Лессепсово путешествие по Камчатке и южной стороне Сибири

Несмотря на торжественную ратификацию всех пунктов этого договора, его исполнение наталкивалось на различные препятствия, росло недовольство и множилась нечестность. Как бы то ни было, за двадцать семь лет из России вышло всего шесть караванов, и затем торговля пришла в упадок из-за потери доверия[298].

Я умалчиваю о подробностях тех претензий, которые китайцы высказывают русским. Многие известные историки рассказывали о жалобах, которые вызвали переселения калмыков и множества тунгусов, они все доходили до царского двора; все видели его тонкую политику, то умеренную, то жёсткую, но всегда уклоняющуюся от удовлетворения желаний Китая.

Эти споры продолжались вплоть до восшествия на престол царствующей императрицы. Как только Екатерина II пришла к власти, она отказалась от монополии на меха и исключительного права посылать караваны в Пекин в пользу своих подданных. Но этот акт справедливости и благодеяния, достойный ума и добросердечности императрицы, был ещё недостаточен для того, чтобы придать этой торговле её былую силу. Вражда между двумя нациями ещё более усилилась из-за непостоянства тех недовольных тунгусов, которые внезапно бежали из-под власти России и вернулись под покровительство Китая.

С тех пор было замечено, что оба народа, отбросив всякую вражду, вступили в искреннюю связь и что общение между купцами становилось всё более активным и прибыльным. Кяхта расширялась и укреплялась, росло её население. По мере того, как в ней множились русские торговые конторы, китайцы открывали свои в Маймачене[299], агенты с обеих сторон совершали сделки, переводчики составляли договора на монгольском языке.

У русских нет преимущества в этой торговле. Китайцы, торгующие сообща, гораздо внимательнее следят за своим интересом и осмотрительнее относятся к сделкам; они умеют определить действительную стоимость русских товаров, и у них есть умение продавать свои собственные по той цене, которую они устанавливают с самого начала и от которой никогда не отступают. Чай, например, приносит им огромную прибыль[300]; они продают его так дорого, что покупатели впоследствии вынуждены избавляться от него с убытком. Чтобы возместить потери, русские стараются поднять цену на свои меха, которые китайцы чрезвычайно любят; но они опытны и знают об этих уловках.

Было бы слишком утомительно перечислять в этом месте все товары, которые участвуют в этих обменах. Я отсылаю любопытного читателя к У.Коксу или Палласу[301], которые оба весьма осведомлены в этом вопросе. По подсчётам, сделанным ими в Кяхте в 1777 году, объем этой торговли оценивался в четыре миллиона рублей; но с тех пор различные источники, заслуживающие доверия, утверждают, что он значительно уменьшился и в настоящее время, можно сказать, сведён к нулю[302].

Для подготовки к отъезду мне нужно было только купить кибитку[303]. Я также не беспокоился о провизии, так как был уверен, что найду, чем себя прокормить на каждой станции. Губернатор дал мне подорожную до самого Петербурга. Было также решено, что меня будет сопровождать солдат из гарнизона, чья храбрость и верность были вне сомнения, и что один из курьеров генерал-губернатора, особенно им рекомендованный, будет сопровождать меня в качестве помощника и советчика.

Я простился с господином Арсеньевым; его сын и господин Долгополов настояли на том, чтобы проводить меня до первой станции, несмотря на все мои возражения. Мы уже сидели в кибитке, когда приехал мой верный Голиков и со слезами на глазах стал умолять меня позволить ему сопровождать меня вместе с господами; это была, по его словам, самая сладкая награда, какую я только мог дать ему. Это последнее проявление привязанности так подействовало на меня, что я почувствовал, что, исполняя его просьбу, получаю не меньше удовольствия, чем он.

Переправившись на пароме через реку Ангару[304], мы вскоре прибыли к месту нашего расставания. Пока я повторял слова благодарности и прощался с моими друзьями, Голиков, спрятавшись за кибиткой, старался скрыть свои слезы и напутствовал солдата, который его сменил. Его отчаяние вырвалось наружу, когда мы были готовы ехать; он обнял мои колени и воскликнул, что никогда не оставит меня. Напрасно я повторял ему, что я не имею права брать его с собой, и он хорошо это знает, но ни мои уговоры, ни мои утешения – ничто не могло заставить его разнять свои объятия; мне пришлось силой оттащить его от моих ног, а потом от кареты, за которую он ухватился, когда его оторвали от меня. Никогда, я думаю, моя душа не испытывала более сильного потрясения; я уехал с разбитым сердцем. Меня всё ещё мучает сожаление, что я не могу следовать велениям моих чувств[305], я могу только надеяться, что когда-нибудь он узнает об этом, но сам я не могу льстить себе надеждой, что когда-нибудь вновь увижу его.

С сего момента я вынужден прекратить свою практику ежедневных записей. Моё путешествие в Петербург было так быстро, то есть с 10 августа по 22 сентября, что невозможно было соблюсти их точность; по этой же причине пусть читатель простит мне краткость моих наблюдений. Страна, через которую я проезжал, была описана таким количеством точных и умных перьев, и путешественники эти придавали так много привлекательности и интереса своим рассказам, что меня можно было бы обвинить только в самонадеянности или плагиате, если бы я попытался углубиться в предмет, который они изучали глубоко и дотошно, в то время как у меня едва хватало времени, чтобы быстро пролистать его. Многие из этих произведений[306] написаны недавно, и любопытство читателя может быть вполне удовлетворено ими. Я буду говорить только о том, что касается меня самого.

В начале пути я проехал через небольшой район, населённый «братскими татарами»[307]. Разве это не тот же самый народ, описанный некоторыми французскими авторами под именем бурятов? За Нижнеудинском последовал Красноярск, где мы остановились на сутки, чтобы починить оси своего экипажа. Этот город получил свое название от крутого красного берега Енисея, протекающего под его стенами.

Затем мы ехали по равнине, называемой Барабинская степь. Почтовая служба осуществляется здесь ссыльными всех мастей, чьи поселения находятся на расстоянии от двадцати пяти до пятидесяти вёрст друг от друга. Эти несчастные живут точно так же, как те, что везли меня из Якутска в Пеледуй; они не более услужливы и не менее свирепы, а их леность ещё ужасней.

Привыкший к плодородной и богатой местности возле Иркутска, возделываемой трудолюбивыми старожилами, глаз не может без боли обозревать эту бесплодную пустошь. Мы склонны приписывать этот меланхолический контраст лени её развращённых жителей, хотя и признаем, что почва здесь неплодородна. Можно сказать, что в соответствии с мстительной рукой, которая преследует их, природа действует по отношению к ним как мачеха; земля, на которую их изгнало правосудие, кажется, не желает их выносить; её увядшее лоно отказывает их образу жизни во всяком успехе.

Мой проводник, имевший звание сержанта, общался с этими несчастными лишь настолько, насколько это было необходимо. Чтобы добиться повиновения, он часто пользовался своей палкой, и мои увещевания не могли удержать его от этих выходок, которые он в шутку называл «господствующим над ним грехом»[308]. Однажды он чуть было не поплатился за свою жестокость. В тот раз мы прибыли на станцию и не нашли там лошадей; человек, который должен был этим заниматься, позволил себе «дерзкое преступление» – он отлучился за сеном. Мы прождали два часа, но он всё не появлялся; наконец проводник решил сам, вместе с солдатом, отправиться и забрать первых попавшихся лошадей. Примерно через полчаса они вернулись в очень сердитом настроении с единственной лошадью, за которую им пришлось побороться. Пока они рассказывали об этом, человек, который, как они уверяли, сам напал на них, прибежал ко мне жаловаться, что ему оторвали половину бороды. Вскоре меня окружили человек пятьдесят, собравшихся неизвестно откуда, ибо, приехав в деревню, мы не видели никого, кроме старосты. Все они наперебой ругались на проводника; я долго пытался вставить хоть слово, но меня никто не слушал. Проводник, вместо того чтобы помочь мне успокоить их, увидев, что станционный смотритель вернулся с поля, набросился на него с побоями за задержку, которую он нам причинил. Человек, у которого была вырвана борода, вознамерился защитить своего товарища, но солдат по приказу проводника помешал ему, и я теперь был вынужден освобождать бородача из его рук. Криками и уговорами я наконец умерил ярость сражающихся. У меня были все основания похвалить себе за выдержку; зрители пришли в такую ярость от того, как обошлись с их односельчанином; что они наверняка убили бы нас, если бы я немедленно не приказал двум моим неосторожным слугам вернуться в кибитку, а смотрителю поспешить запрячь лошадей. Толпа жаждала погнаться за ними, но в конце концов мне удалось её успокоить, и они удовлетворились руганью. Я поспешно уселся в кибитке и вздохнул свободно только когда мы оказались вне пределов их досягаемости.

Я боялся, что и дальше нас будут ожидать подобные инциденты; но до самого нашего прибытия в Томск, города на краю этой равнины, мы не встретили никаких мятежных проявлений. Мои люди горели желанием донести свои жалобы до исправника и, к моему великому огорчению, призвали меня в свидетели. Этот офицер объяснил мне, какое опасное влияние этот случай может оказать на порядок и послушание, если эти барабинские ссыльные не будут сурово наказаны; поэтому он приготовился отправиться туда, чтобы наказать их в назидание другим.

Вскоре возможность забыть об этом неприятном происшествии дал мне визит к томскому коменданту. Я узнал в нем француза по фамилии де Вильнёв[309]; он был в чине полковника и принял меня как соотечественника. Не выразить словами нашу взаимную радость от встречи. Я думал, что уже нахожусь во Франции!

Город Томск довольно чист; он стоит частично на возвышенности, где и находится дом губернатора, другая его часть спускается к реке Томь. Мы остановились в нём только на время, необходимое для ремонта колёс.

По пути мы встречал много отрядов ссыльных и каторжников[310], и мне советовали быть с ними настороже. Поскольку побеги среди них часты, крестьяне вынуждены преследовать их как из чувства долга, так и ради собственной безопасности. В действительности для этих преступников нет ничего легче, чем сбежать по дороге; их, правда, хорошо охраняют, но они не закованы в кандалы. На лесной дороге я видел однажды такой отряд человек в восемьдесят, они шли группами от четырёх до шести мужчин и женщин, на расстоянии до двух-трёх вёрст друг за другом. Потом их распределят по разным рудникам Сибири: эти направлялись в Нерчинск.

Мы пересекли главные реки этой провинции, такие как Ока[311], Енисей, Томь, Обь. На последней мы чуть не утонули на маленьком пароме, который был в таком плачевном состоянии, что на середине реки наполнился водой. Нам было бы не спастись, если бы не лодка, которую я предусмотрительно привязал к парому, и другие, на которых к нам быстро приплыли на помощь местные жители.

Прежде чем прибыть в Тобольск, мы дважды переправились через Иртыш, последний раз около устья Тобола. Этот большой город, расположенный на слиянии этих рек, был одним из самых красивых городов Сибири, но недавно стал жертвой пожара, который уничтожил бо́льшую его часть[312]. До этого он состоял из двух частей: верхнего и нижнего города; одна из них, построенная на вершине горы, представляла собой множество прекрасных каменных зданий; другая состояла из деревянных домов, которые первыми были поглощены пламенем. Мало-помалу огонь добрался до верхней части города и каменных домов, где от них не осталось ничего, кроме стен. Я не задерживался на этой печальной сцене; впечатление, которое она произвела, было столь глубоким и сильным, что я никогда не забуду того ужаса в глазах жителей города, которые от мала до велика трудились неутомимо, но в скорбном молчании, чтобы возместить свои потери. Следы пожара уже начинают исчезать, и фундаменты некоторых домов и лавок, заново отстроенные из камня, возвышаются над землёй: вероятно, и остальная часть города будет восстановлена столь же основательно.

Выехав из Тобольска, мы в третий раз переправились через Иртыш и добрались до Екатеринбурга, где пробыли двадцать четыре часа, чтобы снова починить нашу кибитку. Я потратил это время на посещение золотого прииска и места, где чеканят медные деньги.

Я отсылаю читателя к уже цитированным мною авторам для описания поселений черемисов, чувашей, вотяков[313] и татар. Об этих последних я скажу только, что чистота внутри их домов меня поразила, несомненно, ещё и потому, что я слишком привык к противоположному среди камчадалов, коряков и других. Татары эти ведут оседлый образ жизни; они земледельцы, хлеба и скота у них довольно; религия, которую они исповедуют – магометанская.

Головные уборы черемисских женщин поразили меня своей необычностью: это полая деревянная шапка длиной в восемь-десять дюймов и шириной в четыре-пять, расположенная у корня волос на лбу, а верхняя часть её наклонена вперёд. Её покрывают сверху белым платком, вышитым или кружевным, предпочтение отдаётся самым ярким цветам и самым богатым узорам. Платок, очень велик и свободно свисает сзади, он окантован длинной бахромой или кружевом из золотой или серебряной нити, соответственно достатку его обладательницы. Остальная часть их одежды больше всего напоминает халат или шлафор.

Нам встретился караван цыган, которые просили у меня денег и сообщили, что они собираются заселить и возделывать участок земли на берегу Волги, недалеко от Саратова.

В Казани необходимость завизировать мою подорожную у коменданта, а также трудности со сменой лошадей, так как мы приехали поздно, задержали нас в этом городе до рассвета. Волга, протекающая у его стен, в этом месте очень красива; дома в городе по большей части деревянные, а церкви – каменные. Мне сказали, что здесь находится кафедра архиепископа.

За Волгой[314], рекой, славящейся своим судоходством и впадающей в Каспийское море, мы проехали через города Козьмодемьянск и Макарьев. Последний, известный своими льняными мануфактурами, является, собственно говоря, всего лишь селом. Недалеко от Макарьева мы проехали по такому плохому мосту, что он весь дрожал и шатался под нашей кибиткой, и тут моё нетерпение едва не стоило мне жизни. Наш ямщик, беспрестанно мною подгоняемый, гнал что есть силы[315], и вдруг я услышал, как что-то сильно ударило по кибитке. Я высунул голову и в то же мгновение получил такой удар по голове, что тут же свалился обратно в экипаж. Проводник, который ехал со мной, закричал, что я ранен. Кибитка остановилась, я вышел… по лбу моему текла струйка крови… оказалось, что одно колесо развалилось, и кусок его на полной скорости прилетел мне в голову. Я ощупал рану, она показалась мне такой большой и глубокой, что я был уверен, что череп пробит насквозь, и решил, что я умер…

Здесь я должен признаться, что у меня нет слов, чтобы описать всю глубину охватившего меня в тот момент отчаяния! После преодоления стольких препятствий и опасностей, у самых ворот Петербурга, где я страстно желал обнять лучшего из отцов[316], которого не видел уже четыре года; перед возвращением в родную страну и завершением моей миссии, перед вручением бесценных депеш моему королю, и быть сражённым куском деревянного колеса?! Подавленный этой мыслью, я почувствовал, как у меня задрожали колени и закружилась голова; но помощь моих товарищей, к счастью, вернула меня к жизни: я собрался с силами, туго повязал голову бинтом, колесо, насколько это было возможно, тоже было исправлено, и вскоре мы добрались до следующей станции, последней перед Нижним Новгородом.

Я оставил свою кибитку на этой станции на попечение моего солдата с приказом починить её и немедленно следовать за мной в город. Пока мне запрягали почтовую карету и укладывали в неё мою шкатулку, я сходил в трактир, где мне промыли рану очень крепкой водкой и наложили на неё хороший компресс, что позволило мне проехать до Нижнего Новгорода, до которого было двадцати пять – тридцать вёрст.

Полкового хирурга, к которому я приехал, не было дома, и, чтобы дождаться его, меня отвезли в какое-то ужасное жилище. Желание остаться неизвестным и неуверенность в опасности моей раны побудили меня не объявлять о себе губернатору. Во второй половине дня я снова приехал к хирургу, но опять безрезультатно. Измучившись от боли и не зная, насколько серьёзно моё ранение, я спросил, нет ли здесь ещё кого-нибудь, кто мог бы мне помочь, и они вспомнили об одном подлекаре, то есть помощнике хирурга, который после продолжительных пререканий всё же пришёл ко мне. Его появление не произвело на меня благоприятного впечатления относительно его способностей и трезвости; неуверенные движения и нетвёрдая походка выдавала в нём пьяного человека. Тем не менее необходимость обследовать рану преодолела во мне отвращение доверить себя в такие руки; и тут выяснилось, что негодяй забыл дома свои инструменты. Кто бы мог подумать, что обыкновенная булавка станет тем самым зондом, которым он воспользуется? Исследовав им рану, он сообщил мне, пошатываясь, что она глубокая, до кости, но череп вовсе не сломан, и что с применением водки и воды я могу продолжить путешествие; затем он посоветовал мне кровопускание. Но даже одна мысль о том, чтобы доверить свою руку такому пьянице, заставила меня содрогнуться. Поблагодарив, расплатившись и отпустив его, я сел в экипаж, радуясь, что избавился и от хирургии, и от хирурга.

Нижний Новгород расположен, как известно, на Волге. Он немногим отличается от других русских городов. В то время в нём была популярна труппа отечественных комедиантов.

Посетив Владимир, мы приехали в Москву. Господин де Бофф[317], французский вице-консул, настоял, чтобы мою рану осмотрели самые лучшие хирурги. Их заключение придало мне уверенности, хотя головная боль оставалась довольно сильной. В то же время я узнал одно обстоятельство, меня расстроившее. Господин де Бофф рассказал, что моего отца нет в Петербурге: так что если бы я был смертельно ранен и этот город был бы концом моего пути, я был бы лишён утешения окончить свою жизнь в объятиях того, кому я был ею обязан.

Моя кибитка была в плачевном состоянии, поэтому я оставил её в Москве и сел в один из обычных почтовых экипажей; но они так малы и неудобны, что даже не могли укрыть меня от дождя. Я проехал Тверь, Вышний Волочёк, Новогород и Софию[318] близ Царского Села[319] и прибыл в Петербург в ночь на 22 сентября, проехав от Иркутска шесть тысяч вёрст за сорок дней, восемь из которых были потеряны в непредвиденных задержках.

Согласно указанию графа де Лаперуза, я передал свои пакеты в руки графа де Сегюра, полномочного представителя французского двора при императрице. Я имел удовольствие встречаться с ним, когда он приезжал в Россию и считаю одним из счастливых событий своей жизни то, что я нашёл его теперь в Петербурге, он утешил меня в отсутствие моего отца. Граф не только принял меня самым милостивым образом, но и проявил всяческое внимание к моему здоровью. Он предложил, чтобы один из его курьеров сопровождал меня до конца моего путешествия. К тому времени я, благодаря мастерству его врача, полностью вылечился, поэтому я поблагодарил графа за его любезное предложение, но не хотел лишать его человека, который мог бы ему понадобиться.

Забрав его депеши, я выехал из Петербурга 26-го числа, между одиннадцатью и двенадцатью часами ночи. В Риге пришлось задержаться на два дня, чтобы сделать ремонт экипажа. В Мемеле, в отвратительную погоду, мне пришлось потратить восемь часов на то, чтобы нанять лодочников перевезти меня через Куршский залив. Я заночевал в Берлине, и граф Д'Эстерно, полномочный представитель короля при этом дворе, также пожелал послать через меня депеши; я был хорошо вознаграждён за эту пустяковую задержку услугами, которые оказал мне господин посол.

Наконец я увидел свою родную страну и 17 октября в три часа пополудни прибыл в Версаль. Я остановился в доме графа де ла Люцерна, министра и государственного секретаря морского департамента. Я не имел счастья быть знакомым с ним, но тот очень добрый приём, который он мне оказал, мгновенно наполнил моё сердце благодарностью, которой я так многим ему обязан. Его милости я обязан тем, что в тот же день был представлен Его Величеству, который снизошёл до того, чтобы расспросить меня о различных обстоятельствах моей экспедиции, выразил желание узнать подробности и на следующий день вознаградил меня назначением консулом в Кронштадт; эта награда была тем более дорога, что напомнила мне о тех словах одобрения, которые были сказаны об усердии всех членов моей семьи на вверенных им гражданских и политических должностях.

КОНЕЦ

Перевод©Андрей Дуглас, 2020

ПРИЛОЖЕНИЯ

Копия свидетельства господина Козлова-Угренина,

полковника, коменданта Охотска и Камчатки.

Удостоверяю, что г-н де Лессепс, вице-консул Франции в Кронштадте, был вынужден задерживаться в разных местах по следующим причинам:

1. По приезду в Большерецк 7/18[320] октября 1787 года, задержка произошла из-за невозможности совершить путешествие от Камчатки до Охотска по суше. Передвижение на санях, как и замерзание рек, началось в конце ноября.

2. Он мог бы ехать, но постоянные и сильные штормы, которые преобладали в Большерецке с начала ноября до конца декабря, не позволили этого сделать. Редко случались даже два дня, чтобы видимость была больше, чем на шесть-восемь шагов. Даже камчадалы не могут путешествовать в такую погоду, и вынуждены иногда останавливаться на открытой местности.

Я счёл своим долгом предупредить г-на де Лессепса, о риске, которому он будет подвергаться до конца этой продолжительной плохой погоды, если предпримет это опасное путешествие, а также о вреде его здоровью и о возможности потерять пакеты, которые были ему поручены для французского двора; я заверил его, кроме того, что мне самому надо вернуться в Охотск как можно скорее, и я позабочусь о нём, и что мы будем делать только самые необходимые остановки.

3. В течение этого времени г-н де Лессепс подвергся приступу очень жестокой дизентерии; болезнь продолжалась девять недель и сильно истощила его.

4. Голод среди собак по всему западному побережью Камчатки вынудил нас следовать в обход и долго двигаться по восточному побережью.

5. Мы были вынуждены надолго остановиться в Пусторецком остроге, в шестистах верстах от города Гижига. Мы прибыли туда 26 февраля. Я использовал все возможные средства, чтобы поскорее ехать дальше, но нам не хватало собак и провизии, поэтому я решил отпустить г-на де Лессепса 7/18 марта на малых санях с небольшим экипажем. Кит, которого выбросило на берег моря и которого мы разрезали на куски, дал нам возможность накормить его собак. Чтобы защитить его в Каменном остроге, где живут коряки, на которых мы не можем слишком полагаться, я просил господина капитана Шмалева сопровождать его туда. Я сообщил о нём во все места, через которые он должен был пройти, и дал ему всё, что было в моих силах, чтобы путешествовать быстро и безопасно; но в то же время я предупредить его, что он должен ожидать много препятствий и трудностей, пока он не прибудет в Охотск. Я ещё раз заверил его, что ему придётся подождать до конца этого сезона, пока мы сможем отправиться в путь из Охотска в Якутск, поскольку дороги между этими двумя городами абсолютно непроходимы или, по крайней мере, чрезмерно опасны в зимнее время из-за очень глубокого снега.

Заверяю то, что я написал настоящее, запечатанное казённой печатью моего департамента, и заверенное господином Шмалевым, капитаном-инспектором Камчатки.

Совершено в Пусторецком остроге 12/23 марта тысяча семьсот восемьдесят восьмого года.

Продиктовано, переведено и утверждено выше подписавшимся г-ном Шмалевым.

Подпись. Григорий Козлов-Угренин, полковник, комендант Охотска и Камчатки.

Подпись по-русски: Василий Шмалев, капитан исправник.

________________________________________

Ещё одно свидетельство, от Охотского коменданта.

Г-н де Лессепс прибыл в Охотск 25 апреля/5 мая 1788 года, не совсем здоровый и сильно уставший от дороги. Однако его намерение состояло в том, чтобы продолжить путь, воспользовавшись оставшейся санной дорогой, чтобы добраться до Юдомского креста, откуда по вскрытии реки Юдома он мог бы спуститься по воде. Я приложил все усилия, чтобы обеспечить его всем необходимым; собаки и всё, что нужно для дороги, были готовы, но плохая погода задержала нас: наступила сильная продолжительная оттепель, которая за несколько дней сделала дороги непроходимыми. Несмотря на это, я надеялся, что морозы всё ещё дадут себя знать в течение нескольких ночей, что очень обычное явление в это время года, и что он может продолжить путешествие. Их не было, и г-н де Лессепс не мог уехать. Он даже попытался уехать, но, как я и ожидал, был вынужден вернуться назад, найдя лёд на реках и все дороги затопленные водой. Мы стали собирать другую экспедицию, но пришлось подождать, пока не растаял лёд на реках, и снег не сошёл с полей, чтобы дать лошадям хоть немного корма. Самое раннее, когда он может отправиться, подвергая себя потере части лошадей – это 25 июня.. Он ни под каким предлогом не согласился остаться на столько времени, и я решил послать выбрать лучших лошадей, или, лучше сказать, наименее плохих, и отпустить его в ближайший благоприятный момент, когда пройдёт первый паводок. Я был удивлён тем, как быстро он дошёл из Пусторецкого острога, где он оставил господина Козлова, который до сих пор не прибыл – то ли в пути, то ли погода не благоприятствует, то ли у него не хватает средств. Решение оставить его, которое принял г-н де Лессепс, было самым верным. Он бы успел проехать ещё больше, если бы непогода не задержала его в пути на десять дней.