Девочка, которая зажгла солнце

«Мы дружим, но как-то странно и недостаточно. Не как, например, с Джеком или Хлоэй. Тару можно пригласить на чай, вместе приготовить сладкое печенье или пересчитать застывшие на оконном стекле снежинки, болтая о всяких незначительных пустяках, но не было чего-то другого. Той особенной нити, которая стягивает двух близких людей и заставляет их чувствовать вдвое больше, нежели раньше; странной невидимой связи, позволяющей по одному только взгляду понять слишком много и ужаснуться от увиденного. С Тарой нельзя просто посидеть молча и подумать о чем-то недосягаемом в обыкновенные минуты; она не в силах утешить в порыве печали или слез, а может разве что положить на плечо руку и отпустить единичный сочувствующий вздох. Она хорошая, чудная, но другая – точнее, мы с ней одинаковые, и все же почему-то иногда мне становится страшно».

В такой тревожной задумчивости девочку и застала Тара, мигом прыгнувшая в машину, стоило той только начать свою остановку. Раскрасневшаяся, но веселая и свежая, Кливман поздоровалась с родителями и толкнула в бок подругу:

– Хэй, привет, мисс я-смотрю-в-окно-и-ничего-вокруг-себя-не-замечаю! Как настроение? Уже готова к самой лучшей поездке за весь уикенд?

– Да, Кливленд. Всегда готова, – уныло протянула Рэйчел, за что получила еще один легкий удар, и немного встрепенулась. – Ты что творишь?

– Нечего сидеть с таким лицом и строить из себя неудачницу. Мне столько нужно тебе рассказать, не поверишь…

И она долго-долго о чем-то говорила, сбиваясь и постоянно отпуская глупые смешки, но Рэй почти ничего не слышала. Все ее детское существо содрогнулось от того несильного толчка промеж ребер, а в голове крутились, подобно вставленной в старый громофон пластинке, отрывки ничего не обозначающих фраз и слов.

Она счастлива, – настойчиво повторял внутренний голос, в то время как девочка прислонилась лбом к обжигающе-ледяному стеклу и слушала бесконечный рассказ, – потому что не находит в счастье ничего плохого и подозрительного. Ей не нужно размышлять о его скоротечности и всех вытекающих последствиях, о проблемах и жизненных трудностях, а потому она имеет право пару раз улыбнуться тебе в лицо. В Кливленде сейчас жара; там приветливые пекари торгуют на мощеных камнем улицах жареными сосисками и сладкой кукурузой, подзывая прохожих громкими шутками; забытое кем-то радио вещает на всю площадь, разрезая неспешной мелодией тишину опустевшего города в самый огненный полдень; люди вытягиваются на диванах и пьют пиво, оставляя прохладный лимонад напоследок… У них совсем другая жизнь и иные на нее взгляды. Вот только наш Бостон все мусолит печальными глазами злополучное окно и иногда только задумчиво шмыгает носом.

***

Уже через сорок минут надоедливой болтовни одной подруги и ответной угрюмости другой, машина съехала с гладкого шоссе на грунтовую дорогу и вовсе остановилась, прожевав пару-тройку подмерзших кочек. Рэйчел не сразу поняла, куда они приехали и что собираются делать в этом забытом самим Богом месте, но послушно хлопнула дверью и тронулась вслед за дружной семьей: отец Тары, Генри Кливман, взгромоздил на спину огромный походный рюкзак с чем-то мерно позвякивающем при каждом его шаге, а миссис Кливман несла в руках выцветшую зеленую сумку.

Девочка долго не желала признаваться, что чувствует себя лишней в окружении этих людей. Они шли и мирно беседовали о непонятных ей вещах, придерживали друг друга за руки, тихо смеялись, так, словно никогда раньше этого не делали или не знали, что можно всего лишь идти по лесу и ни о чем не думать. Хруст шагов сливался с песней трех похожих голосов, и все это растворялось в некогда кристальной тишине серых деревьев и сумрачного неба – а они все раздвигали ветви руками, собирали венки и короновали ими друг друга, и разом все здесь стали малыми детьми, готовыми с головой зарыться во все мягкое и смешное. Это было странное чувство… Рэй шла на пикник, но не со своей семьей, а с совершенно чужими ей людьми, которых она искренне пыталась понять и изучить тщательнее; они брели без какой-либо цели, но сколько радости появилось на уставших лицах, когда небольшая полянка показалась из-за очередных иссохших за осень зарослей.

Чуть только путешественники уложили свои ноши за примерзшие к земле листья, женщина принялась колдовать над сумками, и вот уже спустя четверть часа на небольшом коричневом покрывальце появились первые тарелки с салатными листьями, готовые сэндвичи и много-много сладкого, начиная с банок арахисовой пасты и заканчивая нежным клубничным зефиром. Тара бросилась тут же помогать рассортировывать конфеты от прочей пищи, все еще тихо о чем-то рассказывая в надежде, что никто больше их не слушает, а Рэйчел только смотрела на все это с немым изумлением на полураскрытых губах.

«Так странно», – думала она, отходя в сторону и искоса наблюдая за мистером Кливманом, разводящим костер из принесенных с собой щепок и тонких веточек. «Все это. Ведь раньше и мы тоже так делали. Собирали самые высокие бутерброды, порой состоящие из одной только ветчины и плавленого сыра, а после соревновались, кто же быстрее сможет уместить в рот аппетитную громадину; пели песни в лицо подступающим холодам, отгоняя осенний дух жаром свежезаваренного мятного чая и дыханием тихих разговоров; сидели долго-долго в одном положении, пока не затекали ноги, но не хотели покидать дивного места, потому как знали, что не всегда сможем именно сюда вернуться. И мы все дали обещание – да, я помню, это было, когда я получила свою первую почетную грамоту за литературный конкурс в школе – что не похороним нашу традицию, и она будет много лет, если не целую вечность. Мама смеялась, описывая в тот вечер, как я со своим мужем и детьми должна буду обязательно приходить на общий пикник Робертсонов, как Хлое придется вылезать из теплой постели и со своим спутником жизни также брести по холодному лесу, спеша на звук настраиваемой гитары и запахи чего-то сладкого и изумительного. Мне казалось, так и будет на самом деле, но… Теперь маме куда интереснее встретиться с мисс Волдбери и обсудить ее будущих внуков, или выйти на лужайку и обругать садовника, который перепутал семена, и теперь в зарослях красных роз испуганно озирается по сторонам забытый всеми ирис, как нелепое пятно лилового цвета в идеально нарисованном кровавом пейзаже. Папа стал слишком много читать и работать; удивительно, как за чашкой кофе и кипой бумаг посреди ночи можно думать о чем-то, кроме спокойного сладкого сна в любимой постели. И мне казалось даже, что мы самая счастливая семья на свете, потому как другие то и дело надрываются в глупых ссорах, бьют посуду и кричат на весь дом о том, как же сильно они ненавидят друг друга и устали от такой жалкой жизни – в то время как мы пили вечерами какао и засыпали под очередной скучный фильм, обнявшись вчетвером и согревая друг друга нежностью. Куда это все пропало? Ведь если так просто обрести радость в дневных мелочах, значит, нам всего-навсего надоело это счастье?»

– О чем так глубоко задумались, юная мисс? – послышалось откуда-то совсем близко, и девочка неловко вздрогнула, оборачиваясь на позвавший ее голос. Мистер Кливман наклонился над уложенными в необычном порядке сучками и уже в который раз заставлял их вспыхнуть от пламени поднесенной спички. – Слишком сырой воздух сегодня, правда?

Рэйчел неуверенно кивнула и присела рядышком, изучая с любопытством мужчину с ног до самой его макушки. Тара не разу упоминала о том, что у ее отца есть одна странная привычка, к которой, однако, все с легкостью привыкают за считанные часы – к незнакомым людям, будь они моложе на два, четыре или даже двадцать с лишним лет, он обращался торжественно вежливо, как мог бы говорить с английской королевой на светском приеме. Правда, девочка сама не понимала, почему это так сильно ее позабавило, но еще раз вежливо кивнула и в каком-то неизвестном ожидании продолжила молчаливую игру.

– Что с вами, мисс Робертсон? – снова спросил Генри, и, видя как на детском лице расцветает смущенная улыбка, добавил тихо:

– Расскажите мне. Поверьте, я замечательный слушатель.

– Только не вздумай вникать в его советы! – вмешалась тут же миссис Кливман, смешливо грозя мужу указательным пальцем. – Он такого может тебе напридумывать… Взять хотя бы нашу бывшую соседку, миссис Джорджон, так этот молодой человек явился к ней в дом и после ее трогательного откровения о болезни сына предложил полностью обмазать того зеленкой! Глупышка ведь поверила, и маленький Чарли еще неделю всем на забаву ходил чумазый.

Мужчина засмеялся в кулак, прибавляя почти про себя: «Так была же Пасха…», но это не укрылось от Рэй, и она тоже позволила себе легкий смешок. И как будто оживленный эти радостным звуком, первый огонек охватил одну из щепок и перескочил на другую, перенимаясь в скором времени на все крохотные головешки. Кливман все же настойчиво повторил:

– Поверьте, мисс, если что-то вас сильно тревожит – лучше рассказать об этом незнакомцу и не чувствовать никаких мук совести. Я не смогу раскрыть вашу тайну друзьям или кому еще, в этом вся прелесть! По-моему, хорошо бы, чтобы в каких-нибудь уединенных кафе ты мог сесть за стол, взять кружку чего-нибудь теплого или будоражащего, а к тебе бы мигом подсаживался человек, и ты без утайки рассказывал ему о своем горе или счастье. Пожалуй, я бы даже ему заплатил и пригласил после на стакан хорошего пива под вечер – кто знает, может, стали бы друзьями после трех вместе распитых кружек… С вас же я не возьму ни единого цента. Но говорите, только если вам действительно этого хочется, юная леди.

Мужчина почесал короткую щетину, облепившую его шею и подбородок, и задумчиво посмотрел на сотворенный собой хаос; поначалу огонь прыскал и трещал в смутном беспокойстве, словно пробиваясь сквозь ледяную массу чистого лесного воздуха, а затем притих и начал гореть мерно и ярко, освещая лица сидевших рядом с ним теплым сиянием. Рэйчел подумала, что и вправду неплохо бы поделиться чем-то с этим внушающим доверие человеком, попросить совета, точнее, задать один единственный вопрос, который уже несколько недель подряд желает сорваться с языка и прозвучать на весь мир в ожидании своего ответа. Но… что-то останавливало ее. То ли взгляд мистера Кливмана, такой настороженный и испытывающий одновременно, то ли его странная манера общения, сбивающая собеседника с толку и заставляющая полностью забыться – и все же девочка решилась, осторожно, ненавязчиво рассказать, вместе с тем умалчивая самое сокровенное и важное, но так, чтобы это звучало хоть чуточку правдоподобно. Она поднесла к набирающему силу пламени руки и как бы невзначай бросила:

– А почему вы называете меня «мисс»? Разве так кто-нибудь еще говорит в Америке?

– Не знаю даже. Быть может, в отдельных штатах люди все еще не потеряли крупицу своей человечности и продолжают выказывать вежливость и учтивость, но это меня совершенно не волнует. Сами посудите – начни я беседу по-другому, вы могли бы счесть меня безграмотным и некультурным, а после сделать про себя вывод, будто все взрослые похожи на старого мистера Кливмана…

– Вы совсем не старый, – вмешалась Рэйчел с милой улыбкой, и мужчина охотно закивал головой на эти слова:

– Вот видите, вы отпускаете мне копмлименты! Разве я мог еще утром, наливая себе чашку шоколадного молока к моей тарелке овсянки, что милая девочка в лесу скажет нечто подобное? Разумеется, нет. Я всего лишь хочу дать собеседнику почувствовать его важность. Расположить его к себе, так, чтобы мы с ним оказались на равных и условно забыли про эти стереотипные разграничения пола, возраста и прочих подобных нелепостей. Потому для меня вы – мисс Робертсон, но, если позволите называть себя по-другому, я тут же изменю обращение. Обычно люди соглашаются, потому как это странный официально-деловой тон им наскучивает – вернее, только им так кажется в попытках самооправдания. На самом же деле, открыв мне свое имя, вы распахиваете мне собственную душу, исполняясь доверия. Просто сперва никто этого не понимает.

Мужчина отошел ненадолго, и Рэй все смотрела на горящий огонь, не в силах отвести отрешенный взгляд и подумать о чем-то кроме танца языков пламени. Будто разом все в ее голове смутилось, и некогда ясные мысли теперь казались такими непрочными и бестолковыми, что она сама терялась в них и не могла отвлечься на какую-то определенную. Этот человек заставил на некоторое время забыть о тревожащих душу сомнениях, оставить их в стороне и затмить чем-то прекрасным и ярким, к примеру, миролюбивым разговором у костра или сладким молчанием; но теперь требовалось вернуться к ним, выудить скользкие существа из-за клеенчатой завесы и явить свету такими, какие они на самом деле есть – уродливыми, отвратительными, но никак не желающими угомониться и оставить юную Робертсон в покое.

Наконец, в образовавшуюся на мгновение тишину вторгся мистер Кливман, держа в руках две кружки с дымящимся чаем и протягивая одну из них девочке. И… что-то переменилось внутри Рэйчел. Будто дивных запах услужливо принесенного чая пробудил в ней остатки сил, вернул к жизни, заставляя тяжело выдохнуть и все же поведать свою историю вечерней прохладе леса. Девочка сделала глоток, ощутив, как желудок наполняется приятной тяжестью, а по венам течет уже не кровь, а пряность мяты, и тихо спросила:

– Вас когда-нибудь предавали? Не думайте, что я еще маленькая, глупая, и не понимаю сути вещей. Так предавали, или вы счастливец? Но не так открыто, когда все же чувствуешь, что что-то между тобой и другим человеком безвозвратно потеряно, словно какая крупица чего-то важного исчезла, и теперь все рассыпается в хаосе… Может, я и любила его, хоть это было не то чувство влюбленности, что присуще всем подростком – мне хотелось сделать его счастливым. Заставить улыбаться, поверить в эту чертову жизнь и впервые насладиться ею, хоть он давно уже потерял всякую веру. Я пыталась дать ему все самое лучше, что имела сама, и этого оказалось недостаточно – и я чувствую теперь, что сама исчезаю куда-то, потому что не могу помочь ни ему, ни даже самой себе.

– Я понимаю. Нет, действительно, хоть мне случилось пережить подобное не в столь юном возрасте, но каждый человек должен пройти через это, чтобы стать сильнее. Но… Почему вы сдались? Почему не смогли довести до конца начатое и повлиять на молодого человека?

– Потому что я не справилась… – выдала после еще двух долгих глотков Рэйчел и что есть сил закусила нижнюю губу, только бы сдержать слезы. Перед незнакомцами нельзя плакать. – Должна была помочь ему, видела, что он нуждается, и подвела. Нас обоих, наверное. И я не знаю, что делать, мистер Кливман, просто… мне не у кого было спросить…

Голос предательски задрожал, и вот-вот рыжеволосая девочка должна была вспыхнуть громким стоном, выдавить из себя всхлип один за другим и от переполняющего ее чувства разрыдаться на лиственном ковре, как вдруг почувствовала на своем плече тяжелую теплую руку. Даже сквозь толстую ткань куртки ощущалось это странное тепло и спокойствие, и Рэй в удивлении, почти стеклянными от стоявшей в них влаге глазами взглянула на мужчину. Генри залпом выпил свою кружку чая и тихо, несколько густым голосом ответил, подставляя темную щеку костровым бликам:

– Запомни, милая – если это случилось, значит, несомненно так было кому-то нужно. И все неспроста. Конечно, я не твой отец, чтобы наставлять тебя и давать жизненные поучения, но один совет все же себе позволю – когда еще тебе столько откровений расскажет мужчина, с которым вы у огня делите самый вкусный чай, окруженные дыханием замершей в ожидании зимы? Каждый из нас для кого-то светит, – после небольшой паузы сказал он, бросив при этих словах восхищенный взгляд на Сару, разливающую по бокалам бордово-красное вино и чему-то улыбающуюся. – Мы этого не замечаем или делаем намеренно, а все же дарим другим свой свет, иногда получая взамен еще более яркое сияние. Никто не одинок, мисс Робертсон, ни вы, ни я. В этом мире слишком много чудного и замечательного, чтобы позволять себе хоть на секунду почувствовать себя несчастным.

Генри встал, оставив девочку в задумчивом молчании, и уже развернулся в сторону сидящих на расстеленном пледе, как замер в немом ожидании чего-то невидимого. Постоял так недолго, вдыхая ледяной сумрак полной грудью, и почувствовал легкий, едва ощутимый порыв ветра, который принес ему всего три слова. Почти бестелесный шепот, сливающийся с шумом хрустящей листвы, и все же мужчина улыбнулся и благодарно кивнул, когда в вслед ему прозвучало скромное, но исполненное детской надежды и честности:

– Меня зовут Рэйчел…

А сама девочка тут же отвернулась прочь, пряча стыдливое лицо в отблеске огня и не понимая, к чему она вовсе начала этот разговор и выдала последнюю фразу. Правда, она лишь после себе призналась, что гадкое ощущение на душе прошло полностью – словно волшебное откровение и вправду ее излечило, вот только вместо приятной легкости на душе стало как-то непривычно пусто и еще более одиноко, нежели раньше. Будто удалили все чувства разом, забрав вместе с самыми плохими и ту малость прекрасных, с которыми было так жаль расставаться, оставив после себя равнодушное НИЧТО, тихое и умиротворенное. И все же Рэй была благодарна даже такому исходу. Она бы, наверное, и дальше наслаждалась собственной компанией в тишине, нарушаемой изредка треском огня или отголосками разговора семьи Кливман (которые, верно, давно уже приступили к пикнику и вот-вот пригласят скромную гостью присоединиться). Однако, этого не произошло, а раздалось только где-то совсем рядом, буквально над самым ухом девочки:

– Рэй! Ты чего тут сидишь одна? Присоединяйся к нам, там куча всего интересного и вкусного за столом, уверена, тебе понравится!

Но девочка не сдвинулась с места, и вот Тара присела напротив нее и заглянула в горящие зеленые глаза, пытаясь прочесть подругу по этому самому взгляду. Замерла так на долгую минуту, видимо, делая про себя какие-то известные ей одной выводы, и вскочила, вихрем уносясь прочь и возвращаясь обратно с небольшой тарелкой в руках. Робертсон удивленно приподняла голову, и девочка тут же ответила, не позволяя вопросу слететь с приоткрытых губ:

– Я же вижу, мои родители уже успели тебе наскучить. Да, они такие, особенно папа – что за чушь он успел наговорить, пока меня не было? Наверняка что-нибудь про космос или звезды, или про часы, а может и обо всем сразу. Он очень любит рассказывать, когда его действительно с интересом слушают. Так что? Он чем-то тебя расстроил? Признавайся, ну же, теперь тут только ты и я, нас никто не услышит.

И с невозмутимым видом она уместила между согнутых ног блюдо с десятком тоненьких деревянных шпажек и воздушным зефиром. Вот только Рэйчел не спешила брать принесенное угощение, решив про себя:

«Тебе точно незачем все это знать, Кливленд. Оно… слишком личное, сокровенное, а мистер Кливман… Наверное, это прозвучит глупо и странно даже в моих собственных мыслях, и все же оно должно быть оставлено хотя бы здесь, в голове, вне окружающего мира – мне захотелось поверить ему. По-настоящему понадеяться на то, что в скором будущем все образуется, каждый человек найдет рано или поздно свое счастье, и нет причин винить себя в том, чего на самом деле не существует. Он, сам того не замечая, заставил меня сказать о самом главном и важном, произнести вещи, которые я хотела оставить в секрете и не разглашать вслух; но тебе этого не понять. Когда у тебя есть заботливый отец, рассказывающий по ночам сказки о звездах и дальних странствиях, о приключениях, загадках и самых сложных понятиях во Вселенной – ты чувствуешь себя недовольной, ведь и это способно через какое-то время наскучить. Когда же он начинает от тебя отдаляться, погружаться с головой в работу и выныривать изредка, поглядывая на тебя из-за раскрытой газеты за завтраком – вспоминаешь того, первого, и его замечательные истории вкупе с заботой и лаской. Но самое ужасное и правдивое в том, что, оставшись без отца или иного близкого человека вовсе, в страхе мечешься по сторонам, желая любой ценой вернуть те чудные утренние часы, почувствовать себя любимым, знать в конце-концов, что в этом полном жестокости мире кто-то готов тебя оберегать и помочь, избавив тем самым от гложущего одиночества. Это кажется даже сейчас таким простым – ценить имеющееся – однако, людям не сразу становится понятна истина. Вернее, они осознают ее слишком поздно, как и ты, Тара, поймешь, как хорошо сидеть с родителями у костра и говорить о несущественных мелочах и искренне улыбаться. И несладкий чай с мистером Кливманом на самом деле куда лучше даже самого мягкого поджаренного тобою зефира».

Но вслух Рэй ничего не сказала, а только осторожно взяла одну палочку и, насадив посыпанный сахарной пудрой кусочек облака на острый зубец, поднесла к пламени – зефир начал несколько плавиться до аппетитного нежно-розового цвета. Наконец, не выдержав и пяти минут такого молчания, Тара начала излишне весело:

– Скажи, в вашем доме уже нарядили все к Рождеству? Ну, я имею в виду украшения в виде разноцветных гирлянд, печеные сладости, к примеру, имбирные пряники или шоколадные лапки – вы же наверняка уже начали готовиться к празднику?

Девочка восторженно посмотрела на подругу, ожидая увидеть ту самую исчезнувшую из знакомых глаз искорку и вдвоем уже радостно засмеяться, но Рэйчел улыбнулась слишком грустно. Откусила часть еще мягкого лакомства, чувствуя, как зубы слипаются в единую неразборчивую приторно-сладкую массу, и съязвила:

– Мы больше не празднуем Рождество, Тара. Однажды моя бабушка хотела зажечь свечи и поставить на елку, чтобы сделать красивую памятную фотографию, и случайно уронила горящий огарок себе на платье. Подол тут же загорелся, вспыхнул так, будто прежде был обильно полит бензином – видела бы ты панику в глазах моих родителей и ее суматошные крики!

– А что же ты… – осторожно перебила ее подруга, чавкая своим кусочком зефира и теперь на миг остановившись, чтобы выслушать продолжение истории.

– Я сидела в стороне и уплетала карамельного зайца – по крайней мере, так мне сказала моя мама. Потому мы больше не вспоминаем об этом празднике, каким бы чудесным он ни был.

Снова повисло напряженное молчание, и Рэйчел удивилась даже, сколь правдоподобной ей самой показалась эта смешная история. Она успела нарисовать в воображении и перепуганных, побледневших от беспомощности взрослых, снующих туда-сюда в поисках кувшина с водой или влажной тряпки и кричащую что есть сил старушку, вертящуюся на месте в попытках потушить огонь, и четкие очертания красно-оранжевых языков пламени, вцепившихся в тонкую ткань одежды – все возникло само по себе, словно и вправду случилось пару лет назад в один из декабрьских вечеров в доме Робертсонов. И только настоящая причина осталась спрятанной глубоко внутри маленькой рассказчицы, как одна из самых грязных и неопрятных тайн, которые стыдно говорить кому-либо. Ведь на самом деле все куда проще,

Но ты ведь не скажешь ей, верно? Неужели сможешь признаться в своей выдумке и объяснить, что чудо исчезло незаметно от вас самих, будто вспорхнуло и вылетело в раскрытое окно морозной ночью? Что девочка с нетерпением ждет, из года в год мастеря забавные и трогательные до дрожи подарки, чтобы оставить их на месте несуществующей елки и загадать про себя единственное желание? Ведь мама слегка занята, да и печенье слишком калорийное, чтобы набивать им на ночь живот; живая ель оставляет везде сор, а воск от свечей долго оттирается от пола; папа работает, иначе кто в этой семье сможет получить ту копейку, ради которой он в праздничную ночь в десятый раз проверяет недоделанный еще отчет или сомнительного вида схему; и Хлоя, милая Хлоя, которая, как казалось, должна во всем поддерживать свою любимую сестру и также с волнением в груди считать минуты до полуночи, проводит время с другими людьми, развлекает себя далеко не конфетами и сладким шипучим лимонадом. Они все сделали свой собственный выбор, правильный или нет, но все же в семье Робертсонов давно уже нет Рождества, правда, Рэйчел? Давай, скажи, ей, чтобы она в который раз тебя пожалела – тебе это, наверное, так нравится, вызывать в чужих глазах жалость и умиление!

– Сочувствую… – пробормотала про себя Тара, скорее, чтобы нарушить эту неловкую паузу и поскорее перейти к волнующей ее саму теме. – Мне нужен твой совет, Рэй, желательно, как можно более честный и искренний. Скоро же Зимний Бал в школе, и мне бы очень хотелось выглядеть неотразимо и утереть нос нашим задирам – как думаешь, то мое бирюзовое платье будет в самый раз? Или оно слишком простое? О, Боже, я настолько сильно переживаю, что никак не могу выбрать…

– Оно чудное. Как и ты в любом из своих платьев (когда только молчишь и мило улыбаешься, – хотела добавить девочка, но вовремя себя одернула и продолжила нарочито ласково). Но здесь что-то не так. Мне кажется, ты недоговариваешь, Кливленд. Дело ведь не во всеобщем внимании, верно?

Робертсон замерла, бросив в рот еще один мягкий кусочек теплого зефира, и с интересом стала наблюдать за поведением подруги. Поначалу та немного смутилась; наклонилась ближе к огню и снова выпрямилась, так и не решаясь начать откровенный рассказ. Однако, этого было более, чем достаточно – Рэйчел итак видела, что оставленная без присмотра взрывчатка начинает отсчет, и ни о чем не подозревающая Тара попала в радиус действия бомбы; тонкими пальцами коснулась по неосторожности одного из десятка проводков, и табло вспыхнуло ярко-красным, предвещая скорую катастрофу через каких-то восемь, семь, шесть… Юная Кливман, наконец, тихим шепотом начала свое беспорядочное признание, и Рэйчел довольно улыбнулась в сгущающиеся сумерки вечера: