Девочка, которая зажгла солнце

– Мне… прийти к тебе завтра? – полушепотом спросил парень, задыхаясь от тяжести в груди, но пытаясь сохранить остатки здравого ума и рассудительности. – Сейчас мне вряд ли удастся, думаю, сама понимаешь, но утром… Я могу сразу же прийти, или приходи ты, как тебе захочется.

– Нет, что ты, сейчас уже поздно… Хотя я все равно теперь не усну… Буду ждать, пока вернутся родители, и завтра мы решим, что делать дальше. Но, Джек, могу я… попросить тебя поговорить со мной еще немного, хотя бы пять минуток, если тебе не сложно. Я понимаю, что звучит это глупо…

– Ничего, – оборвал Дауни в ту же минуту, стоило ей начать свои оправдания. – Конечно, я буду здесь. Столько, сколько потребуется. И я… к сожалению, я тебя понимаю, Хлоя. Из моей жизни ушло уже два прекрасных человека.

Дауни не стал бросать трубку, несмотря на то, что время давно убежало за четыре часа утра, и единственное, что ему сейчас хотелось больше всего на свете – забыться долгим, быть может даже бесконечным сном, прогнать из головы все события этой ночи и проснуться только к обеду, спокойным и ни о чем не подозревающим человеком. Однако, парень тут же отбросил пришедшую к нему идею и продолжил разговор, отвечая тихо-тихо на громкие вскрики и иногда даже истеричный смех.

Они старались говорить обо всем, что только хорошего может прийти на ум. Вспоминали забавные случаи из детства, удивляясь собственной глупости и наивности; Хлоя поделилась секретом особого чая из еловых игл, который, по давним рассказам мамы, каждый день пила прабабушка и смогла дожить до сотни с лишком лет; Джек, в свою очередь, открыл девушке рецепт чудеснейшей пиццы с самой нежной и хрустящей сырной корочкой… Они старались говорить непрерывно, только бы не умолкал звук человеческого голоса, а ежесекундно заполнял опустевший сосуд потрескавшегося сердца – и Дауни отложил в сторону телефон только в седьмом часу, измотанный внешне и внутренне. Прикрыл окно, вернулся в кровать и долго-долго сидел, уткнувшись лицом в сложенные в замок руки и пытаясь собрать путаницу в сознании.

«Почему-то ОН всегда забирает самых лучших людей», – подумалось вдруг парню, и тот даже позволил себе короткую грустную улыбку. «Может, поэтому они и лучшие. Но я с ним не согласен, и сказал бы ему это в лицо, если бы только мог увидеть хоть одним глазом. Сказал бы все, о чем думаю на самом деле: что эти самые «лучшие», вероятно, являются кусочками вечно пылающих солнц для других, обыкновенных и ничем не примечательных; однако, когда из их жизни исчезает волшебный свет, пропадают яркие огненные лучи, они, полные гнева и отчаяния, взбираются на какой-нибудь крутой склон или скалистую вершину и кричат в бессердечное небо: «Почему? Почему они, а не мы? Неужели это правильно – убивать чужое счастье, чужое солнце, отнимая чужую жизнь?» И в ответ они получат только смиренное молчание, а после спрыгнут с этого чертового обрыва с темную пропасть назло своему Богу, и так десятки останутся без своих солнц, затем тысячи и миллиарды – весь мир разом потухнет, несчастный и ничтожный. Больше не будет света. Кажется, и мое солнце сегодня погасло».

Джек вздрогнул от этой мысли и накрылся с головой одеялом, зная, что все равно не уснет ни сегодня, на даже завтра и послезавтра. В его голове маленькая девочка сидела напротив, протягивая ложку сладкого пудинга и над чем-то заливисто смеясь; она было совсем рядом, стояла посреди поля алеющих под облаками маков и приглашала на небольшой пикник, улыбаясь так приветливо и радостно, что каждый раз замирало сердце; в его голове она пропала навсегда, растаяв на грязном асфальте – как падающие звезды, что исполняют самые лучшие желания, когда рассыпаются вдребезги у земли.

Глава 40

Джек еще туже затянул и без того тугой галстук, перекрывая себе доступ к ценному кислороду и ощущая легкое, пьянящее головокружение. Этот идеально сидящий по рукам и ногам черный костюм ему пришлось надеть всего пару раз – впервые, когда в тесной примерочной магазина мама любовалась нахмурившимся сыном, поворачивала его вокруг самого себя снова и снова одним лишь добрым взглядом, и с радостью отмечала, как наряд хорош и слажено сшит. Еще раз, несколькими месяцами позже, когда школьная фотография требовала от учеников парадного вида, и Дауни всеми силами пытался выдавить из себя улыбку и забыть о неприятном прикосновении толстой ткани к своему телу. И последний, когда парень тоже стоял, тоже создавал иллюзию равнодушия, но слезы все же расчертили щеки и подбородок высохшими дорожками. Это было год назад, холодной зимой – похороны Шарлотты Дауни тяжело ему дались. Больше он к костюму не притрагивался, опасаясь его как чего-то, что приносит несчастья.

Самое время надеть, верно, Джеки?

Джек не стал препятствовать этому вечно надоедающему голосу. Наоборот, только мысленно с ним согласился и глубоко вдохнул морозный воздух, шагая по хрустящим от инея листьям. Знакомая дорога, раньше служившая единственной его связью с могилкой матери, теперь показалась ему совершенно чужой, незнакомой, будто это не он несся сломя голову через полукруглый свод арки, отскакивал от надвигающихся на него костлявых ветвей оживших деревьев, а после падал на землю, раздирая в кровь колени и забивая свежие царапины липкой грязью. Все моментально изменилось; на этот раз парень не почувствует радости при входе в это место, ему больше

не весело, и он пришел сюда не от гложущей скуки, а потому что нужно было прийти, и плевать, хочется ему, или на душе невыносимо больно и пусто, так, словно дюжина волков откусывают от нее по внушительному куску и с хрустом разрывают зубами кровавую плоть

не хочется приходить сюда. Видимо, сегодня особенный день. Давайте же навсегда забудем о нем.

Дауни поежился от хлестнувшего по лицу порыва ветра и зажмурил слезившиеся глаза, отмечая вдалеке какое-то скопление народу. Лишь подойдя ближе, он смог разглядеть некоторых из тех людей, кто не прятали лица в высокие воротники и шарфы или не прикрывали его дрожащими руками. Из толпы двух десятков человек более всех выделялась семья Робертсонов, поникшая и не реагирующая на окружающую их суету и слова сочувствия. Младшая и ставшая вновь единственной дочерью Хлоя крепко сжимала в кулаках подол своего темного платья, нещадно терзаемого разыгравшимся не на шутку ветром. Мистер Робертсон бережно поддерживал под руку поникшую супругу, не давая ей осесть на землю и испачкать черную шелковую накидку. Но заметив приближающегося к ним парня, женщина слабо улыбнулась (по крайней мере, так подумал сам Джек, заглядывая с скрытые под сеточкой вуали глаза) и подозвала его ближе. Ее голос хрипло перебивал кладбищенскую тишину:

– Здравствуй, милый. Мы, правда, уже и не ждали тебя увидеть. Спасибо большое, что все же пришел.

На последнем слове Джанетт вздрогнула, и мужчина крепче прижал ее к себе, что-то настойчиво шепча на ухо. Хлоя одарила Дауни понимающим взглядом.

Они скорбят, сдерживаются изо всех сил, чтобы только не показать всем своих истинных, настоящих эмоций. Это же удивительно – потерять человека. Как будто самому умереть вместе с ним, но не видеть конца страшной пытки, носить тяжесть с собой изо дня в день, чувствуя, как разрывается от отчаяния сердце, и все равно изображать на лице слабое подобие улыбки.

– Вам не за что благодарить меня, миссис Робертсон, – ответил ей Джек, ощущая, как столь знакомая и привычная фамилия пеплом оседает на языке. – Я не мог не прийти в такой день.

Больше они ничего не смогли сказать; все присутствующие сошлись на том, что молчание бывает порой даже ценнее, чем глупые разговоры. Когда в воротах показался перед затонированного автобуса, незнакомый Джеку мужчина в длинном пальто ахнул и прикрыл рот мозолистой рукой.

Хочешь посмотреть ей в глаза, Джеки? Но зачем? Не боишься увидеть в них свое отражение?

Парень устало потряс головой и пристроился позади светловолосой девушки в шляпе с торчащим кверху перышком. Так он одновременно мог наблюдать за происходящим перед толпой, но в то же время оставаться незаметной тенью. Да, это лучшее место. Несомненно.

Машина медленно миновала полукруг арки, куда едва помещалась из-за своих немалых размеров, и остановилась перед собравшимися людьми. Дверцы тяжело распахнулись, и наружу спрыгнул водитель, в то время как его компаньон открыл окно и закурил сигарету. Мужчина тут же пробежался глазами по каждому из присутствующих, но не успел добраться до Джанетт, так как она сама вышла к нему навстречу – печально-радостная, никак не желающая смириться со своим горем женщина в черном. После пары сказанных водителю фраз, она как можно громче обратилась к собравшимся, перекрикивая свист неутихающего ветра:

– Двигайтесь за автобусом, прямо по дороге. Это недалеко отсюда, идти всего пару минут.

Гости покорно кивнули, словно не ждали иного ответа, и длинной колонной потянулись за медленно уплывающим в сторону крестов и могил транспортом. Только сейчас Джек был благодарен этой небольшой передышке – он уже не был полностью уверен в том, что поступил правильно, придя сюда. Волоча ставшие тяжелыми и неповоротливыми ноги по грунтовой земле, нисколько не заботясь о целостности и чистоте лакированных ботинок, он подумал, что не сможет подойти к гробу. До этого момента парень не осознавал весь ужас ситуации, разглядывал происходящее сквозь какую-то мутную завесу, а сейчас ее будто выдернули прямо из рук и закричали в самое ухо: «Вот, смотри, погляди, что случилось на самом деле!»

«Я иду хоронить свою подругу», – внезапно произнес он почти шепотом, не позаботясь даже обернуться и проверить, слышал ли кто его обращенные в пустоту слова. «Не думаю, что в жизни мне доведется присутствовать на еще чьем-нибудь трауре. Просто, это очень странное чувство.

Когда понимаешь, что человек, с которым ты общался всего пару дней назад, сейчас лежит в этом злополучном деревянном ящике. Все сказанные ему слова, прикосновения и мысли о нем – теперь этого больше не будет, а потому их ценность теряется. Осознавать, что дорогой тебе человек ушел из жизни, ужасно, больно, но еще больнее размышлять о своих прошлых действиях и в один момент зацепиться за что-то грубое. Правда, извиняться теперь бессмысленно. Все равно никто не сможет оценить твоих стараний.

Об этом очень тяжело говорить. Поначалу даже самому себе, ведь каждое напоминание о случившемся отдается внутри пульсирующими ударами, словно клокочет двигатель трактора, никак не желает заводиться и, хрипя, кашляет дымом. Лишь спустя некоторое время, наверное, станет легче, и я смогу выплюнуть свою порцию выхлопа в чистый воздух».

Но ведь это всего лишь наша природа, – снова вставил свое «второй Джек», бесцеремонно перебивая вереницу мыслей первого. – И мы не можем этого изменить. Люди рождаются, умирают, и здесь нет ничего необычного. Когда кошку сбивает машина, ты не бросаешься вслед за ней под колеса, не плачешь над ее могилой и не жалеешь о том, что не покормил месяц назад.

Дауни только пожал плечами и поморщился, проскользив ногой по гладкой слизистой грязи. Наверное, очищать ботинки придется около получаса – засохшая корка почти намертво пристанет к поверхности, и отковыривать ее нужно будет щеткой и ногтями. Джек постоял с секунду, раздумывая над чем-то, а затем запустил второй ботинок вслед за уже испачканным, с удовольствием наблюдая, как и он покрывается жидким налетом, а внутрь затекает холодная грязь.

«Мы неправильно смотрим на вещи», – решил он для себя и в очередной раз перешагнул с ноги на ногу, внимательно следя за шевелением темной массы. Какая-то незнакомая и чересчур напудренная женщина прошла мимо него, одарив одним лишь укоризненно-печальным взглядом, и снова встроилась в медленно шагающую процессию. «Я могу взять эту грязь в руку, сжать, и показать людям получившиеся борозды на ладони – они не поймут. Прислоню ладонь к чистому листу и сделаю на нем жирный отпечаток. А после под чужим именем попытаюсь ее продать. Как же странно и ожидаемо, что работу молодого художника оценят и будут искать в ней скрытый смысл – к примеру, будто мастер хотел донести до зрителя свое одиночество, как бы протягивая к каждому, кто взглянет на полотно, руку в поиске поддержки. Художник намеренно сделал вид отпечатка таким, словно ладонь вымазали в грязи, как подтверждение мысли о том, что в настоящее время человеческое внимание похоже на жижу, которая утекает промеж пальцев, таким образом он кричит на весь мир: «Одумайтесь, люди! Вот он, я, здесь, за этим холстом!»

Но… я ведь всего лишь испачкал бумагу грязью…»

Еще двое мужчин обошли стороной замершего парня. Один из них что-то шепнул другому, тот согласно кивнул, и они зашагали дальше, по-прежнему что-то тихо обсуждая. Черный автобус остановился вдалеке, у самого начала тонкой полосы голых и корявых деревьев.

Вдруг Джек ощутил, что кто-то легонько треплет его за плечо. Он уже было раскрыл рот, чтобы бросить полузлобное, полунасмешливое: «Рыжик, отстань, ты не видишь, что я…»

на твоих похоронах

Дауни дернулся, проглатывая едва не вырвавшийся наружу вскрик, и обернулся. Перед ним стояла милая пара, также одетая во все черное – девушка с длинными, закрывающими добрую половину вытянутого лица волосами и держащий ее за руку мужчина, стянутый черным зауженным на талии плащом. Блондинка поправила одну из длинных прядей, и Джеку открылся ее глаз, смотрящий как-то взволнованно и участливо. Тонкая рука в бархатной перчатке все еще лежала на плече парня.

– С тобой все хорошо? – спросила девушка и, получив неуверенный кивок, добавила, – знаю, что это глупо звучит. Мы с Риком до сих пор не можем поверить, что малышка Рэйчел уже не с нами.

Она убрала руку и теснее прижалась к своему молчавшему спутнику. Джек попытался вспомнить, кем же приходятся эти люди семье Робертсонов, но решил, что идея не из лучших – учитывая число всех собравшихся, можно сделать вывод, что все они так или иначе связаны между собой. И если не родством или дружбой, то общим горем и присущей всем сейчас потерянностью.

– Пожалуй, лучше не отставать от остальных, – заключила незнакомка снова после некоторого молчания. – Иначе это могут расценить как неуважение. Никому не нужны лишние поводы для злости, когда мы и без того выжаты изнутри.

Сказав это, она чуть ощутимо сжала пальцы, которые неразговорчивый Рик пригрел в своих ладонях, и пара двинулась вперед. Ветер начал понемногу стихать, и больше не приходилось держать руку у глаз, чтобы разглядеть убегающую вперед дорогу и образовавшуюся вновь кучу из темных голов и женских шляпок возле остановившегося автобуса. Джек покорно пошел следом, туда, где вот-вот должны навеки успокоить его так нелепо погибшую подругу, показать ее свету, чтобы дать всем последнюю возможность прикоснуться к бледному детскому личику и шепнуть ему пару добрых слов.

Глупцы те, кто пытаются говорить с мертвыми.

«Какой в этом смысл», – спросил себя Дауни, подходя ближе к толпе и пристраиваясь позади чужих широких спин и рук, – «прощаться с мертвецом? Провожать его в последний путь, в очередной раз расковыривать и без того еще не зажившую рану? Пускать самим себе кровь, отрывая спасительную корку, а потом удивляться, почему царапина так сильно кровоточит?»

И это говорит человек, который сам не упустит случая побывать у плиты матери, пожаловаться ей на тяжелую жизнь и якобы почувствовать себя лучше, полностью высказавшись куску камня. Ты противоречишь сам себе, Джеки, но почему-то упорно не хочешь признаваться в этом.

Парень не успел придумать какой-нибудь едкий ответ на эти прокрученные в мыслях слова; черные блестящие двери машины распахнулись, являя темные внутренности оказавшегося небольшим автобуса. Тонированные стекла вкупе с серым салоном перетянули на себя все внимание, и только спустя пару секунд Джек разглядел четкие уголки одной из перегородок гроба. Странно, но в представлении Дауни он выглядел куда более устрашающим, и уж точно не как черный дощатый прямоугольник с какими-то странными белыми разводами.

«Я не могу представить, что ОНА там, внутри. Это… очень сложно. Может, мне и вовсе не стоит смотреть».

Оба мужчины ухватились за разные стороны конструкции и, немного кряхтя от тяжести и неудобства громадины, опустили ее на землю. Наконец, появилась возможность рассмотреть гроб более подробно, и брюнет не стал ее упускать, цепляясь глазами за каждую мельчайшую деталь. Крышка, да и само основание были не по размеру большими, из-за чего казались крайне увесистыми. Боковые стенки украшали очень тонкие, но изящные вензеля в форме каких-то символов и цветов на темном классическом фоне, а на крышке был нарисован расправивший крылья журавль, приготовившийся взмыть в воздух.

«Не думал, что когда-нибудь мне придется сказать это, пусть даже самому себе, но гроб и вправду красивый. Именно такой тебе нужен, Рэйчел. Уверен, если бы ты увидела его на картинке, то обязательно оценила узор».

Один из гробовщиков снова подошел к миссис Робертсон, что-то у нее спрашивая – Элиот неохотно отпустил руку жены и успокаивающе погладил по голове стоящую рядом Хлою. Та признательно улыбнулась.

– Бедный ребенок, – услышал Джек тихие голоса прижавшихся друг к другу женщин в прямых длинных юбках. Они со слезами на глазах наблюдали за тем, как Джанетт спорит с мужчиной, и переводили взгляд с одного присутствующего на другого. – Не представляю, какого сейчас бедняжке Джо. Наверное, совсем потеряла сон.

Другая быстро закивала в ответ и чуть громче сказала, обращаясь к своей собеседнице, но глядя в противоположную от нее сторону:

– Да, милая, ты абсолютно права. Ну не должны родители хоронить собственных детей, ни в коем случае! Не знаю, что было бы со мной, если бы я пережила нечто похожее, – женщина сплюнула через плечо и продолжила уже тише, – не приведи Господь. Говорят, на небесах не принимают самоубийц, им отведено иное место…

Вторая дама выпучила глаза и недоуменно уставилась на подругу, наклоняясь к ней еще ближе, так, чтобы никто больше не смог услышать оброненные слова. Джеку пришлось поднапрячь слух, но из-за окончательно притихшего ветра и тихих перешептываний собравшихся, огромных усилий не потребовалось, чтобы вновь уловить нить чужого разговора.

– Малышка Робертсон… Она разве…

– А ты не знала? Оно и ясно; семья старается не распространяться о случившейся трагедии, но слухи – штука толковая. Рэйчел действительно свела счеты с жизнью, сбросившись с крыши. Боюсь и думать о том, что сподвигло ее к такому ужасному решению.

Обе женщины тут же умолкли, когда, наконец, мужчины подошли к гробу и вдвоем подняли увесистую крышку, пристроив ее рядом. Все присутствующие разом выдохнули. Кто-то зарыдал в голос.

«Вы, наверное, размышляете о том, что же могло привести человека к подобному исходу, верно? И вечером, вернувшись к своим мужьям или кому там еще, расскажете о пережитом вами стрессе и самих похоронах, о том, как ушла из жизни совсем юная рыжеволосая девочка. Наверняка, упрекнете во всем школу, влияние других одноклассников, сильную ссору с друзьями или просто подростковую муть в голове… Но вы в любом случае ошибетесь. Что бы не сказали, это будет только неверным по своей сути предположением.

Человека могут заставить, напугать, сломить каким-то поступком или словом, но этого все равно не будет достаточно. Его нужно морально уничтожить. Сжать в кулак все его убеждения и ценности и раскрошить на его же глазах на сотню маленьких кусочков, чтобы уж точно не смог собрать обратно. Затем взять оставшееся – то, к чему этот самый человек привязан душой, его любимые вещи и воспоминания – и поджечь на огромном костре, заставляя каждую секунду смотреть, как исчезают в пламени огня частицы его жизни. Уже тогда можно остановиться, взглянуть еще раз на бедолагу, бросить ему один только нож и, не оборачиваясь, оставить наедине с самим собой у кучи серого пепла и множества осколков. Поверьте, результат не заставит долго себя ждать».

К великому ужасу Джека, убитая горем семья Робертсонов медленно потащилась к гробу. Первым подошел Элиот, выпрямив спину так, словно разом проглотил длинную палку, вставшую теперь у него поперек горла. Наклонился вперед и, кажется, поцеловал дочь в лоб, прошептав очень и очень тихо:

– Прости нас, милая. Папочка сильно тебя любит и уже скучает. Спокойной ночи, малышка.

Никто из присутствующих не смог сдержать слезных всхлипов, да и сам парень почувствовал, как глаза стали влажными, а щеки загорелись от волнения. Следующей склонилась перед девочкой ее сестра – правда, Хлое потребовалось всего пару минут. Легким движением руки она убрала волосы с лица Рэйчел. Неловко прикоснулась губами к бледной холодной коже и тут же отошла в сторону, уступая место своей маме.

Элиот хотел было придержать Джанетт под руку, уговорить не исполнять эту несчастную формальность, но женщина вырвалась из хватки и посмотрела на гроб. Перекрестилась, затем сделала то же самое с младшей дочерью, и произнесла, глядя на умиротворенное родное лицо:

– Мы виноваты перед тобой, дорогая. Знаю, что уже поздно говорить об этом, ведь ты все равно вряд ли меня услышишь, но я люблю тебя. Я старалась быть хорошей матерью, воспитать из вас с Хлоей хороших, добрых людей… Видимо, где-то все же совершила ошибку, – женщина нежно погладила мертвую по щеке. – И ты можешь злиться на меня. Наверное, именно это чувство ты испытывала в те мгновения, когда… Уже не важно. Я просто хочу извиниться. За то, что не делала твои любимые тосты по утрам и заставляла есть брокколи вместо сладостей…

– Джанетт, послушай… – мистер Робертсон потянулся было к сотрясающейся от всхлипов и слез супруге, но та остановила его вытянутой вперед дрожащей ладонью. Мужчина замер в нерешительности.

– И не разрешала тебе рисовать, хоть и знала, что по ночам ты все равно что-то упорно выводишь мне назло. За все наши размолвки и ссоры, какими бы страшными они не были – теперь кажутся пустяковыми и несущественными, правда? – Джанетт вымученно рассмеялась и перевела взгляд на усеянное тучами зимнее небо. Скорее бы пошел снег. – Прости меня, детка, за солнце, которое ты больше никогда не увидишь, за твоих нерожденных детей, за украденные у тебя часы счастья. Прости всех нас. Потому что я себе уже никогда не смогу простить.

Женщина смиренно опустила голову и повернулась к умолкнувшим разом людям. Она умоляюще посмотрела на них, не то с укором, не то с немой просьбой, и Джек надолго запомнил эти печальные светлые глаза, в которых отражалась необъятная грусть. Как же хотелось соврать этой наказанной судьбой матери, подбежать к ней, крепко сжать в объятиях и уверить в том, что все будет хорошо. Наверняка, остальные тоже подхватили бы это настроение, когда нужно поделиться с кем-то (пусть даже чужим, незнакомым тебе человеком) своим несчастьем, и прилипли по бокам, даря свое тепло друг другу и образовывая плотный ком из дышащих тел и кольца переплетенных между собой рук. И эта всеобщая сплоченность, быть может, заставила бы женщину улыбнуться, пусть даже коротко и неуверенно. Тогда маленькая Рэйчел встала бы из своего ложа, звонко засмеялась, увидев обнимающуюся толпу в черном, и пробралась бы в самый центр, позволяя холодным безжизненным пальцам прикоснуться к матери, а живому румянцу расцвести на своих детских щеках.

Но никто не сдвинулся с места.

– И вы, зачем вы пришли сюда сегодня? Проводить мою дочь в последний путь, поглазеть на чужое горе, чтобы потом легче и проще относиться к собственным маленьким неудачам, да? Или вам действительно не все равно? Я не прошу вас молиться на ночь за ее душу, не требую каждый день приходить сюда и класть на могилу цветы или подарки – нет, это лишнее, уж поверьте. Сделайте кое-что, но не для меня, а для себя самих. Посмотрите на жизнь с другой стороны. Сядьте поудобнее за стол, налейте горячего чаю и запишите все то, что вас не устраивает на отдельный листок бумаги. После этого измените себя. Немедленно, не откладывая это на завтра или какой другой день. Вы тут же почувствуете себя лучше – главное правильно распорядиться подаренным вам временем. А это порой бывает очень сложно, – миссис Робертсон тяжело вздохнула и продолжила, чуть прикрыв глаза. Мы ведь всегда совершаем ошибки, но признаем их, когда изменить ситуацию уже не в наших силах. Живите. Творите, создавайте удивительные вещи. Любите окружающих вас людей. Это единственное, что требуется, чтобы быть по-настоящему счастливыми.

Наконец, она в последний раз вцепилась взглядом в покойницу, словно не желая отпускать ее, и обвела глазами толпу. Кто отвернулся, не сумев вынести долгого зрительно контакта, кто, наоборот, согласно кивнул и склонил голову в знак уважения и принятия сказанной истины, но, когда Джанетт посмотрела на мужа, что-то в ней надорвалось. Словно какая-то ниточка, прежде удерживающая ее от грандиозного падения, треснула и разорвалась с характерным хрустом, из-за чего теперь женщина упала в огромную грязную лужу. Она поднесла руку к губам и полу-шепетом сказала, обращаясь только к Элиоту, но зная, что каждый из присутствующих слышит эти слова: