Сундучок, полный любви История о хрупкости жизни и силе бескрайней любви

В те давние времена бабушке Лиз, работающей матери пятерых детей, действительно не хватало внимания на все и всех. Детство моей мамы было разделено между ремесленным, богемным миром бабушки Лиз и богатым консервативным миром отца, и в обоих привязанность и близость являлись дефицитным ресурсом. От бабушки Лиз мы с Джейми получали все то нежное внимание, которое не досталось маме, словно время одновременно и усилило, и смягчило ее любовь.

Осенью после празднования моего пятилетия, когда листья гинкго вдоль нашей улицы окрасились золотом и стали опадать, образуя шелковистые кучки, мама начала проводить в доме бабушки Лиз все свободное время. Неделю за неделей я видела ее, казалось, только в те моменты, когда она или была на полпути к дверям, или только-только вошла в дом, с развевающимися по ветру длинными волосами, с узорчатой керамической миской овсянки в руке. «На ходу» – так она это называла. Наши завтраки по воскресеньям прекратились, поскольку, как говорила мать, бабушка недостаточно хорошо себе чувствует, чтобы жарить блинчики. У нее тоже рак, объяснила нам мама, но не в груди и не в костях, а в легких.

Однажды утром в начале декабря мать усадила нас с Джейми для разговора.

– Вы знаете, что бабушка Лиз очень больна.

Мы кивнули.

– Так вот, этим утром мне позвонили и сообщили, что она угасает, и я поспешила к ней так быстро, как могла. Как раз когда я переступила порог, она испустила последний вздох и умерла.

Мама говорила просто и ясно, но на последнем слове голос дрогнул. Мы с Джейми молчали. Должно быть, я плакала, однако мне запомнилось лишь ощущение, будто мать говорит нам что-то очень-очень важное. У бабушки был рак, и она не выжила.

Потом мама спросила:

– Вы хотите ее увидеть?

Деревья гинкго стояли обнаженные, когда мы шли к дому бабушки Лиз. Их ветви крест-накрест расчерчивали туманное небо, точно сошедшие с одного из ее офортов. В воздухе витал чистый запах земли после дождя. На мне было лиловое шерстяное пальтишко с крупными фиолетовыми пуговицами по переду, я держала мать за руку, и три моих шага приходились на один ее. Джейми с отцом следовали за нами.

Мы прошли в парадную дверь бабушки Лиз, которой никто никогда не пользовался, мимо высокой пальмы, полузадушенной плющом, в заднюю часть дома. В непривычно тихой кухне стояла холодная плита. Гостиная выглядела так же, как и всегда, вся в осенних коричневых и жжено-оранжевых тонах, которые бабушка обожала. У одной стены стояла статуя антилопы, которую в любом другом декабре бабушка уже украсила бы бусами и мишурой.

Приближаясь к двери спальни, я все замедляла и замедляла шаг. Внутри меня копился страх. Мне никогда раньше не приходилось видеть мертвого человека. Сквозь дверной проем я видела людей, суетившихся и перемещавшихся туда-сюда, что-то поправляя и расставляя. Мало-помалу придвигаясь ближе, я мельком увидела угол бабушкиной кровати, а на нем край ткани. Я знала это платье – длинное, красочное, приятное на ощупь. Его привычность придала мне достаточно храбрости, чтобы войти.

Поначалу я нарочно затуманивала зрение, боясь прямо посмотреть на фигуру на кровати. Моя мать и Антуанетта уже одели ее тело в ту одежду, которая должна была быть на ней при кремации. В щель между полуприкрытыми веками я увидела, что они сложили ей руки на животе, и разглядела длинную нить серебряных бус, покоившуюся на груди. Она была такой неподвижной! Собрав всю решимость, я сделала шаг вперед, чтобы посмотреть ей в лицо. В расслабленных линиях рта было какое-то глубокое умиротворение. Казалось, она улыбалась.

Со своего места у изножья кровати я наблюдала, как мама подошла к безмолвной фигуре, протянула руку и коснулась того места, где раньше теплилась жизнь. Эта картина въелась в мое сознание, как кислота, и навеки осталась вытравленной в нем.

Впоследствии я узнала от тети и дядьев, которые сидели у постели, что в свои последние недели бабушка пыталась заключить сделку с Богом.

«Возьми мою жизнь, – эти слова стали ее молитвой. – Забери меня и дай жить моей дочери».

Мама была четвертой из пятерых детей бабушки Лиз. Брат Билл был старше нее на десять лет, следующей родилась Антуанетта, а потом Уорд. Он жил в двух часах к югу от нас, в центре духовных ретритов и семинаров под названием «Маунт Мадонна», основанном на принципах йоги. Как и Уорд, моя мама интересовалась духовностью, и наши книжные шкафы содержали множество томов по буддизму, юнгианской психологии, философии и учениям нью-эйдж.

Когда мне было шесть лет, Уорд познакомил ее с супружеской парой из Буркина-Фасо, которая приехала читать лекцию в «Маунт Мадонне». Собонфу и Малидома Соме были духовными учителями, лекторами и писателями, которые постоянно жили в Окленде. Они как раз опробовали новую модель семинаров, вдохновленную традициями деревни, где оба выросли как коренные члены племени дагара. Они называли группу людей, которые приезжали участвовать в этой рассчитанной на год программе, куда вошла и мама, «деревней».

В течение следующего года группа из примерно пятидесяти человек ежемесячно собиралась в большом конференц-зале в Мерритт-колледже, где стены были сплошными окнами с видами на холм и залив. Несколько раз мама ездила в Окленд (на дорогу уходил час) одна. Иногда мы ездили вместе, и тогда за рулем был отец. Когда я впервые вошла в конференц-зал, меня встретила высокая женщина с круглым открытым лицом, широкими скулами и заметной щербинкой между двумя передними зубами. Собонфу всегда носила длинные платья с яркими принтами, повязывала длинные, заплетенные в косички волосы отрезом ткани соответствующей расцветки. Ее смех напоминал этакий радостный вопль. Она разговаривала со мной так же, как с присутствовавшими взрослыми, словно не видела между нами никакой разницы.

В деревне, где она родилась, ритуалам придавали большое значение, говорила Собонфу. Были частные и общественные; для празднования и для скорби; ежедневные, ежемесячные и ежегодные. Так люди осмысливали события своей жизни – и свидетельствовали жизни других. Они с Малидомой считали, что причина многих недугов западного общества – утрата ритуалов в жизни. «Деревня» была задумана как вместилище ритуала, импровизированное сообщество, целью которого было хранить общий опыт.

Все, что нужно для ритуала, говорила Собонфу, – выделить священное место и построить святилище. Чтобы создать его, заинтересованные люди должны задать намерение, договориться об общей цели. Они могут отграничить физическое пространство кру́гом из листьев, камней или золы. Чтобы построить святилище, нужны значимые предметы. Это могут быть фотографии, свечи, бусы, емкость с водой. Существуют пять первичных элементов, пять стихий, говорила Собонфу: вода, огонь, земля, природа и минерал. В зависимости от назначения ритуала определенный цвет или предмет может символизировать одну или несколько стихий. Они с Малидомой верили, что каждый человек связан с одной первичной стихией, определяемой годом его рождения. Моя мать была огнем – стихией снов, ви́дения и силы. Джейми был землей – стихией дома, заземленности, стабильности. Мой отец и я были минералом – стихией историй, памяти.

Встречи в конференц-зале длились часами, и когда мы с Джейми уставали и начинали вертеться, отец брал нас на прогулку по ближним холмам. Казалось, во время прогулок небо всегда было пасмурным, ветер гнал облака над нашими головами.

После первой такой встречи я спросила маму, у всех ли людей в «деревне» рак, как у нее. Она ответила: «Нет, все пришли туда по разным причинам». Особенно мама сдружилась с Джеем, героиновым наркоманом «в завязке», который ездил на «харлее» и всегда пах мятой и табачным дымом. Он часто оставался ночевать у нас на диване в гостиной, и по утрам я, спустившись со второго этажа, обнаруживала там его длинную, сонную фигуру с торчавшими с концов дивана конечностями. Поначалу я побаивалась его огромного тела и низкого голоса, но, когда он усаживал меня к себе на колени, в его сильных руках я чувствовала себя так, будто надежно пристегнута к креслу на аттракционе в парке развлечений.

Между ежемесячными общими встречами члены «деревни» собирались небольшими группами дома друг у друга. Собираясь в нашем, они всегда жгли шалфей, и этот запах стал ассоциироваться у меня с их присутствием. Я всегда была рада видеть Собонфу, и она, заметив, что я мнусь поблизости, всегда освобождала для меня место в их круге. Часто мне не хватало терпения просидеть больше нескольких минут, однако она неизменно привечала меня. Детей, говорила она, ни в коем случае нельзя исключать из ритуала. Собонфу помогла маме соорудить святилище перед камином возле кухни. Они поставили длинный деревянный складной стол и покрыли его тканью. Красной – в честь огня. На столе расположили фотографии моих бабушек, дедушек, прабабушек и прадедушек, а также предметы, символизировавшие пять стихий. Впоследствии мать помогла нам с Джейми создать похожие святилища, только поменьше, в наших спальнях.

Собонфу говорила мне, что эти фотографии символизируют всех моих предков. Я могла набираться мудрости от этих людей, даже если никогда с ними не встречалась, поскольку они вступили в великое сообщество ду́хов. Я смотрела на фотографии, вглядываясь поочередно в каждую пару пиксельных глаз. Дольше всех смотрела на фотографию бабушки Лиз, мечтая, чтобы она рассказала мне, где находится сейчас и каково ей там. Все эти люди, думала я, знают, каково это – умирать. Со временем фотографии стали в моем духовном понимании чем-то близким к божествам, своего рода пантеоном предков, богами и богинями моего прошлого.

Мамин год в «деревне» пришел к кульминации в виде самого важного ритуала из всех: инициации. Собонфу объясняла, что она состоит из трех частей. Во-первых, путь: неинициированный член сообщества должен отринуть комфорт и безопасность дома и семьи, отважившись шагнуть в неведомое. Во-вторых, драма: он должен пройти какое-то физическое или эмоциональное испытание, имеющее целью проверить характер, решимость. В-третьих, возвращение домой: инициированный возвращался в общину, и его, изменившегося, привечали дома.

– Что придется делать маме? – спросила я Собонфу. И представила, как она тащит на спине гигантский валун.

– У разных людей инициация может быть разной, – ответила та. – Твоя мать проходит собственную инициацию. Ее болезнь. Вся ваша семья через нее проходит.

Из-за этого мама не участвовала в ритуале, когда другие члены «деревни» закапывались в землю по шею и часами оставались в таком положении.

Годы спустя, листая страницы черного альбома, я наткнулась на фотографию небольшой кучки предметов: крохотных раковин, керамических бусин, металлических ключей. Они напомнили маленькие сокровища, которые бабушка Лиз держала в отделениях наборного ящика на стене своей художественной студии. Я вытащила картонный сундучок и стала перебирать его содержимое, пока не нашла почти на самом дне маленькую, никак не помеченную коробочку, внутри которой что-то перекатывалось и гремело. Под фотографией в альбоме мама написала:

Мой дорогой друг Джей носил все эти маленькие сокровища в маленькой ладанке на шее все время ритуала инициации в «деревне». Поскольку я не могла участвовать, Джей делал все необходимое вдвойне – один раз за себя, другой за меня. В том числе лежал, закопанный, четыре часа. Эти вещицы были в земле вместе с ним.

Некоторые из этих предметов предназначены тебе, другие – Джейми. Используйте их для ваших святилищ. Они – носители мощной энергии, духа и любви. Храните их в тайне и безопасности. Люблю тебя, милая моя девочка.

Твоя мама

Я ощутила укол вины. Прошли годы с тех пор, как я разобрала святилище в своей комнате. Я не знала, как объяснить его присутствие друзьям, приходившим в гости. В то время я была подростком, и воспоминания о Собонфу, Джее и «деревне» начали тускнеть от времени и «отсутствия употребления». Эти собрания казались такими далекими от текущей жизни с ее экзаменами по геометрии, влюбленностями и друзьями, будто приснились.

Как ни странно, на том свертке не было никаких пометок, так что осталось неясным, когда, по мысли матери, я должна была открыть его и найти эти вещицы. Вертя в пальцах крохотные памятки прошлого, я ощутила прилив благодарности за предоставленное ими доказательство, что мои воспоминания о «деревне» не были придуманными. К тому времени большая часть моей жизни до смерти матери стала казаться сказкой, давно утраченным фантазийным миром мифов и магии. Но, подумала я, перекатывая в пальцах маленькую бусинку, эти годы были реальными, такими же, как вещи в моей руке.

Я не помню, зачем мы решили той зимой переставить мою кровать. То ли хотели прикинуть, как она будет смотреться у окна, то ли нам понадобилась одна из многочисленных вещей, которые постоянно заваливались между ней и стеной: книги, носки, пластиковые шпаги, волшебные палочки… Но когда мама ухватила ее под изножье и приподняла, звук, раздавшийся откуда-то из глубины ее тела, походил на пистолетный выстрел.

Крак!

Мелькнула доля секунды, пропущенный удар сердца между этим звуком и моментом, когда она упала. Мне было шесть лет, и я не знала, что делать, поэтому застыла в дверном проеме как вкопанная. Потом мать закричала.

Я никогда не слышала, чтобы кто-то издавал подобные звуки. Впечатление было такое, будто ее жгли заживо. Я продолжала стоять на месте, парализованная. Я боялась прикоснуться к ней, но слышать звук, который она издавала, было нестерпимо, как и видеть ее, извивающуюся на полу.

Постепенно сплошные крики разбавились прерывистым дыханием, и вот она уже смогла пустить поверх него пару произнесенных шепотом слов:

– Приведи… папу.

Это указание сбросило с меня оцепенение, и я побежала. Встретила на лестнице бегущего вверх отца и указала на дверь своей спальни. Он промчался мимо меня: та же паника, которая заставила меня застыть соляным столбом, подтолкнула его к быстрым, решительным действиям.

Вернувшись на порог комнаты, я смотрела, как он наклонился над матерью, касаясь ее тела мягкими, испытующими движениями. Он заговорил тихим успокаивающим голосом, задавая вопросы, заставляя ее дышать. Сквозь пелену ужаса я отметила странную, внезапную нежность между ними, такую интимную, как если бы застукала их за поцелуем. Мама всегда была такой сильной, такой великолепной. Трудно было представить, что она может в чем-то нуждаться или принимать такую мягкость. А теперь она плакала на ковре, и отец гладил ее по волосам. Через пару минут он начал поднимать маму на ноги. На это ушло много времени. Каждый крохотный миг заставлял ее резко втягивать в себя воздух или скулить. Наконец, она встала, тяжело привалившись к отцовскому плечу. Я стояла в стороне, пока он поддерживал ее, помогая преодолевать один мучительный дюйм за другим – по геометрическому узору моего ковра и дальше, сквозь дверной проем спальни.

После этого мать промучилась несколько недель, испытывая то усиливавшуюся, то затихавшую боль. Не знаю, встречалась ли она в это время с врачом, но, полагаю, распоряжения доктора Гонсалеса могли этого не допустить. Мать терпеть не могла лежать пластом, поэтому отец арендовал больничную койку-трансформер и поставил ее в комнате рядом с кухней, чтобы она не была заперта в одиночестве на втором этаже. В те недели я проводила вторую половину дня, сидя по-турецки у ее ног, наслаждаясь новизной явления – кровать посреди дома! В те дни, когда боль была терпимой, мы слушали «Бессмертного Хэнка Уильямса» на кассете, и она учила меня шить. Я научилась изготавливать подушечку для булавок, сложив вместе два квадратика ткани и ведя простой прямой шов по краю, оставляя в самом конце отверстие около дюйма в ширину. Потом вывернула получившийся мешочек наизнанку, набила белым наполнителем из полиэстера, положила внутрь пару веточек сушеной лаванды и зашила отверстие. В уголке неровным петельным швом вышила инициалы Г. К. – первые буквы своих имени и фамилии, а также наших с мамой имен, Гвенни и Кристина.

Однажды поздней ночью я проснулась от воя сирен и бело-голубых огней машины неотложной помощи, которые плясали по стенам моей спальни. Я подошла к окну и увидела, как два санитара достают носилки из задних дверец машины. Я видела машину «неотложки» только в кино и вдруг подумала, что носилки означают, что мама умерла. Мне было слишком страшно открыть дверь, поэтому я осталась дрожать в своей темной спальне. Шум шагов и голоса долетали до меня из коридора нижнего этажа. Показалось, что я услышала голос Собонфу, низкий и встревоженный. Пару минут – или часов – спустя я увидела в окно, как те же двое санитаров погрузили тело матери в машину и увезли прочь.

Впоследствии я узнала, что Собонфу тем вечером была в нашем доме вместе с другими членами «деревни», проводя ритуалы, чтобы помочь маме справиться с болью. Однако с этой болью справиться было невозможно, и, наконец, ее мучения стали настолько сильны, что кто-то позвонил в 911. Санитары, приехав, хотели уложить мать на носилки, но та сказала, что любое давление на спину невыносимо, и они долго искали способ перенести ее.

В больнице рентгеновские снимки показали компрессионный перелом. В какой-то момент после того, как она упала в моей комнате и неподвижно лежала на койке на первом этаже, ее позвоночник попросту сломался. Хирурги сумели стабилизировать место перелома металлическими заклепками, но один отросток, однако, всегда торчал в сторону, явственно выпирая под кожей. Перелом со временем зажил, но сделанные в больнице снимки, первые за эти несколько лет, показали его фундаментальную причину. Рак распространился в кости.

Родители рассказали нам об этом к концу весны. К тому времени мать уже сидела, нося поверх одежды громоздкий корсет для поддержки спины. После ужина мы вчетвером собрались в официальной передней гостиной, где обычно праздновали Рождество или устраивали званые ужины. Стены были окрашены в глубокий, бархатный красный цвет, два кожаных дивана были красными, и в ковре на полу тоже были красные нити. Обычно вся эта краснота делала комнату уютной, но в тот вечер казалась резкой, как тревожный сигнал. Мать и отец сели на один диван, а мы с Джейми на другой. За большими окнами было темно, на дубовом кофейном столике между нами стояла большая керамическая миска с водой и четырьмя красными плавающими свечами. Четыре свечи, поняла я, для четырех членов нашей семьи. И в продуманной композиции момента чуяла опасность.

Говорить начала мама. Я перебила:

– Зачем куры перебежали дорогу?

Она непонимающе уставилась на меня.

– Чтобы попасть на другую сторону!

– Ладно, Дженни, давай, угомонись.

Но я не могла. Я выдала еще одну шутку. Я изображала смешные голоса. Я вскочила, чтобы пересесть на колени к папе. Я перепробовала все известные мне способы, только бы не дать ей произнести слова, приближение которых чувствовала. Если я их не услышу, то они не будут, не смогут быть правдой. Наконец мать пригвоздила меня взглядом к дивану.

Она сказала, что умирает. Она не использовала слова вроде «метастатический» или «терминальная», но сказала, что рак разросся и распространился, что она не выздоровеет и врачи надеются лишь дать ей еще некоторое время. Она сказала, что продолжает искать новые виды лечения, что не сдалась и не сдастся никогда. Она хочет провести с нами столько времени, сколько ей смогут дать. Хочет остаться с нами больше всего на свете. При агрессивном лечении, сказала она, возможно, у нее будет год.

Это слово ударило в мое сердце, как в гонг. Год. Двенадцать месяцев. Пятьдесят две недели. Триста шестьдесят пять с четвертью суток. Достаточно времени, чтобы окончить один класс школы или посадить луковицы и увидеть, как они зацветут. За год можно отрастить волосы на шесть дюймов, выучить новый язык, зарастить сломанную конечность. Мне только исполнилось семь, и до этого момента казалось, что год – это долго. Я была потрясена, обнаружив, что год – это вообще ничто. Я посмотрела на четыре свечи на столике между нами.

Одна из них должна сгореть быстрее, подумала я.

Пока мать говорила, Джейми сидел совершенно неподвижно и молча. Он сидел, вжавшись в свой угол красного дивана, опустив веки, словно вот-вот уснет. У него, понимаю я теперь, был собственный метод попытаться не слышать того, о чем нам говорила мама. Пока она продолжала говорить, его ровное дыхание постепенно сменилось дрожащим, потом он начал судорожно хватать воздух, когда слезы полились по веснушчатым щекам. Я видела брата плачущим, только когда он падал и ушибался. К тому времени как все мы пошли наверх надевать пижамы, и я, и он обрыдались до изнеможения.

Доктор Гонсалес отказался считать мою мать своей пациенткой, когда ее рак распространился. Он заявил, что она недостаточно точно следовала протоколу, а то, что в больнице ей сделали рентген, было нарушением соглашения. Он оборвал все связи и предоставил ей самой разбираться, что делать дальше.

Я ни разу не слышала, чтобы мама говорила о том, что́ чувствовала, когда человек, которому она доверилась, бросил ее. Когда я пытаюсь поставить себя на ее место, то ощущаю такой всепоглощающий гнев и чувство предательства, что это пугает меня саму. Хочется встретиться с этим человеком лицом к лицу и заставить его понять, что никто на свете не мог быть более преданным той задаче, которую доктор Гонсалес поставил, чем моя мать. Она была создана для битвы такого рода. Ее требовательная, строгая, бескомпромиссная натура делала ее идеально подходящей для выполнения такой строгой программы. Полагаю, отчасти именно поэтому она изначально привлекла мать – позволяла ей чувствовать себя ответственной. Мама верила: если сделать все идеально, если отвечать высочайшим возможным стандартам, можно выжить.

Возможно, мать верила, что сама виновата в неуспехе лечения. Я представляю, как она мысленно перебирала последние три года, снова и снова. Может, не приняла вовремя таблетку? Забыла про клизму? Съела кусочек запрещенного мяса или выпила бокал вина? Через год или два после начала программы лечения по Гонсалесу она обнаружила, что специальная система фильтрации воды, которую по ее заказу установили в нашем доме, оказалась бракованной, и вода, которую она пила, была просто обычной водопроводной, возможно, даже менее чистой из-за неисправного оборудования. Когда мать это выяснила, она была в ярости и отчаянии. Она опасалась, что одна-единственная ошибка может пустить по ветру все старания. Может, продолжала винить в случившемся нечистую воду. Может, винить бездушный механизм было легче – не так ужасающе.

Много лет спустя я искала информацию по доктору Николасу Гонсалесу и узнала, что в те же годы, когда он работал с моей мамой, медицинский совет штата Нью-Йорк объявил ему официальный выговор за отход от принятых практик и назначил два года испытательного срока. Через пару лет предпринятое масштабное клиническое исследование не смогло найти никаких доказательств эффективности его методов лечения. Я также поговорила с онкологом, который лечил маму сразу после доктора Гонсалеса.

– Когда мы познакомились, – рассказывал доктор Ричардсон, – это была очень яркая, молодая, умная женщина, проделывавшая для лечения рака все эти странные вещи. Эти методы лечения были болезненными, потенциально вредными и очень дорогостоящими. Я не против альтернативной медицины и думаю, ваша мать именно поэтому захотела со мной работать, ведь я не морщил нос. Я согласился быть одной из спиц в колесе ее лечения. Но некоторые вещи, которые он заставлял ее делать, являлись опасными.

Я спросила, почему, как ему кажется, после всех основательных исследований мама выбрала тот путь.

– Умных людей, таких как она, тянет к подобным вещам, – объяснил он. – Людей, не следующих правилам, которые идут на риск. Они привыкли нарушать традиции. Это делает их успешными – но и уязвимыми.

Это было мне понятно, однако при мысли о последствиях ее решения – отвернуться от традиционного лечения в пользу чего-то нового и неопробованного – у меня темнело в глазах от душевной боли. Я хотела вернуться назад в прошлое, вырваться из мерцающей временной аномалии, как кто-то из героев «Звездного пути», и умолять маму принять другое решение. Я не знаю, спасло бы ее радиологическое и химиотерапевтическое лечение на ранних стадиях, но они могли дать шанс. А это, в конечном счете, все, о чем она просила, – шанс побороться за свою жизнь.

Кабинет детского психолога не был похож ни на один из врачебных кабинетов, которые я видела прежде. В нем была маленькая кухонька с холодильником, плитой, столом и двумя стульями, стоявшими на покрытом линолеумом полу. За кухонькой располагалась комната с ковром, полная книжек, игр, игрушек; в ней была даже миниатюрная песочница, установленная на пару шлакоблоков. Терапевт, которая велела мне называть ее Джуди, была высокой женщиной лет сорока с небольшим, с кудрявыми каштановыми волосами, носом, напоминавшим клюв, и карими глазами в приятных морщинках. Я оглянулась на мать, проходя в открытую дверь. Она сидела и читала в комнате ожидания, где ровно урчала машина белого шума. Корсет, который она продолжала носить, придавал ее телу под свободным зеленым хлопковым платьем странно квадратный вид. Она обещала быть там все время, пока я буду на приеме, и мне все равно потребовалось все мужество, чтобы выпустить ее из поля зрения.