Грязь. Сборник

– Всякое поколение мечтает о революции, ведь что такое революция? Это возвышение себя, возвышение своих взглядов и идей над другими. Это как у Достоевского: даешь себе право решать судьбы, потому что думаешь, что ты выше.

– А потом живешь с этим…

Все вокруг разговаривали о произошедшем. Я даже не прислушивался, обрывки фраз и диалогов сами долетали до меня и медленно погружали в сон.

– Нас потеснили сразу же, я потерялся, не знал, что делать… Колька? Я не знаю, когда всё началось, мы потерялись, я его не видел.

Каждый говорил о своём.

– И правильно сделали, гады.

– Ну не также жестоко, это же жизни людей, сколько их там сломалось?

– Ох, а сколько еще сломается! А ты думал, будет как на Болотной? Тогда было мягко, а сейчас времена такие, ох, молодцы, гады, на корню нас задушили, молодцы, гады, гады…

Я услышал, как мимо пробежала девушка, она искала Ее. Она спрашивала у всех подряд, ее голос дрожал. Я не стал открывать глаза, лишь чуть отвернулся и промолчал. Мне не хотелось лишний раз вспоминать Ее тело, лежащее под дождем. Я не верил в Её смер… Не верил. Через пару минут я всё же открыл глаза и посмотрел на потолок. Надо мной висела лампа в ярко-зеленом абажуре с трещиной сбоку. От беспрерывной ходьбы обитателей квартиры по коридору она чуть качалась из стороны в сторону. Напротив на синей стене висела японская картина: люди идут по мосту. Мало цвета, много линий. Я вздохнул и пошел на кухню, но обернулся на нарастающий шум за спиной.

Знакомого мне человека вели под левое плечо в одну из дальних комнат, видимо, в других уже не было места для раненых. Это был Клык. Бледный, еле волочил ноги, но на попытку других взять его и понести он громко кричал и даже махал ногами, отгоняя помощников. Его правая рука была согнута в локте и зафиксирована чьей-то майкой на груди, как при переломе. Вот только тут было что-то серьезней: вся ткань насквозь пропиталась его кровью. Я оцепенел от этого зрелища. Клык оступился и почти упал, но двое парней, наконец, подхватили его и внесли в ближайшую комнату. Мимо меня снова пронеслась девушка, которая искала мою подругу. Она продолжала спрашивать о Ней, забежала в комнату с раненым Клыком. Я медленно повернулся и снова пошел на кухню, но вдруг услышал крик своего знакомого:

– Я знаю, знаю, где Она!

Меня будто ударили током. Быстро подошел к двери и увидел лежащего на кровати Клыка, которого окружили несколько человек, доктор пытался вывести их, но раненный закричал:

– Нет! Нет! Дай я скажу!

Бледная девушка застыла над ним, сомкнув от волнения на своей груди руки как во время молитвы.

– Что с Ней?

Тяжело дышавший Клык сжал зубы, пытаясь приподняться, и тихо захрипел:

– Рыжая, красивая, милая… Я был знаком с Ней. Я пытался Её защитить, но их было много, еще техника… Её убили, я уверен в этом… Как и Ольгерда, Акрашку, Сохина… Нас давили! Я… Я ПЫТАЛСЯ!!!

Он закричал, пытаясь вскочить, но его силой уложили на место.

– Они почти всех положили или взяли! Суки!

Он зарыдал, продолжая громко кричать проклятья и оскорбления.

– Убью! Убью! Убью!

Девушка выбежала, и дверь захлопнулась передо мной.

На кухню вела широкая арка без дверей. Семь столиков, отдельная комната с большим столом и небольшая кухня. Всё так же. Почему-то мало людей здесь. Большинство сидят в комнате с большим столом и дискутируют при свете единственной настольной лампы. Здесь же ярко светили лампочки в плафонах. Я сел за свободный столик у высоченного окна и посмотрел в темное окно. В этой ночи я ничего не мог разобрать, мрак окутал двор. А с неба всё лились слезы ангелов. Я знал, что сейчас бы Она думала именно об этом.

Я положил руки на стол и лег на них, продолжая смотреть в окно. Хотелось есть, но я не видел в этом смысла, по крайней мере, сейчас. Мое пальто было насквозь промокшим, но тогда не возникло даже мысли снять его. Скорее всего, на нем есть и капли крови, но на черном не видно. Из маленьких щелей в раме на меня дул холодный ветерок, принося ко мне сырость улицы. Все было в серых тонах, даже несмотря на яркий электрический свет. Внезапно выключили и его. Все засуетились, стали искать фонарики, спички. Но это быстро прошло, и квартира замолчала. Люди как будто инстинктивно говорили шепотом в этой темноте. Я вспомнил о брате. Постарался сразу же забыть, но не получилось. Он ведь догадывается, что я был там, интересно, он будет искать меня? Да что я говорю, нет, нет. Я бы не стал на его месте. А зачем? Мы ведь просто братья, которые никогда не делили конфету.

Да… Она бы точно думала про слёзы ангелов. Я уже не был зол на своего товарища. Злость сменилась на безразличие, после того, как я понял: я бы сделал то же самое.

Я пытался заснуть на кухне. Вот только не получалось. Я поднял голову, откинулся на спинку стула и смотрел в тишину. Никому не было дела до меня.

Её распущенные огненные волосы всегда пахли лавандой. Только я не чувствовал этого сейчас. Я был один на этой темной кухне посреди темного моря слез. А кто мы без боли? Счастливые, беззаботные и капризные дети. Не знающие цену ни шоколадке, ни жизни. Представляете, а ведь кому-то никогда не говорили, что его любят. Я не делал этого. Оттого, возможно, и не спал. И вы тоже не делали этого.

Я думал, что та ночь не станет для меня откровением. Как же я ошибался.

Почему так тихо вокруг?

Всё это было одним большим кладбищем.

-–

Осень выдалась особенно паршивой. Почти все кашляли, обматывались шарфами, редко поднимали глаза на прохожих. Неужели климат стал меняться в ещё более худшую сторону?

Все в зале замолчали. Подмостки, освещённые несколькими прожекторами, пустовали. Включённый проектор освещал большое белое полотно позади сцены. Ряды тонули в гуле разговоров: каждый что-то шептал, но мало слышал других. Главный редактор газеты, сидевший на первом ряду и хорошо видный Ярославу, был сегодня особенно напряженным: его лицо казалось спокойным, но глаза хаотично бегали по залу, он даже не замечал, как периодически начинал грызть ногти прямо во время разговора с окружающими. Он тоже не знал, что сейчас будет. После временного ухода Зарёва всё стало неопределённым и хаотичным. Вожака в стае не стало, и стая вот-вот разбежиться по своим норам. Грустное зрелище.

– Эй, Ёжик, идём сюда, – позвала его Маша, подняв руку вверх со своего места.

– Да, да, – рассеянно сказал Ярослав про себя, поняв, что задержался на пороге, не решаясь входить. – Иду.

«Наверное, про стаю и вожака, я что-то перегнул».

Сегодня в актовом зале редакции собралось порядка полусотни человек. Ведущие работники, спонсоры, партнеры, журналисты. Первые лица казались какими-то потерянными, взъерошенными, будто отходящими от сна. Царила атмосфера дрожи и тусклости. А может быть, просто на зал так падал свет. И разговоров было, что о будущем газеты, да сердечном приступе Зарёва несколько месяцев назад, после которого его никто не видел. Цвета вспоминали мало, в последние годы он отдалился от всех и… Это была глубокая, личная грусть, не для всех. Ярослав даже не с первого раза услышал, о чём спросила Маша.

– А, что?

– Как ты, Малыш? – с улыбкой спросила она.

Её лицо стало еще более щекастым, контуры объемного живота сильно выделялись, обтянутые ее оранжевой кофтой.

– Я хорошо, а вот ты-то как? Такая большая уже, помню, когда чуть-чуть проступал всего!

– Угу, растём. В прошлом месяце узнали, что будет мальчик, – она заботливо провела рукой по животу, смотря на него. – Думаем, назовём его Колей или Константином. Да, мы с тобой давно не виделись.

– А где же счастливый отец?

– Даня пошёл с Германом переговорить, главным редактором. С работой что-то не очень в последнее время, пошёл узнавать, может он что предложит. Сегодня сюда даже пришла Сирень, он видел её в холле.

– А я не верю.

– Во что?

– Что у тебя уже ребенок будет, это же просто… фантастика. Еще вчера будто я спал у тебя на кухне в один из первых приездов. И твой этот кот Элвис каждый день в пять часов утра уходил от тебя, шёл на кухню и требовал еду почему-то именно у меня, – он рассмеялся. – А потом между делом к нам Антон забежит… М-да…

– Да… я тогда любила тебя, – с грустью сказала Маша, посмотрев на Ёжика, а потом опустив голову.

Ярослав замер:

– Ты… – произнес он, не в силах продолжить.

– Ёжик, знаешь, всякое было… И я сейчас, – неуверенно начала она, но её перебил голос конферансье со сцены.

Зарёв стоял за кулисами и сверху вниз смотрел на Лену, завязывающую на нём шелковый шарф. Он улыбнулся, наклонил голову и поцеловал ее в лоб.

– Да подожди ты, – в азарте боя с тканью сказала Лена, – Не мешай.

– Ладно.

Поэт поднял голову. Его знакомый гитарист, сидящий на комбоусилителе, поднял большой палец вверх. Николай кивнул в ответ.

– Вот и всё… – Лена на шаг отступила. – А что, очень хорошо. Тебе идёт этот темный костюм. А с шарфом и тростью, выглядишь как настоящий граф.

– La guerre n'est pas une courtoisie, mais la chose la plus dégoûtante de la vie32.

Лена молча обняла его. Ей было страшно. Николай знал об этом, поэтому поцеловал ее в макушку, положив руку на ее плечи:

– Ты самая бесстрашная девочка. А еще тебе больше идёт быть с длинными волосами.

Она подняла голову:

– Я знаю, но надо же в своей жизни что-то иногда менять.

– Уж лучше это.

– Да, чем что-то другое.

Влюбленные улыбались, они всё знали и принимали. Так в чём же искра? Сложно сказать, а говорить «они подошли друг другу» не хочется, ведь что это такое? Адам нашёл свою Еву, что скрывалась от него среди нашего рода? Нет, не хочется, ведь какой тогда смысл продолжать писать?

Молчание. Все смотрят на сцену. В свете прожекторов, наполненных лунным сиянием, Зарёв, ковыляя и опираясь на трость, вышел, сорвав аплодисменты. Кто-то даже встал. Поэт дошёл до кафедры и улыбнулся, в знак приветствия поднимая сухую руку. А аплодисменты всё продолжались, это была долгожданная встреча со старым другом.

– Да, да, я тоже рад оказаться здесь с вами, в наших стенах… – начал он. – Тяжелый год, тяжелый год для всех нас. Если что-то одно уходит, то остальное остается и всё также продолжает свой искрящийся жизнью бег. А в чем жизнь? Она в наших неудачах, в нашем безделье, нерешительности, святом одиночестве, отчаянии. Жизнь теплится в нас, когда нас не слышат, презирают, колотят всем двором, смеются и не протягивают руки помощи, когда мы лежим на мокрой дороге и когда ослепленные гордыней причиняем боль другим. И только порой мы можем по-настоящему сотворить главное чудо жизни – радость. Такую простую, яркую и…. Радость – это любовь, любовь к жизни и принятие самой ее сути: беспрерывного движения во вселенной. Радость кроется в наших друзьях и даже лицах незнакомых прохожих. Нельзя полюбить всё человечество, но отдельно взятого человека можно всегда. Многие люди проживают тяжелую жизнь, принимают много плохих решений и в конце концов со слезами на глазах остаются одни, не проведя ни дня в радости, не чувствуя к себе любви. А кто-то умирает среди своих родственников, которые уже за дверью начинают грызть друг другу глотки за наследство. Кого-то будут провожать миллионы, а кого-то похоронят социальные службы с отвращением и хмурыми лицами. И даже после этого бег жизни продолжится, ведь мы, оставшиеся здесь, обречены на это. Так сделаем же мы свой бег… – он поморщился и запнулся.

Мы обречены на боязнь потерь.

Немного привыкнув к свету прожекторов он выхватывал из зала отдельные лица. Эти лица будто постарели вместе с ним, пробуждая в сердце тепло и холодящий страх необратимости налёта времени на всех нас.

Мир изменился. А они и не заметили этого. Всё продолжали мчаться на полной скорости, не изменяли привычек, не меняли жанра, погрязли в прошлом, перекраивая под себя сегодняшний день. И уже начали просыпаться стариками.

Зарёв понимал это и раньше, но почувствовал он это именно тогда, стоя на сцене, смотря на эти лица. Он будто в мгновение увидел своё место в этом прекрасном и яростном мире, увидел и места своих друзей. Их время уходило. «Сказать им правду или продолжить играть роль в свете прожекторов, как на подмостках Манновского Мефистофеля?» Сглотнув, поэт, чувствуя жжение в горле сказал:

– Нам нельзя сбавлять обороты. Несмотря ни на что. Мы всё также остаемся светочем для многих. И мы одни из немногих, кто еще творит чудеса, как еще назвать сердце человека, расцветающее от настоящего Слова, Ноты, Мазка. Конец этого десятилетия будет неизменно напряжённым, но мы сможем его прожить на старом багаже. Это будет время для того, чтобы окончательно убедится в том, что мы попали в окончательный тупик, в безвременье. Но вот двадцатые… Если они не станут великими, то уже ничего не будет великого в этом дивном мире. Это будут шестидесятые нашего века, вернее, возможность сделать эти годы такими. Люди рассказывают, что это было лучшее время их жизни. Никогда мир так еще не был молод и чист в мечтах своих. Так почему бы нам не сделать что-то поистине великое, то, что станет лучшими временами в жизни нашего поколения? Людей нужно поднять, встряхнуть, заставить выйти на свет божий, нужна новая качественная культурная революция. Нынешнее поколение умно, но слабо духом. А революцию должна творить молодёжь, бунт – это привилегия молодых. Нужны новые люди, новые идеи, новые горизонты. Я смотрю на вас и вижу писателей, поэтов, музыкантов, актёров, художников, людей разных по вере, но соединённых по призванию. Горстке людей легче творить революцию чем одному человеку, особенно если эта горстка – вы. Вы хотите изменить этот мир, сделать его добрее и красивее, хотите рассказать людям о чём-то важном и судьбоносном? Вы хотите стать теми творцами, которыми вы мечтает стать? Тогда вперёд! Я обещаю вам неудачи, бессонные ночи и кризис идей, я обещаю, что вы будете работать как проклятые, но я обещаю, что через тридцать лет вы назовёте это время лучшим временем своей жизни. Ведь творить что-то великое и осознавать это – вот что бесценно. Это десятилетие будет заполнено работой. Трудной и тяжёлой. Но двадцатые станут великими, потому что этого хотим мы. Я вернулся.

Крики, слёзы, аплодисменты, эмоции, казалось будто вернулись легендарные Битлз. но вместо них на сцене стоял Николай Зарёв, простой писатель и музыкант. Всё тот же мальчик с мечтой о великом. Ярослав на всю жизнь запомнил его таким, в свете электрических лун, в момент триумфа, статного и благородного с высокоподнятым лицом. Вожак вернулся, готовясь уйти.

Через несколько дней Ярослав позвонил ему. Зарёв находился на своей дачи на склоне Финского залива, где продолжал своё восстановление. Вышел из дома и смотрел на серый пейзаж. Высокая трава, почему-то еще не пожухшая вместе с остальной природой, по пояс трепетала на ветру.

– А вы на работу вернетесь?

– Думаю, что в ближайшее время, нет, – блекло отвечал поэт в трубку. – Слушай, Ярослав, я ведь тебе так и не отдал кое-что. Мой стол еще на месте стоит?

– Конечно.

– Там в верхнем ящике есть для тебя подарок, завернутый в бумагу с оленями. Я ведь тебя так и не поздравил со вручением премии.

– Ох, спасибо большое. Знаете, без вас бы у меня ничего не получилось, вы для меня главный учитель.

– Не наговаривай на меня, ты талантлив и… и молодец. Помни о том, что… – он замолчал и издал тихий сдавленный стон. – Носи… с удовольствием мой подарок.

В свое время, Людвиг Витгенштейн заметил, что выражение «смысл жизни» не имеет смысл с точки зрения языка. Ибо смысл может быть только у конкретных вещей, в данном случае – у составляющих жизни. Но его не может быть в целом, ведь тогда мы выбрасываем конкретные вещи, в которых этот смысл покоиться.

Зарёв почувствовал, что тело предало его. Но это было оправданное предательство: всю свою жизнь он не обращал внимание на неудобство, стужу и палящее солнце, думая, что и как всякий романтический герой сможет выдержать всё это.

– Ладно, я пойду в дом, ветер крепчает.

– Хорошо, я еще вечером позвоню.

– Пока, Ёжик… прощай.

Он остановил звонок, опустил руку с телефоном и отпустил его, смотря вперёд. Сколько лет он гнал сам себя вперед, гнал мрак от себя, не давал себе ни минуты покоя. А теперь он понял: всё, момент настал. Тело само подсказывало ему, что сейчас будет: пришло время умирать. И с неким стоическим чувством, присущим героям былых времен, он выпрямился и поднял голову вслед за махом крыла чайки. Он чувствовал, как холод и онемение от грядущей катастрофы расползаются по нему. Но он был спокоен. Сейчас он уже был готов это принять. Он упал с пригорка вперед лицом и сразу же распластался в высокой траве. Его лицо уткнулось в мокрую землю, и поэт несколько секунд смотрел на нее, пытаясь понять, о чем это? Знакомая тень пробежала в его глазах, и спаситель испустил дух.

И мир остановился от Калифорнии до берегов Невы.

Смотри.

Как по её губам стекает терпкий сок,

Как руку запускает он в его густую шевелюру,

И как весь спорт становится безногим,

Не в силах встать с своих трибун.

И наши мириады слов закроют

Время,

Ночь,

Её дыханье

И чистотой пронзительные утра дни.

Молчанье.

Трава всё также беспокойно колебалась на ветру. Спуск опустел.

Николай Зарев умер в конце ноября от второго инфаркта. На его могиле была серая-серая фотография.

Here am I floating in my tin can;

A last glimpse of the world.

Planet Earth is blue and there's nothing I can do…33

«Space Oddity» David Bowie/Chris Hadfiled.

Дневник

25 ноября.

Мы все живем на этой планете, застрявшей на окраине чего-то огромного и бесконечного. Смысла для нас в этом нет. Мы уходим быстро, а что потом? Скорее всего, ничего. Истории про Богов и Вальхаллы – плоды человеческого страха перед неизвестным. Наука уже провела параллели между мифами, верованиями и религиями различных народов и различных времен. Скорее всего, там нет ничего. Просто конец. Страшно, очень страшно. А время идёт. Ещё вчера вы закончили школу, а уже прошло пять лет. Или больше? Помните линейку в первом классе? На вас был пиджак маленького размера или банты в волосах, вам их сделала мама перед выходом. Помните, как держали в руках цветы в тот день? Это так реально и так далеко, осталось где-то там, позади, там, куда мы уже никогда не вернемся. И вот наш поезд мчится вперед, плачь, не плачь, он не сбавит скорости, не сделает остановки.

И может, хоть кто-то из нас обретет своё счастье?

Девочка-солнце

Девочка-солнце жила в городе под названием Любовь. Когда она говорила людям об этом, то все ахали: «Это же так далеко!» Но девочка-солнце знала, что это не дальше соседского дома, что стоит напротив.

Она любила голубое небо, шоколадное мороженое и воздушные шарики. А ещё она очень любила танцевать, это была её стихия. Так говорили все вокруг. Она точно не знала, что такое стихия, и почему её танец сравнивали именно с этим словом, но люди говорили это обычно с каким-то восхищением в глазах, это было явно хорошее слово. Она была уверена: танец – это часть её, а она – часть танца. И всякие стихии были здесь лишними.

Она была всегда сама собой. Некоторые этому удивлялись, но многие просто не обращали внимания. Эти многие были грустными и из-за чего-то постоянно бежали по улицам. Никто из них даже не ходил вприпрыжку. Девочка-солнце знала, что более весёлой походки не существует, поэтому ходила так всегда.

Старики смотрели на неё с какой-то особой улыбкой, они называли это ностальгией. Девочка-солнце не знала, что это такое, но ей казалось, что внутри этих людей просыпался ребёнок, который так же вприпрыжку скакал рядом с ней. И она ему улыбалась.

Девочка-солнце всегда улыбалась. Поэтому над ней всегда светило солнце. Даже во время дождя, когда небо становилось серым из-за туч, около неё было светло. Она любила прыгать по лужам и ловить капли дождя. А после этого любила выпить горячий чай с вареньем. Она любила очень многое.

Девочка-солнце громко смеялась с друзьями, у неё их было много. И каждый улыбался по-своему. Она точно знала, что даже самый хмурый человек любит улыбаться. Просто из-за чего-то не может это сделать. Люди вокруг неё часто придумывали множество причин, чтобы не улыбаться. Девочка-солнце не понимала их и продолжала танцевать с ветром. Она была из города под названием Любовь.

Этот город был очень красив, наверное, не было города прекраснее его. Но многие люди, вспоминая его, лишь плакали. А девочка-солнце улыбалась, когда представляла, что вернется на родную улицу. Она была самая красивая. И дом, в котором она жила, был тоже самым красивым. Этот город только радовал её. Путники часто спрашивали, запутавшись в карте: «А что это за дома впереди?» А им отвечали: «Это Любовь, и только она». В этом городе любили музыку.

Наверное, поэтому она танцевала. Ей было от этого хорошо, она представляла себя птичкой и стремительно взлетала в небо. Девочка-солнце любила лето. Она любила зеленую траву и ранний восход над рекой под названием Радость. В этой реке никогда никто не ловил рыбу, наверное, поэтому она была такой красивой.

Девочка-солнце любила гулять, наверное, так же сильно, как и танцевать. Она улыбалась и получала улыбки в ответ. Она считала, что именно этим должен заниматься человек. А когда её спрашивали «Где твой дом?», она отвечала: «В городе под названием Любовь». И все удивлялись, качали головой: «Такая юная, а так далеко от дома!» Но девочка-солнце знала, что её дом был не дальше соседской клубмы, что цветет всеми цветами радуги. Она любила свой город, наверное, так же сильно, как и шоколадное мороженое. Честно говоря, все любили её город, хоть и не хотели признаваться. Так же было и с шоколадным мороженым. Хотя, есть же ванильное. Оно тоже вкусное. Сложный выбор…

Девочка-солнце улыбалась всегда и жила в городе под названием Любовь. Когда люди смотрели на неё, им хотелось улыбаться, пусть они даже не знали её имени. Но разве имя было важно для этого? Улыбка всегда говорила больше любых слов. Наверное, поэтому её звали Девочкой-солнце.

Дневник

Вечером ходили с другом в кино. Вы ещё не встречали этого друга. Мне с ним всегда хорошо. Мы с ним прошли много дорог, обсудили много вещей. Нет человека, который был ко мне духовно ближе, чем он. А фильм оказался паршивым. Но это не удивительно – конвейер кинематографа редко решается показать нам стоящие вещи.

Я и мои друзья часто проводим время. Гуляем по городу и в парках, сидим в фудкортах и в кино. Много читаем, много смотрим, много слушаем. Вечно в пути, вечно в поисках.

О чём всё это?

Прикоснулись носами.

Моё сердце замирает.

На её шее платок

С узором из ржавых роз.

– Дерьмо! – он закричал, сбил со стола несколько стопок, срывая повязки со своей раны на лице, пошатнулся и упал со стула.

Мой брат сидел на работе. Он кое-как успел закрыть окно загрузки, когда в его кабинет вломился начальник.

– Слушай, у меня идея!

– Да, мистер Р., слушаю.

Начальник выдал свою очередную «гениальную» идею, касающуюся оптимизации рабочего процесса. Брат согласился, и довольный начальник ушёл.

– Фух…

Он снова открыл окно загрузки.

– Сегодня отличная скорость. Надо бы глянуть, что есть ещё.

И он зашёл на свой любимый порносайт. Выбор всегда развращает. Тем более подобного. Тем более в таких количествах. От возбужденного выбора его отвлек телефонный звонок. Он посмотрел на экран: «Мама».

– Да, алло.

– …

– Нет, я не знаю где он.

– …

– Слушай, да всё с этим засранцем нормально. Подумаешь, небольшие столкновения с жандармами были.

– …

– Ох, мама, успокойся.

– …

– Нет, я сейчас не побегу его искать. Я на работе, занимаюсь важными делами. Тем более, я не знаю, где он может быть.

– …

– Нет, они не вывешивали информацию про новые концерты.

– …

– Да и чёрт с ним. Всё, пока, ты меня отвлекаешь.

– …

– Пока, пока.

Он положил трубку и откинул голову назад. Как же он устал от этого. Его брата так плохо воспитали родители, почему же всё это решать должен именно он?

За время разговора возбуждение пропало полностью. Он посмотрел на монитор компьютера.

– Боже, что же я творю. Взрослый человек…

Дома его ждали жена и дочь. Естественно, они не знали о его пристрастиях. Он закрыл сайт, закрыл окно загрузки. Зашёл в папку со скаченными видео, выделил их и замер. От уничтожения целого архива его отделял один клик. Он сжал зубы. Так жить было нельзя, нельзя. Это плохо, надо возвращаться в реальность. Он занес палец над кнопкой и… не смог. Ему на глаза попался ролик с его любимой актрисой, а она так хороша…