скачать книгу бесплатно
– Зарплата неплохая, – подсказала бабушка.
– Но я не хочу быть технологом на кондитерской фабрике, – шмыгая мокрым от слез носом, сопротивлялась Фая. – И инженером тоже. Я физику терпеть не могу.
– Что думаешь про экономический факультет? – вкрадчиво поинтересовался дедушка. – Нынче востребовано!
– Я не знаю, что делают экономисты, – уныло ответила внучка.
– Ну как что? Бухгалтерами работают…
– Не хочу бухгалтером.
– В налоговой, администрации, казначействе…
– Я не знаю, что делают в налоговой, администрации и казначействе.
– Ну вот выучишься и узнаешь! – подбодрила бабушка.
– Так и про редакцию я тоже узнаю! – поймала их на слове Фая. – Выучусь на журналиста и узнаю.
– Журналист – это не профессия, – холодно повторил дед. – Забудь.
– В налоговую и казначейство необязательно, – попыталась снять снова нарастающее напряжение Вера Лукьяновна. – Ты, доча, главное услышь: профессию нужно выбрать ту, на которую после учебы можно будет жить – детей одевать, за свет и воду платить, холодильник продуктами наполнять…
– Баба Вера, но ведь не хлебом единым жив человек! – с чувством выдала Фая известное выражение, понимая что ее собственные аргументы не производят на старших родственников желаемого эффекта.
– Ну знаешь ли, умная моя, без хлеба-то тоже шибко браво не проживешь!
Вера Лукьяновна произнесла это выразительно, четко проговаривая каждое слово, словно заглядывая Фае в самую глубину глаз. Точь-в-точь как Эдуард, когда заверял, что начитанная девушка не будет работать в столовой и все у нее получится. Бабушка говорила с такой же убежденностью, но только вовсе не верила, что внучке по силам ее мечта.
Фая сдалась и в слезах убежала к себе в комнату.
Спалось ей плохо. Если переходный возраст прошел дня нее незаметно – без особых переживаний и глубоких погружений в размышления о смысле жизни, – то побитый только что безоговорочным отказом деда кураж заставил ее впервые испытать настоящий страх перед предстоящим будущим. Внезапно навалились тяжесть и дурнота от мыслей, что все вокруг живут плохо и даже у богатых людей в Улан-Удэ на самом деле ничего по-настоящему интересного в жизни не происходит. При этом никто не замечает, насколько скудна их провинциальная жизнь, и никому нет дела до того, что Фае хочется из нее вырваться. Ее стремление учиться журналистике зарубили по той причине, что надо платить за воду, свет, газ, и из-за этого паршивого газа все ходят каждый день на нелюбимую работу и терпят ненавистных начальников. Почему людям не приходит в голову простая мысль, что жить нужно так, чтобы все нравилось, и что при желании все можно поменять?
Тут же она начинала сомневаться. Может быть, взрослые правы, и самое главное в выборе профессии перспектива стабильных высоких доходов? Что для нее, если разобраться, важнее: работать в редакции или хорошо зарабатывать? Рассуждая, склонялась ко второму – не хотелось оставлять мечты о красивой квартире и двухкамерном холодильнике со всякими вкусностями, как у Лебедевых. Хотелось дорого одеваться и много путешествовать, как Эдуард. И еще ей до боли в зубах хотелось зажмуриться и вернуться из глубинки в Санкт-Петербург.
В очередной раз перевернувшись под одеялом в бесполезных попытках уснуть, Фая присмотрелась к полоске света в щели между дверью и полом – не слишком яркой, как если бы от торшера в гостиной, а не от люстры в коридоре. «Почему они до сих пор не легли спать? Неужели все еще обсуждают мое поступление?» Вспомнила, как бабушка с дедушкой упрямо поджимали губы, не желая ее слушать, и снова заплакала. Не хотелось верить, но становилось ясно: никуда они дальше Иркутска не отпустят. Глубокий сон пришел только под утро, и проснулась она на следующий день поздно, ближе к обеду.
Каждое второе воскресенье месяца Вера Лукьяновна лепила буузы, и когда Фая пришла на кухню за не выпитой на завтрак чашкой чая, та уже вовсю раскатывала тесто.
– Рыдала? – спросила она, не оставив без внимания опухшие веки внучки.
– Угу, – отводя от нее взгляд, мрачно ответила та.
– Вату в заварке промокни, приложи к глазам и успокойся. Поедешь в свой Петербург, – сказала бабушка, не прекращая орудовать скалкой.
Фая застыла от неожиданности и несколько секунд не решалась пошевелиться, боясь спугнуть удачу.
– И дед согласен? – спросила она, наконец.
– Пока нет, но я так решила, а значит, можешь начать собирать чемоданы. Деду дадим еще немного времени поворчать, покумекать. Пусть думает, что он в семье главный и последнее слово за ним. Бери стакан, вырезай круги, я фарш буду класть.
Бабушка с внучкой сосредоточились на буузах, и какое-то время друг с другом не разговаривали, продолжая думать каждая о своем.
– Чего затихла? – спустя какое-то время усмехнулась Вера Лукьяновна.
– Боюсь, что деда Миша не отпустит.
– Не бойся, отпустит. Никуда не денется. Поймет, что сколько волка ни корми… Мы сегодня ночью бабе Лене звонили, у них еще вечер был. Обрадовалась, что ты снова с ней будешь. Оно и понятно, тоже скучает небось. Как и мы с дедом, она считает, что профессию тебе надо выбрать надежную. Нам-то недолго работать осталось. Может, и жить тоже. Пока учишься, деньги отправлять будем, сколько сможем, а потом-то тебе придется самой.
– Да, баба Вера, я больше не буду с вами спорить, – тихо прошептала Фая. Затем положила голову на край стола рядом с бабушкиными руками и с благодарностью добавила: – Спасибо тебе большое. Я знала, что ты все поймешь.
Погладив ее по макушке тыльной стороной ладони, бабушка продолжила защипывать края теста вокруг фарша и серьезно сказала:
– Главное, чтобы и ты все поняла. Наше условие – никакой не журналист. Мы на пенсии собрались работать не для того, чтобы выучить тебя непонятно чему. Так что быстрее определяйся и начинай готовиться. Год всего остался. Если надо репетитора какого, скажи. Точно не хочешь в медицинский? На аптекаря?
Фая упрямо закачала головой «нет».
Бабушка не стала настаивать:
– Дело твое. Хорошим вариантом будет юридический или экономический: и денежно, и престижно. Еще Михаил говорит, все его важные начальники своих детей устраивают на факультет государственного управления. Видимо, перспективно. Что думаешь?
Фая плохо себе представляла, чему учат государственных управителей, но само сочетание слов применительно к себе ей не нравилось.
– Баба Вера, а, может быть, лучше поступить на лингвистический? Мне же нравятся и английский, и французский.
– Ну и что потом будешь делать с дипломом иняза? – поморщилась Вера Лукьяновна. – В школе работать? Да ну ее. Учителя сейчас, кого ни возьми, злые и нищие. Оно и понятно, за такие копейки пахать. Светлана Викторовна твоя не в счет. Она для души старается, не за зарплату. Может себе позволить с мужем бизнесменом.
Бабушка подождала, захочет ли внучка что-нибудь добавить, но та молчала, и она продолжила:
– Володя со Светой советуют тебе юридический. Дед не против, а вот у меня душа не лежит. У прокуроров работа собачья, нечего женщинам туда лезть. В адвокаты тоже не хочу, чтобы ты шла – не хватало еще бандитов да насильников всяких защищать. Да и судьей быть нынче опасно, стреляют их. Хотя Володя говорит, что юристом в фирму можно устроиться. Если в фирму, то хорошо: чистенько, спокойно – все-таки с бумажками, не с уголовниками.
Если ее отпускают в Петербург, рассуждала Фая, то и она была готова согласиться сделать выбор в пользу какой-то более практичной, понятной профессии. Юристы, стоило признать, на нее всегда производили особое впечатление: и адвокаты в фильмах, и папа Аюны – судья арбитражного суда, и даже старшеклассники, которые поступили после школы на юридический. Все их, по ее мнению, отличала подкупающая манера красиво говорить, а также казавшаяся безупречной логика рассуждений и неуловимый шарм состоявшегося или будущего успеха. И все же самой ей совсем не хотелось учиться на юрфаке. Уж лучше на эконом, решила она. В конце концов, математика – один из ее любимых предметов, а специальность Эдуарда, пример которого по-прежнему воодушевлял, – финансы.
* * *
Через год Фая подала документы в Финэк[15 - Используемое в обиходе сокращение Санкт-Петербургского государственного университета экономики и финансов, ныне Санкт-Петербургского государственного экономического университета.].
Ей единственной из подруг предстояло пройти вступительные испытания, предсказать результаты которых никто бы не взялся. Катя заняла второе место на всероссийской олимпиаде по русскому языку и по льготе призера была зачислена на филологическое отделение Петербургского госуниверситета. Отец Эльвиры, желая сберечь себе и дочери нервы, настоял на том, чтобы оплатить ей учебу. Так она без стресса и переживаний стала первокурсницей юридического факультета того же СПбГУ. Аюна не поменяла своего намерения остаться в Бурятии и, не прилагая больших усилий, поступила учиться на биолога в Улан-Удэ.
Фая же, получив высшие баллы по всем предметам, в день объявления итогов в списке зачисленных абитуриентов себя не нашла. Снова и снова пробегала глазами по фамилиям на букву «С», но в конце концов пришлось признать – Сапфировой в списке не было. Ее не приняли.
Не замечая происходящего вокруг, она доехала до Черной речки, дома с порога сообщила о своей неудаче Елене Демьяновне и тут же в коридоре спустилась по стене на пол, дав, наконец, волю застрявшим в горле рыданиям. Плакала отчаянно, громко, пока не начала вздрагивать от дыхательных спазмов. Признать поражение оказалось не просто, в первую очередь потому, что подобной несправедливости с Фаей прежде не случалось: учителя всегда ставили заслуженные отметки, не придирались и, даже наоборот, относились к ней чуть менее строго, чем к другим ученикам. Возможно, памятуя о ее круглом сиротстве. В семье тоже, если и ругали, то только по делу. Поэтому-то сейчас и не хватало мужества принять случившееся: она усердно готовилась и все делала правильно, раз так хорошо сдала вступительные экзамены, только, выходит, ее старания и оценки оказались никому не нужны, и перед ней хлопнули дверью, не дав ни объяснений, ни второго шанса. Выть хотелось не только от несогласия с этой вопиющей несправедливостью, – в конце концов, про блат и коррупцию в вузах слышать приходилось не раз, – а прежде всего от нежелания признать, что с ее петербургской мечтой придется прощаться. «Не поступишь в Питере, устроим тебя в БГУ, – сказала тогда за буузами Вера Лукьяновна. – Или, если дед договорится, в иркутский НарХоз. На платное отделение до конца августа принимают. Ссуду, возможно, придется брать, но в здешних университетах цены не столичные, справимся как-нибудь». На что внучка ей пообещала: «Если я не поступлю там, то вернусь в Улан-Удэ и не пикну. Помоги мне только, пожалуйста, деду убедить».
Фая закрылась в своей комнате и долго из нее не выходила. О дальнейших планах думать не получалось, в голове была тяжелая пустота. К вечеру, понимая, что у бабушки и дедушки скоро полночь, а признаваться им, что ничего не получилось, придется не сегодня, так завтра, она подошла к телефону и уже набрала восьмерку, как Елена Демьяновна остановила: «Подожди пока, не звони. Дождись моего возвращения. Я вернусь часа через три, не позже».
Бабушка надела свой парадно-выходной костюм, перед уходом брызнула за ушами духами, что делала только по особым случаям, и, не говоря больше ни слова, оставила растерявшуюся внучку одну в квартире. Вернулась она через два с половиной часа. С довольным видом, бутылкой Хванчкары и коробкой «Птичьего молока».
– Успокаивайся, Фаечка. Будешь учиться где хотела. Гады зажравшиеся. Нашли на ком отыграться!
Оказалось, что в Петербурге жили их дальние родственники по дедушкиной линии, о существовании которых Фая даже не знала. После смерти мужа Елена Демьяновна виделась с ними крайне редко и, по всей видимости, поддерживать семейные отношения особенно не стремилась. Однако, работая во времена затянувшего дефицита в магазине, помогала им с детской одеждой – откладывала для них под прилавком вещи, «достать» которые считалось большой удачей. В качестве отсроченной благодарности эти самые родственники и откликнулись на ее просьбу помочь Фае с поступлением. «Гоша, сын двоюродного брата дедушки и тебе, выходит, дядька, хорошо дружил с твоими родителями, – рассказывала Елена Демьяновна. – Свидетелем на их свадьбе был. Видела на фотографиях, наверное. Теперь он важная шишка в какой-то нефтяной организации. Я потому к нему и пошла, больше не к кому. Гоша говорит, у них в бюджете для каждого года предусматриваются расходы на благотворительность. Из этих денег кривым каналом и будут тебе учебу оплачивать. Не мытьем, так катаньем. Если уж от государства нашего помощи не дождешься… Сволочи, сиротке не дали учиться!.. То пусть хоть капиталисты помогут!»
Без преувеличения оговорюсь, что в основном своих жизненных успехов и исполнения желаний Фая добивалась исключительно благодаря собственным способностям, трудолюбию и напористости. Однако и судьба бывала к ней щедра, изредка посылая помощь, как в тот день – в виде неизвестного доселе дяди Гоши с кривым каналом на благотворительность.
Через месяц она встречала Катю на вокзале. Та, радостно озираясь, шагала навстречу, волоча большую спортивную сумку с вещами и какой-то угловатый предмет, завернутый в узел из старой простыни.
– Что это такое? – спросила ее Фая.
– Телевизор японский, – подмигнув, ответила Катя. – У вас же дома только черно-белый. Я подумала, что пригодится.
Договорились, что в начале учебного года она поживет вместе с Фаей и Еленой Демьяновной на Черной речке, затем со временем подыщет себе соседку и съемную квартиру.
Подруги с телевизором в простыне пошагали в сторону метро. Именно так запомнилось им начало их студенчества.
II
Пожалуй, верно, что студенчество запоминается как лучшие годы, на какой бы исторический период они нам ни выпали. И пускай большая его часть пришлась на лихой конец лихих девяностых, в памяти Фаи обвал рубля, дефолт, премьерская чехарда, разгулявшиеся мошенничества и преступность остались не более чем тенью светлого времени – времени, прожитого с друзьями, связи с которыми по прошествии лет казались ей крепче и важнее родственных. Одним из них стал старший двумя годами студент философского факультета Анатоль Дюлишенко.
Родители его прадеда, петербуржцы Дуличенко, проживали на момент рождения сына Анатолия в Ницце и записали имя в метрике на французский манер – Анатоль. Через какое-то время семья вернулась в Россию, но при оформлении русских документов Анатоль так и остался Анатолем, а фамилия «Дуличенко» в результате неоднократных переводов превратилась в «Дюлишенко». Спустя семьдесят с лишним лет в память об Анатоле Дюлишенко назвали правнука.
Фае нравилось произносить его полное имя вслух – прислушиваться к французским ноткам и отголоскам воображаемого ею по литературе девятнадцатого века благородного Петербурга. На самом деле потомки ее друга к аристократии отношения не имели, а петербуржца в нескольких поколениях в нем выдавала не столько диковинная фамилия, сколько та небрежная смесь интеллигентности, доброжелательности и снобизма, словно бы прочным налетом осевшая на всех внутренностях его души.
Упомянутые качества проявлялись не всегда. Так не осталось и намека на эстета-книголюба, когда ему в присутствии Фаи пришлось вступить в случайные конфликты: первый раз в электричке, другой – у табачного киоска. Она и сама в те минуты не сомневалась, что держать лицо в попытках культурно доказать правоту «этому быдлу», смысла не имело, – такие парни, по ее мнению, понимали только свой «быдлячий» язык. И все же чрезвычайно впечатлилась тем, что Анатоль тоже мог изъясняться на этом самом языке, к тому же очень доходчиво и весьма жестко. Тогда ей и довелось узнать, что «рамсить» и материться парень тоже умел, за словом в карман не лез и в подобных ситуациях постоять за себя мог. Более того, выходило у него это совершенно естественно, и даже не верилось, что перед ней тот самый воспитанный юноша из дома на Фурштатской, свободно говоривший по-французски и строго соблюдавший правило в присутствии девушек не выражаться. Две эти стычки, сами по себе пустяковые, очень быстро забылись и лишь послужили иллюстрацией удивительной способности Анатоля общаться с встречавшимися ему в разных обстоятельствах людьми в привычных для них выражениях и манере. Наверное, поэтому он в равной степени легко сходился с выпускниками классических петербургских гимназий – потомками условных Толстых и Голицыных, студентами из семей новых русских – на дорогих машинах или с личными водителями, а также с простыми ребятами из общежитий. Последние, бывало, и не подозревали в нем принадлежность к петербургской интеллектуальной элите, настолько непосредственно и по-свойски вел себя с ними Анатоль. Ему и в голову не приходило исправлять подъезд на парадную, бордюр на поребрик, а батон на булку. Наоборот, подмечала Фая, в общении со своими приятелями из Перми он, намеренно или нет, подхватывал их уральский говор. Она с некоторых пор перестала удивляться разнообразию его собеседников и знакомых, круг которых отнюдь не ограничивался студентами престижных вузов, друзьями по интересам и другим заранее заданным форматом. Ими могли стать и бездомные у Казанского собора, и распустившиеся, но по-прежнему любившие порассуждать о высоком пьянчужки-художники, и легкие веселые девчонки-провинциалки без претензий на образованность и эрудицию, но с заявкой на красивую столичную жизнь, а, бывало, и татуированные попутчики в поездах, возвращавшиеся за счет государства из не столь отдаленных мест и рассказывающие ему занимательные истории.
Создавалось впечатление, что если Анатоль по своей собственной шкале относил человека к любопытным персонажам или к хорошим людям, то не принимал во внимание ни социальный статус, ни ярлыки-характеристики и прочие условности. Те же, кто не пользовались его расположением и допускали непростительные оплошности, первыми узнавали об этом: он не утруждал себя ни малейшими усилиями, чтобы сглаживать неловкости и оставаться приветливым. Возможно поэтому знающие его люди либо восхищались им (и таких было большинство), либо на дух не переносили. Существование последних Фая объясняла себе исключительно их собственными изъянами и искренне полагала, что не прощали странности и шероховатости характера Анатолю только те, кто в силу собственной ограниченности не разглядели его незаурядную личность, или же те, кто не умели без обиды и без зависти восхищаться интеллектуальным превосходством в других. Сама же она, считая своего друга редким умницей, даже талантом, с легкостью закрывала глаза на то, что могла бы принимать за мелкое хамство или высокомерие, и простодушно очаровывалась притягательной самодостаточностью человека, который знал, что вел себя порядочно, а потому не собирался считаться с мнением недовольных, уж тем более угождать им.
Познакомила их Эльвира. Тот случай, когда обоюдно приятное первое впечатление с первых же минут безошибочно подсказывает, что дружбе быть. Сложно выделить другое событие или промежуток времени, после которого Фаина и Анатоль стали близки – обоим казалось, что они подружились с первой же встречи, а годы лишь укрепляли их теплые доверительные отношения.
Не считая тусовки и встречи в компании, они проводили много времени и наедине: гуляли по городу, смотрели фильмы, играли в шахматы или просто разговаривали под пиво, вино и незатейливые закуски. Во время этих разговоров Фая чаще всего задумывалась о том, как большой удачей оказалось для нее знакомство с приятелем Эльвиры. Дело в том, что в прежнем ее окружении она обычно чувствовала себя начитаннее и подкованнее всех других ребят. Подруги ее тоже много читали и в каких-то вопросах разбирались даже лучше, поэтому она их уважала, но все же считала за равных и не признавала за ними интеллектуального превосходства. С Анатолем все обстояло по-другому: Фая не сомневалась – парень прочитал, знал, понимал намного больше и разбирался в большинстве вопросов намного лучшее ее. Ей нравилось, что он умнее, и поэтому она ночи напролет могла обсуждать с ним политику, экономику, литературу, психологию, мужчин, женщин, президента, новинки, музыку, выставки, спектакли, Вторую мировую войну, Бродского и «Что? Где? Когда?». Вместе с тем их захватывающие многочасовые беседы не то, чтобы утомляли, но наступал момент, когда у нее возникало ощущение пресыщенности интересными темами. Перейти к бытовым или заниматься каждый своими делами, не разговаривая, в таких ситуациях казалось странным – они ведь не муж и жена. По всей видимости, и Анатоль тоже чувствовал подобный дискомфорт. По крайней мере, достаточно Фае было сказать полушутя: «Ну все, я от тебя устала», тот безобидно отвечал: «Давай, отчаливай» или «Понял, отваливаю», и они расходились. Потом через какое-то время снова пересекались – просто так или по поводу, вдвоем или в компании.
Странным образом, ее чувства к нему пусть и не исчерпывались уважением, восхищением, гордостью и привязанностью, но все же не имели ничего общего с влюбленностью, во всяком случае с той влюбленностью, когда хочется обладать человеком и сделаться с ним парой.
Она по нему редко скучала, но если случалось, то, нисколько не стесняясь в этом признаться, звонила с предложением встретиться. Она любила его больше, чем двоюродного брата, да и вообще всех знакомых парней, но жить вместе и видеться с ним каждый день ей не хотелось. Как не хотелось ни общей кровати, ни общих детей. И она понимала, что все это было взаимно.
Они дружили и именно такие отношения стремились сохранить вопреки расхожим утверждениям, что дружбы между мужчиной и женщиной не бывает.
Фая годами называла Анатоля близким другом, пока однажды не осознала, что этим его роль не ограничивалась. Всех других своих друзей и подруг – тех, с кем связывало много общих воспоминаний, радостных и печальных, тех, к кому могла прийти со счастьем и бедой, рассказать секрет, пожаловаться или попросить совета, – всех их она ценила не меньше. Однако вряд ли бы в ее жизни что-то изменилось, не встреться они ей на пути. Чего не скажешь о влиянии Анатоля – долгих разговоров с ним, его «уроков информатики» и однажды оброненных фраз.
В одном из таких запомнившихся ей разговоров в самом начале их знакомства речь впервые зашла об его увлеченности компьютерами.
– Объясни мне, почему ты поступил на философский, – попросила Фая. – Как планируешь искать работу после учебы? Не представляю, где, кроме кафедры, требуются философы… Тем более те, кому всего лишь двадцать два.
– Когда я поступал, востребованность философов на рынке труда для меня большого значения не имела, – недолго подумав, отвечал Анатоль. – Видишь ли, в старших классах я так и не понял, чем бы хотел заниматься всю оставшуюся жизнь, поэтому не стал рассматривать факультеты, где учат конкретным прикладным профессиям, а решил пока что просто научить работать мозги. С местом, где буду работать сам, определюсь после. Поменяю, если не понравится.
– Пять лет универа – чтобы просто потренировать мозги, без понимания перспектив дальнейшего трудоустройства? На тебя бы моих родственников натравить!
– Мои в большинстве своем тоже не в восторге, но главное, родители поняли. Отец предлагал мехмат, но мне больше нравится читать, чем считать, поэтому в конце концов выбрал философский.
– Получается, на сегодняшний день ты даже понятия не имеешь, куда подашься, когда получишь диплом? – недоверчиво уточнила Фая.
– На самом деле кое-какие соображения уже есть.
– В области философии?
Анатоль отрицательно покачал головой и вместо ответа задал вопрос: «Ты пользуешься интернетом?»
Фая тоже помотала головой и, пожимая плечами, пояснила: «У меня и компьютера-то нет».
– Скоро будет. Скоро у всех будет, – с улыбкой произнес парень. – В таком случае не буду тебя грузить деталями, но если кратко, то я фрик во всем, что касается интернета. После универа планирую работать в этой сфере. Уже начал, на самом деле.
– В смысле, будешь программистом?
– Ммм… Нет, другие аспекты. Не настолько технические. Приходи как-нибудь в гости. Научу тебя азам и покажу, что с компьютером можно не только в игры играть.
Сказанное Анатолем во время этой, как может показаться, ничем не примечательной беседы задело Фаю за живое. На протяжении предыдущих двух лет все, что ей приходилось слышать относительно получения высшего образования, сводилось к необходимости выбора престижной профессии или хотя бы той, которая позволит максимально в короткие сроки найти работодателя после окончания учебы. Все ее ровесники руководствовались только этими критериями, за исключением нескольких счастливчиков, вроде Кати, которые еще в школе расслышали зов сердца и определились с призванием. О том, что имеет смысл потратить пять лет жизни просто на то, чтобы тебя научили думать, и философский факультет наряду с мехматом – подходящее для этого место, Фае прежде слышать не доводилось. И то, что с профессией мечты не обязательно определяться в шестнадцать лет, можно и позднее, а потом еще поменять, если не понравится, ей тоже почему-то в таком откровенном виде в голову не приходило. Она, конечно, понимала, что ничего невозможного в смене рода деятельности нет, но под влиянием страхов родственников сама побаивалась устрашающей неизвестности последствий при таком нестабильном подходе в построении карьеры и считала необходимым все заранее просчитать, чтобы их избежать. Рассуждения Анатоля показались Фае очень вольными, где-то даже легкомысленными, но вместе с тем правильными по своей сути и очень ей импонировали.
В следующую их встречу он с иронией напомнил, что амбициозной современной девушке положено знать хотя бы базовые возможности интернета и предложил встретиться на выходных у его родителей, на всякий случай добавив: «У тебя дома компьютера нет, так что не вариант. Где я живу – казарма, тебе там сразу поплохеет, а у моих и комп отличный, и чисто-хорошо, и в качестве бонуса вкусный мамин обед». Под казармой Анатоль имел в виду бывшую коммуналку на проспекте Добролюбова, которую снимал вместе с приятелями из ИТМО и Техноложки, желая проживать настоящее студенчество – максимально независимое от родителей, в условиях общежития, пусть и в своем городе, откуда ему не хотелось никуда уезжать. Фая с радостью приняла приглашение, но не столько из интереса к компьютеру, сколько к его семье.
Проходили годы, а то воскресенье в гостях у Дюлишенко продолжало оставаться для нее днем из недавнего прошлого – настолько часто она вспоминала свои впечатления и отложившиеся в памяти детали. Как Виталий Николаевич, отец Анатоля, наливал охлажденное белое вино в большие округлые бокалы, напоминающие нераскрывшиеся тюльпаны на тонких, высоких ножках. Такие объемные, одновременно простые и изящные ей раньше доводилось видеть разве что в фильмах. На праздничных столах у ее родственников обычно были другие: из испещренного узорами недорогого хрусталя, узкие, низкие, расширенные кверху. Все вино, включая белое, они хранили в шкафу, откуда и подавали его гостям – комнатной температуры. Фая также отметила, что если в ее семье вино разливалось едва ли не до краев, то Виталий Николаевич наполнял бокалы не больше чем на треть и, прежде чем отпить из своего, повращал его по часовой стрелке, затем поднес к носу и несколько раз вдохнул аромат. Не намереваясь притворяться, что понимает значение слов «апелясьен» и «премьер крю», она все же захотела повторить за ним эту процедуру. Покрутила свой бокал, катая вино по стенкам – цвет красиво заиграл на солнце, – опустила в него нос и принюхалась. Только затем, смакуя первые ощущения, сделала глоток, с которого и началась ее любовь к белому вину, прежде казавшемуся ей по вкусу пустым или откровенно кислым напитком.
После аперитива в гостиной хозяйка, чрезвычайно ухоженная и обаятельная Вероника Павловна, пригласила к сервированному по всем правилам этикета обеденному столу. Сама она подошла, неся горячее блюдо, последней, и только после того, как села, ожидавший ее за спинкой стула супруг сделал знак, разрешающий также стоявшим сыну и Фае занять свои места. Все это было очень далеко от домашних распорядков у Сапфировых и, наверное, поэтому напомнило ей, как Вера Лукьяновна ставила на стол большую сковородку жаренной на сале картошки, возвращалась к плите, в то время как дед Миша и дядя Володя, не дожидаясь бабушки, начинали закусывать, а дети уплетать положенную порцию, чтобы как можно скорее покончить с трапезой и, не засиживаясь за разговорами со взрослыми, вернуться к своим делам.
Шариковское «Салфетку туда, галстук сюда, да извините, да, пожалуйста, мерси» то и дело приходило Фае на ум, но она все же не находила в поведении семейства Дюлишенко ничего показного или вымученного, а свойственная им повседневная элегантность ни в коей мере не отягощала ощущаемой с первых минут душевности. Позднее Фая удивлялась и не могла объяснить себе почему, но все же отлично помнила, что в первую встречу с родителями Анатоля нисколько не комплексовала. Возможно, смущалась немного, когда не была уверена, правильно ли пользуется приборами, но ее ни на секунду не побеспокоила мысль считать себя из другого теста или недостойной обедать по правилам петербургских салонов. Как и не возникло желания сбежать от «буржуа» в знакомую с детства обстановку, где все просто и без церемоний. Ей определенно нравилось находиться в обществе этих хорошо воспитанных людей, наблюдать за их привычками и очень хотелось побыстрее освоиться в их мире красивых тарелок и степенных бесед. И чтобы когда-нибудь ее будущий муж предлагал гостям охлажденное премьер крю в таких же округлых, правильных бокалах.
После обеда Анатоль объяснил, что такое поисковые системы, новостные сайты, и она впервые увидела страницы Rambler, Yahoo, Google, CNN и BBC. Запомнила немного и значительную часть «урока» визуально восстановила в воспоминаниях лишь спустя какое-то время, когда уже бегло ориентировалась в знакомых просторах интернета. Возможно, усвоила бы больше и с первого раза, если бы в то воскресенье, ко всему прочему, ее не заняли другие мысли, никоим образом не связанные с современными технологиями, – о любви.
Дело в том, что супруги Дюлишенко впечатлили Фаю не только изысканными в обиходе манерами, но больше ласковыми взглядами и фразами, которыми они обменивались между собой – столько в них было нежности, интереса и внимания, сколько ей не приходилось подмечать ни в одной знакомой паре, чья совместная жизнь исчислялся годами и детьми. Сама того не сознавая, она выросла с убеждением, что все мужья и жены со временем привыкают друг к другу и непременно становятся уставшей от гнета быта четой, оставляющей проявление нежных чувств к своей второй половине исключительно для праздников. В известных ей примерах крепких, образцовых браков если и присутствовала любовь, то все же не романтика, а муж и жена из влюбленной, некогда обособленной пары сделались лишь частью семьи, растворившись в ней в статусе родителей, бабушек и дедушек, дядь и теть. Так Вера Лукьяновна и Михаил Васильевич, дядя Володя и тетя Света, дядя Сережа и тетя Таня, Светлана Викторовна и папа Кати, сомневаться не приходилось, друг друга любили, но почти никогда не произносили слова, которые бы это проявляли, и обсуждали в основном работу, продукты, расходы, кредиты, отпуска, сериалы, политику, гостей, родственников, соседей, дачи, удобрения, детей, их учебу и дальнейшее будущее. Мягких любящих взглядов и прикосновений она тоже за ними не замечала, а потому безотчетно полагала, что нежность и восторженность, – удел юных влюбленных, – во взрослой жизни сменяются родительской ответственностью и рано или поздно забываются. Не сказать, что Фая прежде не верила в известные из книг и фильмов красивые романтические истории, но подтверждение тому, что любовь действительно может сохранять упоительность и свежесть чувств, она впервые увидела в гостях у Анатоля.
После обеда Виталий Николаевич и Вероника Павловна, оставив сына с гостьей за компьютером, отправились на прогулку в Таврический сад, после чего планировали сходить в кино. В задумчивости прощаясь с ними, Фая так и не припомнила, чтобы какая-нибудь другая знакомая ей родительская пара гуляла по выходным в парках без детей, и теперь сама себе удивлялась, не понимая, почему до сих пор считала, что с рождением ребенка его папа и мама не могут позволить себе вдвоем сходить в кино.
– Какие они у тебя милые! – растроганно заметила она Анатолю. – Можно принять за молодоженов, если не знать, что их сыну двадцать лет.
Тот, широко улыбнувшись, согласился, но ничего не добавил и тему развивать не стал. Постеснялся, не забывая, что ее собственные родители давно погибли.
* * *
О муже Елены Демьяновны и своем дедушке Фая знала немного. Он умер задолго до ее рождения, а бабушка рассказывала о нем неохотно. Даже прибрать могилу к родительскому дню предпочитала ездить одна, без сына и внуков. Однако, когда Фая поделилась с ней размышлениями о Дюлишенко, разговорилась откровеннее обычного.
– Не помню, чтобы мы с Митей после свадьбы вдвоем по паркам гуляли, только мне и без парков его ласки и внимания хватало. Что вместе ни делали, все в радость, и ему, и мне. Быт – не быт, как угодно назови, а за каждый прожитый с ним день я судьбе благодарна и больше, чем твоего деда, никого никогда не любила.
Елена Демьяновна несколько секунд помолчала, собрала ладонью рассыпанные на столе хлебные крошки и продолжила: «Тут даже не в любви дело, а в том, что до него я жила одиноко – сама по себе то есть. Мать, отец, сестры, родственники, подруги… Они не в счет. Не чужие мне, конечно, но дороги у нас разные, каждый своею шел. Вот с дедом твоим по-другому было: как поженились, у нас образовался свой мир, где мы вдвоем, а за его пределами все остальные. Неважно кто и что там у них происходит: ругаются, мирятся, приходят, уходят… Словно невидимым защитным куполом от всех отгородились, понимаешь?»
Фая кивнула и через подступивший к горлу ком спросила:
– И тебе до сих пор плохо жить без дедушки?
– Да я не то чтобы без него живу, – задумчиво отозвалась бабушка. – Каждый день вспоминаю нашу с ним жизнь и продолжаю ее за нас двоих. Нашу дочь замуж выдала и похоронила. Нашему сыну, чем могу, помогаю. За нас двоих до внуков дожила и за ними присматриваю.
Елена Демьяновна отстраненно проводила взглядом скатившуюся по щеке Фаи слезу и тем же ровным, не выражавшим ни боли, ни тоски голосом произнесла: «Про Ларису, доченьку свою, то же самое тебе скажу. С тех пор как она родилась и потом, после аварии, я без нее ни дня не прожила. Мы живем с теми людьми, которые ушли. Продолжаем жить».
