Девочка, которая зажгла солнце

– Ты права, но только никому, хорошо? Это все из-за Фреда Стонна, кажется, он сидит на задней парте третьего ряда – давно хотела тебе рассказать, и все никак не решалась. Он упомянул, что будет на этом Балу, и мне показалось…

Но девочка уже ничего не слышала, зная, что за этими словами последует бесконечный поток других; представляла заранее, с каким оживлением Тара будет рассказывать о дне, когда Фред впервые угостит ее чаем или чем-то вроде шоколадной конфеты; о том, как станет умолять выпытать у друзей этого несчастного все, что им известно касательно самой Кливман и многое другое, и останется только согласно кивать, а между тем потеряться внутри себя, в окружении вороха мыслей… и думать о чем-то своем. Забавно, ведь Рэйчел действительно было о чем подумать.

Почему-то не выходила из головы одна сцена – незначительная, но оставшаяся на дне души в виде легкого сероватого осадка, подобно счищенному с ножа пеплу. Глубоко в память девочке врезались глаза мистера Кливмана, когда он покидал свое уютное место у костра и возвращался к терпеливо ожидающей его жене, а затем… обернулся и таким странным грустным взглядом проводил убегающую прочь Тару, что Рэй до сих пор чувствовала щекотку крупных мурашек – настолько печальны были эти темные в отдалении блеска огня глаза. И тогда ей внезапно пришла в голову странная мысль, которая и сейчас не давала ни секунды покоя.

«А что, если бы я вот также ушла от семейного костра, но не на один лишь час, а навсегда, и больше бы никогда не увидела сидящих в кругу людей? Наверное, мама бы громко закричала, услышав о моем намерении, и закатила свой очередной скандал, расплескивая в разные стороны бокал с вином и твердя о моей неблагодарности. Затем схватила бы за руку, чтобы притянуть к себе и как следует выбить из меня такие идеи – но что, если бы ее пальцы ухватили пустоту? Она бы могла заплакать, если бы умела это делать. Расстроилась и погрузилась бы в свою так называемую «депрессию» – приглашала в дом всевозможных друзей и подруг, пытаясь заглушить грусть, готовила бы множество всякой еды без какой-либо нужды, забываясь за рутиной и убивая в себе страшную скуку. Папа… он бы тоже не был в восторге от моего ухода. Наверное, читал бы книги, много молчал и пил кофе. Он всегда пьет кофе вместо привычного сладкого чая, когда чем-то очень сильно расстроен или подавлен – говорит, это помогает успокоить шалящие нервы. Папа стал бы еще умнее, чем прежде, ведь если бы все люди, которые испытывают волнение, гнев или страх, читали – в мире не осталось бы грустных и глупых. А Хлоя… Не думаю, что она особо переживала бы из-за моего исчезновения. Если в один прекрасный день из нашей общей комнаты пропадут все мои вещи, игрушки и комод с кроватью, она станет самым счастливым человеком на свете и тут же обустроит новую территорию на свой лад.

Скорее всего, я бы оставила им записку, если бы и вправду захотела куда-нибудь уехать. Записала бы там все, что думаю о каждом из тех, кого я люблю и с кем хоть самую малость дружу, чтобы потом холодными вечерами они могли перечитывать это и вспоминать, что и впрямь когда-то с ними жила такая вот Рэйчел, написавшая эти самые строки. Для всех послания были бы разными, но одно я попросила бы точно в общей записи – чтобы не скучали слишком сильно и почаще улыбались, ведь, раз я сделала такой выбор, то тоже счастлива. И приготовили себе шоколадный торт без какого-либо повода, а потом съели его за чашкой позднего чая. Большего и не нужно, чтобы почувствовать себя лучше, правда?»

Эта идея пришла внезапно, родившись под бубнение Тары и тихий треск разгоревшегося костра, смешанный с запахами тянучего сладкого зефира и прекрасного чая, сырости леса и морозной свежести приближающейся ночи. И все остальное в этот миг показалось таким ничтожным и глупым, отошло на самый задний план, уступив место какому-то внутреннему ликованию и спокойствию; будто Рэй призналась в своем самом страшном секрете, и теперь на душе стало легко и свободно. Она целую вечность готова была сидеть здесь, в окружении некогда неизвестных людей, слушая их непрекращающийся и чуждый ей смех, размышляя о невозможном, но рисуя в воображении замысловатые картины собственной жизни. И легкий ветерок поднимал над землей нити невидимых мыслей, бережно распутывал нежно-голубые пряди, собирая вместе и относя еще выше, к самому небу, чтобы к утру превратить эту мягкую бестелесную пряжу в темно-синие облака, укрывающие мир перед самым восходом бледного солнца.

Глава 38

«Привет, милый друг – я уверена, что, если ты читаешь это, то мы явно приходимся друг другу хорошими знакомыми. Или ты просто искренне меня любишь. Или привязан. Я не могу сказать, что из этого самое худшее. Надеюсь только, что записка не попадет в чужие руки и не будет найдена раньше времени, пока я… Пока я не сделаю то, что было задумано, а вы не прочтете до самой последней строчки.

Это извинения перед всеми. Теми, кто держит в руках клочок бумаги и беглым взглядом читает корявые буквы; кто внимательно слушает, замерев и боясь вздохнуть между концами сплетенных предложений; даже теми, кому просто посчастливилось не увидеть этого признания, а лишь услышать от кого-то другого – простите меня. Потому что вам уже чертовски больно, я знаю. И будет еще больнее и страшнее, когда вы заставите прочесть себя все, быть может, по нескольку раз всхлипывая на одном и том же моменте – простите… Но, давайте представим, что все совсем по-другому?

Налейте себе чай, как можно горячее и крепче, чтобы заварка оседала на дне стакана влажными хлопьями, а аромат вынуждал сморщить нос с легкой улыбкой. Поверьте, я тоже сейчас проделаю этот обряд, и тогда покажется, будто мы сидим все вместе, друг напротив друга, и мирно говорим по душам. Точнее, я пытаюсь что-то сказать, а вы покорно слушаете не в силах ответить. Так странно и глупо выходит, правда? Просто еще пару минут назад в голове было столько невысказанного; чувств, которые так не терпелось облечь в поток слов, а сейчас я сижу напротив раскрытой страницы и пытаюсь рассмеяться собственной нелепости. Но мне все же есть, о чем рассказать.

Я хотела бы обратиться к каждому, кто прочитает это письмо, но прятать послание в сладкое печенье бессмысленно, потому я напишу здесь, хоть и уверена, что вы все вместе это прочтете несмотря на просьбу так не делать.

*** Мама и папа ***

Вас я попрошу не плакать. Нет, правда – если вы сидите сейчас в слезах, выдавите слабое подобие улыбки и не стесняйтесь даже залиться горьким смехом, ведь это и было главной моей ошибкой. Я держала чувства внутри. Не позволяла им выйти наружу и пережевывала каждое по несколько раз, а плакала всего дважды, но вам об этом знать вовсе не нужно. Будьте счастливы, что бы не случилось. Даже если уже случилось.

Я знаю, что теперь ваша жизнь станет несколько иной, нежели раньше. Никто не будет напевать за завтраком очередную навязчивую мелодию и задавать глупые вопросы в самое неподходящее время; исчезнут лишние кружки и привычка делать апельсиновый сок, разбрызгивая янтарно-рыжие капли на одежду и белоснежные стены; после ужина на огромной сковороде останется лишняя несъеденная порция маминого вкуснейшего рагу или укрытого сырной корочкой кролика. И это покажется невыносимым в первые дни – видеть то, что заставляет вспоминать об ужасной трагедии и, наоборот, не наблюдать прежнего, что успело стать славной привычкой. А теперь забудьте обо всем, что было написано выше, потому что не об этом я хотела сказать своей, наверное, бесконечной записью.

Любите друг друга, так сильно, как никогда еще не любили раньше, и заполните этим прекрасным чувством дупло в груди. Говорят, что этот способ куда лучше сотни съеденных конфет и трех литров пролитых попусту слез, так что окунитесь в свое счастье, подарите его близким вам людям и… просто продолжайте жить. Наслаждайтесь каждым мгновением нового дня. Этот сериал для домохозяек никогда не закончится, мама, и на смену ему могут прийти другие, еще более длинные и увлекательные – оставь все это в стороне от себя. Поверь, маленький кусочек шоколада, что ты так опасаешься съесть за вечерним шоу, одна из ничтожнейших вещей, о которой мне только приходилось слышать. Все эти многочисленные журналы и сайты, где ты проводишь свое время, чтобы научиться жить и обрести надо всем контроль, забирают эту самую нить, называемую нашей жизнью. Невозможно быть лучшей всегда, ведь в таком случае ты не сможешь помочь даже себе и запутаешься в коконе сомнений и разочарований. Но еще не поздно все изменить. Достаточно только захотеть, а затем выйти на улицу и сделать самый глубокий вдох, пока легкие не вздрогнут от морозных объятий – ощутить все, что тебя окружает и посмотреть на свое существование с другой стороны.

Папа… Ты все знаешь сам. Я уверена в этом также, как и в том, что ты не позволял себе падать духом в самые страшные минуты, когда у твоей жизни распускаются стежки некогда крепких швов – спасибо тебе за это. Обними крепко-крепко маму, потому что она всем сердцем тебя любит, пусть иногда скрывает очевидное, и нуждается в ласковых прикосновениях. Оставь на время работу, пусть даже на небольшой срок (к примеру, неделя спокойного отдыха), и оглядись вокруг себя. Посмотри, сколько всего существует вне твоего старого рабочего стола, какие возможности открываются из-за кипы сложенных в стопку бумаг… Отправься в путешествие, ведь ты так давно твердил о спелых фруктах и прекрасных шотландских замках; продай ту ненавистную тебе печатную машинку (которая, по маминым словам, лежит в кладовой уже пять лет) какой-нибудь нуждающейся в ней старушке и улыбнись расплывшемуся в благодарности морщинистому лицу. Сделай для меня шоколадный торт, и поделись им со всеми, кого считаешь достойными лучшего кусочка. Я знаю, что прочитав эти строки в одиночку, окруженный пугающе глухой тишиной, ты не сдержишься и разразишься сухими рыданиями – прошу, не плачь, а лучше начни готовить тесто для лакомства.

*** Хлоя ***

Знаешь, мне всегда казалось, что мы с тобой никогда не сможем понять друг друга так, как это делают все сестры. Только сейчас мне стало ясно, что эти обнимающие друг друга в предрассветный час девочки, похожие как две капли воды, либо сумасшедшие, любо мастерски притворяются, чего мы делать точно не станем. Наверное, ты не удивишься совсем, если я признаюсь в простой истине – мне нечего сказать тебе, Хлоя Робретсон. Ты и без того все обо мне знаешь. Читала мысли по одному только взгляду, размышляла о том, что мне может показаться еще неясным в самой себе, и отвечала своими медовыми глазами, а мне не хотелось отрываться от их тягучей сладости.

Просто знай, что в случившемся нет твоей вины. Ты была единственным человеком на этой огромной планете, который действительно мог меня понять и видел насквозь, даже самую тонкую косточку какого-нибудь позвонка, и я бы рада довериться тебе полностью, но как видишь… Мне стало страшно. Я подумала вдруг, что ты идеальна во всем, а мне далеко еще до этой воображаемой отметки, и ты рассмеешься или только грозно осудишь – не знаю даже, вот только я потеряла саму себя, пытаясь стать подражанием чего-то высшего и прекрасного. Невозможно дарить улыбку каждому, кто ее от тебя требует, Хлоя – пожалуй, это именно то, что человек понимает слишком поздно и стремится всем как можно скорее рассказать. Думаешь, те великие мыслители и философы, лица которых мы перечеркиваем карандашами в школьных учебниках, и вправду сказали заключенные в витиеватые рамки слова со спокойными выражениями? Пожалуй, если я представлю, что какой-нибудь бородатый мужчина в полурваной простыне произнес монолог о любви или ценности чувств, держа в одной руке бокал с ядом, а другой прижимая к сердцу свои письменные труды (которые вынуждены будут погибнуть так же величественно и громко, как он сам) – это окажется больше похоже на жестокую правду.

Милая Хлоя, я знаю, тебе сейчас тяжело, так же, как и всем им. И мне хотелось бы броситься к тебе прямо в этот поздний час, крепко-крепко сжать тебя в объятиях и расцеловать, вот только не хочу попросту будить. Ведь ты ни о чем еще не догадываешься. Не подозреваешь даже, лежа в уютной постели, что в соседней комнате я пишу свою прощальную записку, и все будто бы как обычно – кружка горячего шоколада, два фантика и небольшая черничная печенька, которой ты меня угостила перед ужином – но я уже исчезаю, перенося последние свои мысли на бумагу. Пожалуйста, обещай мне, что будешь самой сильной в Масачусетсе, да и во всех штатах Америки тоже, что не позволишь сломать себя игре чувств, а будешь до конца бороться с ними и становиться от этого еще крепче духом. Влюбись, ведь что может быть лучше бесконечных приятных тревог влюбленной девушки; побалуй себя тем самым мятным коктейлем в Старбаксе, который ты давно уже хотела испробовать и все никак не находила недостающего цента; забреди в парк аттракционов и ощути себя снова беззаботным ребенком, чья голова кружится от радости и хлещущего по горячим щекам ветра, а горло срывается в восторженном крике радости. Сделай так, чтобы никто не мог похитить эту искру из твоего сердца, и тогда всю оставшуюся жизнь ты будешь проживать так, словно впервые открыла глаза и увидела рассвет Бостона.

*** Джек ***

Признаться честно, никогда не думала, что мы станем близки настолько, что я и тебе посвящу отдельную часть прощальной записки, а все же мне есть, о чем сказать. Я долго гадала, как бы правильнее выразить томящуюся в голове мысль, обыграть ее полу-красочно, полу-грустно, и вот мое признание тому Джейкену, который поселился в сердце навсегда и столько раз заставлял его надрываться в радости и рыданиях.

Я хотела помочь тебе, правда, и делала для этого все возможное, но… усилий оказалось недостаточно, верно? Меня недостаточно… Поначалу мне было страшно даже, ведь я думала, что ты в меня влюблен, но потом спросила себя: «Рэй, как ты можешь задумываться о таких глупостях? Когда любишь, показываешь лучшую часть себя, отдаешь все, что имеешь, и чувствуешь в животе тех бабочек, которых все с таким восторгом описывают в любовных романах. А что мы? Быть может, я и успела влюбиться в то, что ты так тщательно скрывал и не желал мне показывать, и все же это ни капли не то, а другое, знаешь… Это как кофе с молоком, и его можно разделить на двоих, утопая в нежности момента, а мы с тобой пили, машинально протягивая руки к остывающей кружке и делая крошечные глотки горьковатого напитка, в то же время думая о своем и не говоря ни единого слова в течение многих часов. Или те же самые объятия, в которых одни находят ласку и чувства, а мы лишь поделились тем, что было крайне необходимо обоим; как будто что-то хорошее переселилось из одной груди в другую, и каждым сумел почувствовать это уютное тепло, разливающееся по уставшему телу». Правда, я выразила это немного другими словами, но смысл сохранить удалось и здесь, в этом ничтожном клочке бумаги, который ты может даже и не увидишь из-за предусмотрительности моих близких. Но я уверена, тебе и так все известно, Джейкен. Даже чуть больше нужного, но речь сейчас не о том.

Говоря совсем откровенно, мне было с тобой слишком сложно. Ты закрывался и буквально кричал о помощи; а мне ничего не оставалось, кроме как смотреть издалека, потому как выстроенная тобой же стена мешала сделать лишний шаг навстречу. Надеюсь, ты сможешь разобраться со всем ужасом, преследующим тебя несколько последних недель некогда чудной и замечательной осени, и, если действительно почувствуешь себя лучше – дай мне знать. Позвони или приготовь печенюшки с предсказаниями, и тогда я обещаю, что ты развернешь ту самую бумажку, скрученную в тугую трубочку, и прочтешь все необходимые слова, хрустя песочным тестом и роняя мелкие крошки на пол. Только не вздумай снова возвращаться в тот день, когда мне пришлось оставить сидящего в куче мусора парня, заедающего собственные эмоции и не видящего прелестей окружающей его жизни – иначе все будет напрасно, понимаешь, а я… Я вряд ли смогу осудить тебя простой шуткой.

У меня осталось пожелание только одному тебе, хоть ты наверняка в нем не нуждаешься так же сильно, как в очередной встрече с оставленным в октябре «рыжиком». Обращайся туда иногда, как к чему-то легкому и светлому; вспоминай пудинг с самым вкусным кофе без сахара во всем мире; думай о лесе, куда мы забрели случайно и так много друг другу сказали простым молчанием; но только самую малость, не больше двух или трех раз за долгий год нашего расставания. Все изменится, Джейкен, так быстро, что ты не успеешь этого заметить, как бы не старался подмечать происходящие вокруг события и их детали. Сам поменяешься, как и люди, с которыми ты обмениваешься жестами, взглядами и словами – все покажется совершенно иным и отчасти прекрасным, поэтому не вздумай со мною спорить. Я все равно останусь при своем мнении.

Однажды ты встанешь рано и, пока дремлет в теплой тишине весь окружающий мир, придешь на одинокий холм встречать самый лучший рассвет в своей жизни. Будешь стоять там, обласканный степным ветром, а бледное солнце ослепит холодными лучами, и ты поймешь, как же хорошо жить. Замрешь на месте, наблюдая за суетой города под ногами и слушая разговор собственного сердца, и перестанешь существовать для этой земли, с которой соприкасаются босые пятки. Не заметишь вовсе, как я подойду со спины, неслышно ступая по сухому травяному ковру, обниму тебя крепко-крепко, и мы вместе встретим это самое прекрасное утро».

Глава 39

(что-то сильно стучит в груди, буквально разрывая ее этими ритмичными ударами на множество неравных частей; становится душно, жарко и невыносимо тесно в оболочке собственного тела. Хочется открыть нараспашку окно, чтобы вдохнуть свежего ночного воздуха, сделать глоток воды и порадовать иссохшую корку губ, но в голове настолько темно, что кажется, будто любое движение в минуту тебя убьет одиночной вспышкой боли в области черепа. И все же что-то по-прежнему сильно разрывает изнутри, давит, словно ватный комок мышц, кожи и костей уложили на металлический протвинь и теперь с усилием сдавливают тяжелым прессом, чтобы в итоге получить идеальную форму человечка; остается посыпать сверху белоснежной сахарной пудрой, и тогда размазня из внутренних органов мигом превратится в аппетитное вишневое варенье; сверху покрасить цветной глазурью, посыпать тертым шоколадом – и вот, пряник уже готов, а на самом деле ты пока еще всего-навсего придавлен воображаемым пластом. В душе начинает рождаться какое-то странное предчувствие произошедшего, как семечко смутной тревоги, прорастающее с невероятной скоростью… быть может, так сильно все же бьется живое сердце?)

Джек вскочил с кровати, судорожно оглядываясь по сторонам, ожидая увидеть чьи-то длинные когтистые руки и тот самый черный протвинь, зажатый между чужими уродливыми пальцами. Он осторожно ощупал ноги и руки, но не найдя никаких синяков, царапин и даже легких красноватых отпечатков, немного успокоился и попытался собраться с мыслями. Сперва бросил взгляд на наручные часы,

(боже, уже почти три тридцать, и до занятий осталось не больше четырех часов, как забавно, мне даже хочется истерично рассмеяться)

циферблат которых слегка поблескивал в льющемся из окна лунном свете. Удивленно почесал взъерошенную макушку и сверился со стрелками еще раз, вспоминая, что же могло разбудить его в такой поздний час. Раньше (точнее, когда ему было около девяти или десяти лет) маленький Джеки постоянно вскакивал по ночам и несся сломя голову в родительскую комнату. Он так боялся, что при выходе из собственной спальни его встретит огромное чудовище и утащит в ванную (а после утопит в раковине или заставит всю оставшуюся жизнь чистить зубы и плакать), а потому закрывал глаза и шел по памяти, ощупывая дрожащими руками знакомые косяки дверей и углы с шершавыми обоями. Правда, его старания всегда вознаграждались утешительным поцелуем или жарким объятием; иногда мама даже разрешала ему лечь вместе с ними на большой кровати, и мальчик крепко прижимался к двум горячим телам, вдыхая запахи чистых свежих простыней и чувствуя себя полностью защищенным от бродящего по комнатам дома монстра. Один раз, когда Джон уезжал в одну из своих бесконечных командировок, Шарлотта сама поймала себя на мысли, что никак не может заснуть, тихонько прокралась на кухню и хотела было заварить чашку ромашкового чая, как вдруг увидела в дверях заплаканное лицо сына. Джек сжимал в ручках свою мягкую подушку для сна, почти впиваясь в нее короткими пальцами, и говорил, что у него под кроватью кто-то скребется и пугает своим шершанием. Парень и сейчас отчетливо помнил, как мама прижала ребенка к себе и тихим шепотом убедила его, что никакого чудовища на самом деле не существует, а потом они оба долго-долго сидели за кухонным столом и пили горячий шоколад, говорили о самых непонятных вещах, и Шарлотта объясняла своему сыну, из чего же сделаны звезды, и почему люди иногда делают глупости.

Он вдруг подумал, что и сейчас был не против прижаться к знакомым плечам и обнять хрупкую талию, только бы избавиться от этого странного и поедающего изнутри чувства.

«Что со мной происходит?» – как можно более спокойно спросил он «другого Джека» и закрыл глаза, пытаясь нарисовать в голове спасительные картины. Однако, сегодня кинотеатр работал с небольшими помехами, и бедный рабочий уже не справлялся с громадой воображаемого проектора; образы возникали спонтанно и были абсолютно бессвязными. Среди общей массы бликов и вспышек два особенных кадра несуществующей пленки задерживались дольше других; правда, такое кино заставляло по непонятным причинам судорожно вздрагивать, а по коже пропускало волны ледяных мурашек. Он видел… сложно сказать, что именно представляли из себя видения полудремы, но они были столь яркими, что парень не сопротивлялся и только впитывал в себя краски, звуки и мимолетные сладковатые запахи.

Десятки букетов цветов. Куда не посмотришь, как сильно не запрокинешь голову – всюду алые ленты и белоснежные обертки, скрывающие пучки как будто свежесорванных благоухающих… нет, не роз или лилий, как то могло казаться вначале, а крошечных одуванчиков. Только сотни махровых солнц в каждой из связок; букеты валяются прямо под ногами, и касающиеся черной земли цветы немного испачкали лепестки земляными крошками. Кипельно-белые бумажные листы резали глаза, и такое количество полевых цветов в столь роскошных оболочках казалось нелепой ошибкой, чьей-то забавной шуткой и не более, чем простым розыгрышем. Но какой вокруг стоял запах! Если бы выжали тонну этих самых одуванчиков, мог бы получиться небольшой флакон удивительной жидкости с сильнейшим ароматом – и его микроскопические капельки застыли в неподвижном воздухе, сводя с ума и вызывая легкое головокружение. Джек вправду почувствовал, как его наклоняет из стороны в сторону, и приходится удерживать собственное тело, иначе бы оно качалось из стороны в сторону подобно ожившему маятнику.

(и по-прежнему что-то отчаянно стучит, но теперь не в районе груди, а словно маленьким железным молоточком пытаются расколоть тонкие стенки черепа, и в ушах застряло это протяжное: тук-тук-тук)

Но солнечные цветы не одни застывали перед бегающими глазами. Почему-то было другое, никаким образом не связанное с событиями убегающей жизни и общим потоком мыслей. Оно… просто существовало, отдельное в сознании и такое далекое от понятий логики и здравого смысла; как нелепое пятнышко на некогда идеально чистой рубашке или лишняя крупинка соли в почти завершенном блюде. У брюнета в голове скрипач ронял протяжные стоны мелодии в пустынную тишину окрестных улиц. Он играл не мягко, как порой хороший музыкант хочет донести жизнь своего произведения и наполнить сердца слушателей странным ощущением восторга и беспричинного счастья, а так, словно смычком доставал из себя эмоции и безжалостно размазывал их по поющим струнам, рождая прекрасные, но печальные звуки. Бедный незнакомец не знал, что его никто не слышит (хотя может догадывался), и не сводил себя с ума подобными мыслями – он играл самому себе, и звук разрываемой во внутренней агонии скрипки лился по безлюдным улицам неизвестного города, застывая в ушах одинокого слушателя. Все казалось более, чем действительным: Джек отчетливо видел блеск нескольких серебряных центов, покоящихся на войлоке черной крышки раздетого инструмента, слышал, как странный человек постукивает ногой по земле, и этот ничтожный звук смешивается с мелодией ожившей скрипки; но ни один случайный прохожий так и не появился вдалеке, не нарушил священного покоя музыканта, и вот он играет совсем один, а в этой музыке отчетливо слышен нескончаемый стон.

(забавно, что тебе снятся кошмары, Джеки; точнее видятся, но это не меняет сути дела; сколько кружек кофе нужно принять за несколько часов до сна, чтобы наутро произошло нечто подобное? Три? Четыре? А может лучше сжевать целый стакан растворимого порошка, чтобы потом этот скрипач играл на твоей собственной церемонии?)

Дауни вздрогнул – кажется, он никогда к этому не привыкнет. По крайней мере при свете дня внутренние убеждения и замечания не звучат так пугающе, но сейчас, когда и без того сердце сжимает необъяснимая тревога, другой парень говорил ужасные вещи, и его противный голос нельзя было одним движением руки выключить. Только если заткнуть уши, уткнуть голову в колени и долго-долго сидеть без единого движения до тех пор, пока звенящая тишина не станет невыносимой – тогда он уходит, напуганный, прячется в темноту рассудка, чтобы после вновь напасть и уничтожить, на этот раз окончательно. Джек подумал, что вправду чертовски сильно напоминают ту самую Дафну,