Критическая история гностицизма и его влияния. Том первый

Понятно, что ее точка зрения не допускает рассуждений, свойственных западному уму; ее доктрины диктует гений Востока с его созерцаниями, иррадиациями и интуициями. Она обладает всем великолепием, всеми недостатками и всей подвижностью образного стиля, и в ее к счастью быстрой судьбе, ибо она была не более чем большим анахронизмом, не раз случалось, что ученики утверждали в качестве общепринятой догмы то, что для мастеров было не более чем аллегорией.

Такова, как правило, судьба систем, зародившихся в Азии и Африке3.

Кроме того, для некоторых умов нет ничего более соблазнительного, чем такого рода спекуляции. Действительно, гностицизм имеет такой двойной характер: его не останавливают никакие авторитеты, никакие трудности. Он с состраданием относится к религии вульгарных людей: она хороша для нищих духом, которые не могут подняться выше грубой буквы, написанной по-иудейски и истолкованной по-иудейски. Он презирает вульгарную философию, которая, по словам ее величайшего толкователя, знает только одно, а именно то, что она ничего не знает, потому что рассмотрела все с двух сторон. Он объясняет не только, что такое вещи, но и как они появились. Вернее будет сказать, что он не объясняет, а показывает. Смотрите, – говорит он, – смотрите, как из огромного средоточия света исходит свет, распространяя повсюду свои благотворные лучи: так духи света исходят из божественного света4. Видите также, – взывает он, – все источники, питающие землю, украшающие, оплодотворяющие и очищающие ее; они исходят из одного необъятного Океана: так из лона божества исходят столь многие реки5, образуя и наполняя мир интеллектов6. Посмотрите, – говорит он, – на числа, которые все происходят от первобытного числа, все похожи на него, состоят из его сущности и при этом бесконечно разнообразны; посмотрите на голоса, которые разбиты на столько слогов и элементов, все содержатся в первобытном голосе и при этом разнообразны без всякого предела7 : вот как мир интеллектов происходит от первобытного интеллекта, как он похож на него и при этом предлагает бесконечное разнообразие существ.

Это не христианство, и это не одна из известных систем.

Поэтому гностицизм – такая же оригинальная доктрина, как и любая другая. В действительности, как и все системы, он является продуктом совершенно особого набора идей и потребностей8.

Этим объясняется количество его последователей и разнообразие его ответвлений.

Какое-то время гностики были настолько многочисленны и могущественны, что грозили вторгнуться во все христианское общество; и чем большим энтузиазмом и знаниями они обладали, тем легче они привлекали простые умы и смущали даже тех, кто не был таковым. Если они и уступили силе учения, на исправление которого претендовали, то только после шести веков борьбы и под воздействием самых строгих законов; но и после этого они оставили после себя множество следов, так как гностицизм окончательно угас только в тринадцатом веке нашей эры.

В истории религиозной и философской древности, как мне кажется, нет более любопытных вопросов, чем вопросы о зарождении, развитии и учении различных школ, и если нам удастся выяснить их истинное происхождение, основополагающие принципы и моральное или политическое влияние на мир, мы, возможно, прольем новый свет на те века, чьи интеллектуальные труды сегодня несколько презрительны, но которые по-прежнему представляют собой самое впечатляющее зрелище, способное поразить человеческий разум: древний Восток, древний Запад и христианство в борьбе. Действительно, это великое зрелище – видеть, как высочайшие учения Азии, Египта и Греции подвергаются нападкам и низвергаются христианством; затем старые доктрины мира, воскрешенные гностиками, борются с победителем и перенимают некоторые из его принципов, чтобы лучше бороться с другими; наконец, Церковь привлекает против них труды своих врачей, собирает на соборы своих самых выдающихся епископов, вооружает строгостью своих самых могущественных князей.

Бой был серьезным. Прежде всего, она давно готовилась.

Ее подготовили: зороастризм, соединившийся с иудаизмом в Персии и породивший каббалу в Сирии; иудаизм, связавшийся в Египте с платоновскими доктринами и породивший греко-филоновскую философию; наконец, эта философия, вторгшаяся в христианство и принесшая ему свой язык и часть своих идей.

Гностицизм, по сути, есть не что иное, как последний облик античного мира, пришедшего сразиться со своим преемником, прежде чем уступить ему человеческий род.

С тех пор как современная Европа стала искренне интересоваться античностью, несколько выдающихся писателей занимались гностиками. Ле Нен де Тиллемон9 , Бособр10 и Мосхайм11 первыми опубликовали солидные научные труды по их доктринам. Завоевания, совершенные после них в Азии и Африке, открытие Вед, Зенд-Авесты, Кодекса назареев и нескольких подобных сочинений12, однако, выставили древние доктрины Востока в таком новом свете, что перед гностицизмом открылась новая карьера, и вскоре, начиная с этой второй эпохи, последовала новая серия важных сочинений о гностиках, сменяющих друг друга. Мы упомянем лишь труды господ Левальда13, Неандера14, Хана15 и Фульднера16, которые вызвали ряд очень интересных критических замечаний17. Кроме того, среди работ, посвященных истории философии или христианства, были и такие, в которых гностикам уделялось особое внимание18.

Однако, несмотря на всю помощь, которую смогли оказать вновь открытые источники, в истории гностицизма по-прежнему оставались огромные пробелы. Настоящие источники, труды гностиков, были полностью утрачены, за исключением нескольких фрагментов, сохраненных их противниками, и в плане текстов мы были сведены к полемическим произведениям Отцов.

Нет такой доктрины, которая согласилась бы судить о себе на основании подобных документов: Ибо, каким бы щедрым ни был противник, он не представляет и не может представить свое дело как убежденный человек; и что приятно в системе, при отсутствии более сильных аргументов, так это вера или, по крайней мере, добрая вера, очарование которой исчезает под пером противника.

Что касается ученых и благочестивых антагонистов гностиков, то они не только не имеют привычки опираться на источники, большинство из которых более поздние, чем доктрины, с которыми они борются, но и говорят открыто с враждебностью, которой они хвастаются. Как мы увидим, ни один из них не имел намерения передавать полные сведения.

Агриппа, открывший битву, сражался только против учения Василида, и его сочинение утрачено, как и сочинения Филиппа Гортинского и Модеста против Маркиона.

Иустин Мученик, чьи сведения совпадают с их, родился в греческой семье и, воспитанный в платонических доктринах, всегда сохранял что-то от своего раннего философского образования; однако, когда он во второй части своей Апологии заговорил об одном из предшественников гностицизма, Симоне-волхве, он не смог сдержать своей сильной антипатии к этому синкретисту. Его сочинение против Маркиона было утеряно.

S. Иреней, который после него был древнейшим противником гностиков, опубликовал обширный труд против них в пяти книгах, но только первая дошла до нас полностью, а из остальных мы располагаем лишь фрагментами и переводом.

Родившийся, по-видимому, в Малой Азии в греческой и христианской семье, св. Ириней процветал в то же время, что и основные школы гностиков19. Один из самых ученых людей своего века, он был знаком с сектами Церкви, светскими школами, традициями мифологии и трудами философов; а поскольку он унаследовал христианство от Поликарпа и Папия20, учеников святого Иоанна, он имел лучшее учение в сочетании с самыми чистыми текстами. Поэтому он был полон ревности к этой доктрине, и едва ли в его время появлялось какое-либо новое учение, которое он сразу же не исследовал и не боролся с ним. В ходе дискуссий, разгоревшихся вокруг монтанистов, именно его лионская община попросила отнести свои письма в Рим. Когда Бластус высказался в пользу восточного обычая празднования Пасхи, он опроверг его. Когда Флорин объявил себя сторонником монархистов, именно он отделил его от этой партии. Когда позже тот же врач принял систему Валентиниана, именно он самым решительным образом напал на нее21. Когда Маркион в конце концов заявил, что апостолы неправильно слышали своего учителя и что, в свою очередь, их ученики изменили апостольские писания, именно он показал, в чем заключается истинное учение христиан22. Когда язычники обвиняли христиан в каком-то варварском отвращении к письму и наукам, именно он пытался доказать, что истинная наука гораздо выше, чем они думали23. Преимущество Иренея перед многими христианскими авторами заключалось в том, что он был хорошо знаком с поэтами и философами24, а Тертуллиан тем более вправе назвать его заядлым исследователем всех доктрин, поскольку он следовал им с большей умеренностью в своих суждениях. Однако весь его труд, труд, в котором ничто не блестит, в котором ничто не выдает страсти, дышит еще большей ненавистью к ереси, чем любовью к истине25.

После него против гнозиса выступили три самых выдающихся писателя, и, несомненно, именно они понимали его лучше всего.

К сожалению, книга первого из них, Феофила Антиохийского, против Мар-киона, утеряна, а фрагмент книги Родона сохранился, о чем мы мало сожалеем.

S. Климент Александрийский, второй, напротив, оставил значительный труд. Рожденный в язычестве, воспитанный в Афинах, затем в Азии и, наконец, в Александрии, центре гностицизма, он был в лучшем положении, чем любой другой христианин, чтобы дать верное представление об этом учении. Но как глава школы обучения, которую христиане основали в Александрии, чтобы она могла дать им людей, способных бороться как с философами, так и с еретиками, святой Климент, всегда находясь в присутствии гностиков, смог нарисовать верную картину этой доктрины. Климент, всегда находясь в присутствии врага, то сталкиваясь с философами, которые возрождали традиции мифологии, чтобы объединить их с умозрениями метафизики, то сталкиваясь с энтузиастами, которые путали теории Персии, Халдеи и Египта с христианством, Климент, если он постоянно изучал историю философии, еще более постоянно думал о том, чтобы противопоставить ей систему веры. Его труды, особенно «Строматы »26, – неисчерпаемая копилка античных сокровищ; но в отношении гностиков его тактика настолько тонка, что может привести к ошибке. Действительно, играя словами, он дает меньше информации о гностиках в целом, чем утверждений об особых гностиках, как их понимает автор, то есть о весьма продвинутых христианах.

[Трактат Ипполита, принявшего мученическую смерть при императоре Александре, направленный против Маркиона, утрачен; трактат против Валентиниана Геликса, который приписывается ему в сборниках Канисия и Сирмонда, вероятно, принадлежит не ему; его книга против еретиков, которую читал Фотий и которую он делает известной (cod. 131), кажется, была лишь извлечением из книги Иренея: поэтому из нее нельзя извлечь ничего нового].

Третий из этих писателей, Ориген, подражатель святого Климента и более ученый, чем он, оставил сведения о гностиках, которые заслуживают большого доверия. Ученик философа Аммония27 , великий человек и учитель с юности28 , просвещенный критик и философ, снисходительный к ошибкам других, потому что сам пострадал за свои, и справедливый с тем большей деликатностью, что сам был менее деликатен, Ориген, чьим светом восхищались в Аравии, Сирии, Каппадокии и Греции, и который находился в присутствии главных врачей и философов своего века, обязательно был беспристрастным писателем, и никто не знал гностиков лучше, чем тот, кто имел заветного ученика, чтобы спорить с ними29. Поэтому его «Комментарии к Священному Писанию», книга против Маркиона, трактат о молитве и труд против Цельса, полный подробностей о гнозисе, являются одними из самых чистых источников, по которым можно изучать эту доктрину. Но если они ценны для познания религиозных сект, то, тем не менее, они имеют и противника.

Евсевий Кесарийский, лучший историк первых веков христианства и единственный, оставшийся нам после утраты Комментариев Гегезиппа, также заслуживает нашего доверия, когда говорит о гностиках, которые еще процветали в конце третьего века и в начале четвертого, были тогда распространены по всей Кесарии, и которых Евсевий, пишущий историю по памятникам и чаще всего приводящий выдержки из сочинений, с которыми он советовался30, изображает с достаточной степенью достоверности. Несомненно, однако, что в своих сочинениях они предстали бы в ином свете и не признали бы его портретов.

S. Ефрем, написавший пятьдесят два гимна против Вардесана, Мар-киона и Манеса, происходил из нисибисской школы, которая, наряду с эдесской, антиохийской и александрийской, была одной из лучших в христианском мире в первые века. Он был учеником святого Иакова Нисибийского, который боролся с ересями того времени, и вокруг его колыбели исповедовались восточные доктрины, породившие гностицизм. Более того, некоторые христианские врачи, как и многие верующие Сирии, путали эти мнения со своей религией, вплоть до того, что считали ортодоксальными гностические гимны Бардесанеса и его дочери Гармонии. Поэтому никто, кроме сына абнильского жреца, не мог с полным пониманием говорить о гнозисе; но Ефрему не пришло в голову излагать эту доктрину. Будучи простым священным поэтом, этот автор ограничился сочинением антигностических гимнов, заботясь о сохранении принятых мелодий, чтобы его песни легче было принять.

S. Епифаний и Феодорит, которые были позже Ефрема, и из которых первый умер в начале четвертого века, а второй в середине пятого, посвятили истории гностиков самые обширные труды, которые мы имеем об этих теософах31 ; но, хотя они оба были учеными людьми и сами видели обломки гностических школ32 , их сведения полны ошибок.

На том расстоянии, на котором они находились от истоков великих школ, они путали места, времена и людей; и история может лишь с большой осторожностью принимать их данные, особенно в отношении С. Епифания, который классифицирует несколько школ вместе. Епифаний, который объединяет несколько различных сект.

Поскольку гностические доктрины не получили широкого распространения на Западе, и несмотря на попытки, предпринятые в латинской Африке, Риме, Испании и южной Галлии, латинские писатели предлагают историкам лишь вторичные источники.

Тертуллиан, современник св. Иринея33 и св. Климента Александрийского, оставил нам трактаты против валентиниан и маркионитов, а также подобных сектантов, в которых ораторская декламация исключает философское исследование.

Сведения, которые мимоходом сообщает Киприан о некоторых гностиках, и те, что сеет Августин в своем труде против манихеев и в своих книгах против ересей, более точны; но те, что излагает С. Филастр в своем трактате о ересях, по большей части настолько ошибочны, что к ним следует прибегать лишь с крайним недоверием34, даже если этот автор предшествует С. Августину.

Мы не говорим здесь о некоторых писателях слишком второстепенного порядка, или о тех, кто дает слишком мало подробностей о гностицизме. Мы познакомимся с ними в ходе нашего исследования, и закончим этот обзор авторов, передавших нам гностическую доктрину, указанием на то, что 1° некоторые из них являются более поздними, чем школы, о которых они нам рассказывают; 2° что все они ставили своей целью борьбу с ними, и 3° что гностицизм был бы представлен с бесконечно большим преимуществом, если бы мы могли еще изучать его в трудах Василида, Валентинуса и Маркиона.

В самом деле, что придает самой прекрасной системе древности, системе Платона, ее внушительный характер, так это стиль человека, передавшего ее нам. Оставьте «Диалоги», возьмите в руки изложение, в котором анализируется или оспаривается его доктрина, и ваш энтузиазм будет угасать с каждой страницей. Однако с вами будет говорить друг Платона, тогда как гностические теории всегда излагаются нам их антагонистами. В этом, несомненно, причина холодности, которую так долго исповедовали по отношению к порядку идей, сочетающему в себе с идеями Пифагора и Платона все богатство теософов Персии и Индии и, наконец, нечто от сурового характера, который христианство все еще оставляет даже тем, кто его изменяет.

Правда, гностики оставили некоторое количество памятников, или, скорее, загадок, под которыми я подразумеваю те выгравированные камни, которые иногда называют Абраксас, иногда Василидиан; но эти памятники не только все символические, почти все они еще подлежали расшифровке, и после неудачных попыток толкования Мака-рием, Шиффле и Монфоконом они были более или менее оставлены. Хотя Мюнтер35 , М. Беллерманн и Копп36 вновь попытались интерпретировать их, они, возможно, недостаточно учитывали в своей работе систему в целом, в то время как другие современники, сосредоточившись исключительно на текстах, полностью игнорировали памятники.

Поскольку гностики почти не оставили письменных свидетельств, поскольку древнейшие авторы относились к ним с явной антипатией, и поскольку новейшие авторы не привнесли в историю своей системы сравнительного изучения текстов и памятников, новый пересмотр тех и других стал необходим.

Что касается нас, то если мы и попытаемся это сделать, то только освещая памятники через тексты, мы надеемся воспроизвести более правдивый образ гностицизма.

Это один из тех пережитков древности, к которым следует относиться с тем большей щедростью, чем более пренебрежительно к ним относятся века. В своем нынешнем виде он, пожалуй, поучителен даже в силу чудовищной дерзости; и сейчас, когда мы возвращаемся к христианскому или, скорее, христианизированному пантеизму, как никогда важно увидеть, к чему привела эта система. В любом случае, в судьбе человеческой расы, по-видимому, заложено, чтобы наш ум упражнялся на обломках прошлого, а не на всей совокупности его мыслей и дел. Если труднее, то и приятнее восстанавливать древние доктрины на основе неполных данных, чем брать их целиком из трудов тех, кто их придумал.

Со своей стороны, эти соображения поддерживают меня в исследовании, которое сами трудности делают более привлекательным.

Моя работа делится на три основных вопроса: 1° происхождение гностицизма; 2° преемственность и доктрины его различных школ; 3° влияние, которое они оказали на современные школы.

Книга первая.  Общая классификация гностиков и происхождение гностицизма.

Глава I. Классификация

Гностицизм, как мы видели, по сути своей эклектичен, и хотя во всех своих подразделениях он претендует на привилегию высшей науки, он далеко не всегда является полностью исключительным, он всегда объединяет несколько систем.

Множество основанных им школ можно свести к пяти основным группам, ни одна из которых не была по-настоящему исключительной.

Первая группа, состоящая из небольших примитивных школ, возглавляемых Церинфом или Симоном, сочетала христианство с доктринами, заимствованными из иудаизма, греческого политеизма и Востока.

Вторая группа, образованная школами Сирии, сочетала христианство с некоторыми фундаментальными идеями Востока.

Третья группа, состоящая из великих школ Египта, в некоторых своих подразделениях была враждебна иудаизму, но в ее учениях сочетались доктрины Азии, Египта и Греции.

Четвертая группа, малые школы Египта, следовала аналогичным путем.

Пятая группа, маркиониты, также была очень враждебна к иудаизму, но добавила в христианство некоторые восточные идеи.

Последняя группа, состоящая из тех, кто исповедовал принципы Климентинов, была бы противниками многобожия, сочетая иудаизм и элементы, заимствованные с Востока, с христианскими принципами; но Климентины представляют только одного писателя или одну партию христиан-иудаистов.

Как мы видим, гностицизм был эклектичен во всех своих подразделениях, и терпимость, если не универсальная, то, по крайней мере, необычная для своего времени, является одной из его наиболее фундаментальных характеристик. Вера в то, что божество проявилось в религиозных институтах всех народов, разрешала заимствования повсюду; но убежденность в том, что это проявление нигде не было совершенным и не открывало верховного Бога, давала всем системам более или менее равную свободу. Суть гностицизма всегда заключалась в этом великом явлении открывателя Верховного Бога, иными словами, в фундаментальном догмате христианства. Однако гностики видоизменяют этот догмат по своему усмотрению в соответствии с другими системами, из которых они черпают, и черпают в такой разной степени, что иногда к христианской основе примешивается иудаизм Александрии или Иерусалима, а иногда восточная, египетская или греческая теогония.

Тем не менее, этот фон всегда доминирует.

Этот эклектизм, столь мирный в разгар ожесточенной борьбы между язычниками, иудеями и христианами, – одно из самых любопытных явлений того времени. При каких обстоятельствах и в каких местах он был задуман, из каких элементов была составлена эта система терпимости в тот самый момент, когда самое исключительное учение из всех, христианство, стремилось подчинить себе умы?

Этот великий вопрос должен быть решен в первую очередь, поскольку от его решения зависит вся история гностицизма.

Чтобы решить его, давайте начнем с определения истоков гностицизма и посмотрим, какие элементы привнесла в него каждая из систем, питавших его младенчество.

Истоки гностицизма находятся в Египте, в городе Александрия, и утверждается, что гностицизм произошел от системы одного еврейского философа из этого города.

Эта гипотеза, правда, сегодня вызывает сомнения, и, напротив, вполне вероятно, что именно в Сирии и даже в Палестине следует искать истинную колыбель гностиков, как мы увидим в остальных главах этой книги. Однако несомненно то, что языком большинства этих врачей был греческий. Правда, это был не диалект Аттики и вообще не язык политеизма; это был скорее диалект Египта, или, в частности, тот греческий, который преобладает в Септуагинте, Новом Завете, Филоне, в целом среди эллинизирующихся евреев и который иногда называют эллинистическим языком. Однако факт остается фактом: мы находимся на греческой земле, и именно она является истинной отправной точкой для поиска истоков гнозиса.

Поскольку существует поразительная аналогия между доктринами египетского Филона и нескольких гностических школ, а кроме того, город Александрия был резиденцией самой известной из этих школ, уместно начать наше исследование именно с него.

В то время, когда гностицизм возник на основе зарождающегося христианства, Александрия была домом для трех философских и религиозных школ: греческой, египетской и иудейской. Давайте сначала рассмотрим элементы, которые каждая из них могла предоставить.

Глава III. Чисто греческое происхождение

Александрийская светская школа в это время, в принципе и несмотря на все влияния и изменения, которые она претерпела, была исключительно греческой, как и сама Греция37. Ее покровители, Лагиды, возможно, задумали несколько проектов по слиянию греческих и египетских религиозных институтов; что же касается ученых Музея, то нет никаких следов того, что они сделали хоть один заметный шаг в этом направлении. Египтяне придерживались той же позиции по отношению к греческим доктринам, и оба населения, далекие от слияния, продолжали до времен Филона жить в разных кварталах, одно вблизи Серапиума, другое в Брухиуме. Поэтому греческая школа Александрии могла дать гностицизму только те же элементы, что и Греция в целом.

Все показывает, что эти элементы были сведены к нескольким техническим терминам, нескольким философским идеям и нескольким культовым церемониям.

Технические слова Γνώσις и Γνωστικός, действительно, заимствованы из общего языка Греции; но сомнительно, чтобы они хоть раз встречались у древних авторов в том особом значении, которое они получили у гностических писателей. Что касается слова Γνωστικός, то оно встречается очень редко. Более часто встречающееся слово Γνώσις обычно имеет лишь очень простое значение знания. Именно так оно встречается у Геродота и Демосфена, а также у Аристотеля и Лукиана.

Однако язык и институты мистических философов Греции, как мне кажется, подготовили некоторые идеи и использование гностицизма. Пифагор, который допускал своих учеников к высшим учениям только после длительного испытания38 , придавал слову Γνώσις значение, весьма сходное с тем, которое приписывали ему гностики: он понимал его в смысле созерцания и изучения Бесконечного, Вечного, и, согласно Проклу, главным элементом Λόγοι άπορρήτοι школы Пифагора было учение о Боге, то есть знание о верховном Боге. В этом же заключалась великая тайна гностиков.

Более того, Пифагор, путешествовавший по Египту, если не по центральной Азии39 , и повсюду видевший преграду, воздвигнутую ранее между наукой народа и наукой мудрецов, называл спекулятивную или трансцендентную часть философии Επισήμη или Γνώσις τών όντων40, и в этом качестве он может по праву рассматриваться как своего рода предшественник религиозного гнозиса или, по крайней мере, как создатель философского гнозиса.