит гости, солдаты здесь особый «специальный» падеж… <…> винительный падеж позиционно преобразован, но это винительный падеж в слабой позиции. В позиции нейтрализации, совпадения единиц: по форме совпали два падежа – винительный и именительный (Панов 1999: 213–214).

В следующем примере грамматическая неодушевленность слова двойник, возможно, вызвана тем, что его контекстуальная референция – не человек, а жизнь (жизнь – неодушевленное существительное):

Сила жизни. Но есть ее антипод —Жизнь все время свой хвост грызет,Льется, захлебывается, претЧерез край, – превращаясь в двойник, —Как зломудрый младенец,Как сладострастный старик. Елена Шварц. «Сила жизни, переходящая в свою противоположность» 346.

У Нади Делаланд неодушевленность существительных мотылек и кузнечик связана с их употреблением в конструкции типа в горошек, в полоску при обозначении узора на ткани:

Не дари ты их мне – ни живых, ни мертвых,ни в тюремных горшках, распустивших нюни,ни в торжественных похоронных свертках,подари мне поле цветов в июне.А слабо – все поле? Чтоб днем и ночьюстрекотало, пело жужжало рядом,семантическое, ага, в цветочек,в мотылек, в кузнечик, в листок дырявый.Я бы этим полем твоим владела,любовалась, глаз с него б не сводила,и вдыхала запах бы и балдела,и бродила, и хоровод водила. Надя Делаланд. «Не дари ты их мне – ни живых, ни мертвых…» 347.

Неодушевленными предстают существительные люди, эмигрант, местоимение мы, обозначающие объекты действия в поэтических высказываниях:

Немота, немота… А на улице храпМотоцикла, везущего люди.Погоди, алкоголя непокорный холоп,Воздымаются, слышь, непокорные груди. Владимир Кучерявкин. «Занавесил окно, чтоб не жарило солнце…» 348 ; этот город виноватдобрый город виноградгде нелёгкая носиланелегальный эмигрант Гали-Дана Зингер. «он – кремень из непращи…» 349 ; кто действительно видел а ктовсе мы озирал раздумываяумываясь мысленно стыдомвсевозможныемыбыли на вы на выходеуходя по-английскинемыслимыемы не былине все были домакажущиеся объёмы Гали-Дана Зингер. «кто действительно видел а кто…» 350 ; Марсиане в застенках Генштабаи способствуют следствию слабои коверкают русский язык«Вы в мечту вековую не верьтенет на Марсе ничто кроме смертимы неправда не мучайте мы» Григорий Дашевский. «Марсиане в застенках Генштаба…» 351.

Такие тексты наглядно демонстрируют системную закономерность русской грамматики:

Между функциями С[убъекта]/О[бъекта] и различием одушевленности/неодушевленности существует определенное распределение, заключающееся в том, что признак «одушевленность» сочетается преимущественно с функцией С[убъекта], а признак «неодушевленность» – преимущественно с функцией О[бъекта]. <…> Обмен ролями – когда неодушевленный предмет выступает в качестве подлежащего в именительном падеже, а одушевленное существо – как прямое дополнение в винительном падеже – ведет соответственно к известному оттенку персонификации (Бондарко 1992: 49).

В строчках Владимира Кучерявкина из приведенной группы примеров грамматическая персонификация поддерживается противопоставлением немоты человека звучанию мотоцикла, причем это звучание метафорически обозначено словом храп, которое вне художественного образа может быть отнесено только к живому существу.

В примере из стихов Григория Дашевского вероятна фразеологическая производность обозначения объекта формой мы от выражения быть на вы: в стихотворении есть последовательность: мы / были на вы. Не исключено, что на такую форму повлияли и фразеологизированные реликты местоимений 1‐го и 2‐го лица в винительном падеже множественного числа, известные из Библии и летописей (за ны распят, иду на вы).

В следующем тексте, вероятно, на употребление слова бес как неодушевленного повлияла контаминация фразеологизма завиваться (виться) мелким бесом и название романа Ф. Сологуба «Мелкий бес»:

Зонт в холодной руке, и волосыЗавиваются в мелкий бес,И летят золотые полосыКрасным линиям наперерез. Игорь Булатовский. «Зонт в холодной руке, и волосы…» 352.

Форма бес в винительном падеже у Марии Ватутиной, вероятно, употребляется как форма метафорически собирательного существительного:

 Эммануил! Эммануил! Оглянись вокруг! Приглашаем тебя зарегистрироваться на Facebook. Если хочешь нас спасти и на крест взойти, Делай это, Эммануил, как все – в соц. сети. А у нас в Фейсбуке и`дет на брата брат, А у нас в Фейсбуке содом с гоморрою аккурат. А у нас легионы римские и пастухи, А за нас тут некому отмолить грехи. <…> Позабудь свой блог, позабудь свой крест, позабудь свой сад. Здесь загробный мир, и ступени в грядущий ад. Выводи на свет старосветских грешников в день шестой. Наша очередь останавливаться на постой. Отменяй все баны, фильтры и прочий бес. В воскресенье мероприятие «Христос Воскрес». Сколько будет лайков! Фоточек – хоть кричи: Целования, яйца крашены, куличи. Мария Ватутина. «Евангелие от Facebook» 353.

Очевидна производность форм винительного падежа финн, тунгус, калмык от стихотворения Пушкина «Памятник» (эти слова, стоящие у Пушкина в именительном падеже, цитируются буквально, и к ним прибавляется и слово русский):

Памятник. Вот он стоит, качая головой.В лице, в фигуре смысла – кто там разберёт.Но проходит за годом год,А он стоит, а ты живой.Но я уйду, но я уйдуШагать по облакам стопою нежной.А тут пока с доверчивой надеждойГляжу на ныне дикий финнИ на тунгус угрюмый, на русский, на калмык.Любимые слова пою на свой салтык. Владимир Кучерявкин. «Памятник. Вот он стоит, качая головой…» 354.

Возможно, ненормативная неодушевленность существительных в современной поэзии связана и с тенденцией русского языка к аналитизму, так как одно из проявлений аналитизма в морфологии – «не специализированные формы слов, а употребление омоформ, грамматическое значение которых уточняется выходом в контекст» (Акимова 1998: 86). Если это так, то омонимия именительного и винительного падежей является собственно языковой предпосылкой к проявлению аналитизма, а поэтическое употребление одушевленных существительных как неодушевленных создает благоприятные ситуации для развития этой тенденции.

Может быть, доказательством такой интерпретации грамматических сдвигов является следующий текст:

Ой, как по морю, по синему слою,ходит, эх, девица (с красивой головою).Ходит, бормотая, набалтывая слово,в котором светом светят изба и корова.– Отдай, сестрица, слово любому человеку,нерусскому татарину, жидовскому узбеку!Пусть он, болтовая, борматывая слово,станет превращаться в изба и корова .Но, эх, деви́ца, дéвица единственной главоюкачает возмутительно, мол: что это с тобою!?И всё время двигает, двигает ногами,уменьшаясь в воздухе, между берегами. Андрей Поляков. «Ой, как по морю…» 355.

Здесь на фоне разнообразных проявлений аграмматизма и алогизма формой именительного падежа обозначены объекты, называемые существительными женского рода единственного числа (норма предполагает неразличение одушевленных и неодушевленных существительных в этой форме). Вероятным объяснением такого аграмматизма в контексте фольклорной стилизации представляется влияние диалектного оборота с именительным объекта (типа косить трава). Но при этом ощутимо и влияние винительного падежа неодушевленных существительных, совпадающего с именительным.