Живой мертвец

Башилов засмеялся, а Брыков прояснел. Если государь таков, неужели же его дело погибнет?

– Не может быть этого! – сказал и Башилов. – Постой! Я вот тебя познакомлю с Вакселем. Он все может! Ты знаешь, как он государя за косу дернул? Потеха! Ха – ха – ха! Подержал он заклад, что дернет государя за косу в театре, когда дежурным будет. Понимаешь? Ну, и настало его дежурство. Стоит он у государя за креслом, а государь‑то не в духе. Ваксель ломает себе голову, думает: «А ну, и заклад этот самый!». Вдруг видит он: Зиновьев смотрит на него и головой качает. Не вытерпел Ваксель, хвать государя за косу, дерг ее и обмер. Государь обернулся, сердитый такой. «Это, – говорит, – что?». А тот: «У вашего величества тупея на сторону сдвинулась!» – «А, – говорит государь, – спасибо!..». И пили мы потом! Страсть! Ты не бойся: Ваксель поможет! Такой фортель выкинет…

– Ах, если бы кто‑либо помог! – И Брыков рассказал о своей неудаче.

– Бывает! – ответил Башилов. – Это в какую минуту попадешь. Иной раз и в Сибирь укатишь! У нас офицеры, как во дворец зовут, деньги в сюртук зашивают… неровен час… А я за тобой! – вдруг встрепенулся Башилов. – Едем!

– Куда?

– У Зиновьева картеж. Тебя звали!

– Нет! Уволь! Ты попадешься – под арест, а со мною Бог знает что быть может.

– Эх, ты! Трус! Ну, так дай на счастье!

– Сколько тебе?

– Ну, дай… Дай, что ли, пятьдесят рублей.

Брыков открыл ларец и дал приятелю деньги. Башилов горячо расцеловал его.

– У здешних, питерских, в жизнь не взял бы! – сказал он и спохватился: – Ах, я! А ведь к тебе письма!

– Где? Давай скорее! – задрожав, произнес Брыков.

– А вот! – Башилов, опустил руку в карман, вытащил два объемистых пакета, после чего сказал: – Ну, читай, а я поеду! Я к тебе еще наведаюсь! – И он снова обнял Брыкова и вихрем умчался снова пытать счастье на зеленом поле.

Семен Павлович сел к столу, положил перед собой пакеты и долго не решался вскрыть их. Что в них? Понятно, горе! Но какое? Вдруг Маша уже замужем? При этой мысли кровь бросилась ему в голову, и он быстро вскрыл первый пакет. Развернув лист серой бумаги, он впился в него глазами и позабыл весь окружающий мир, свое горе и свое странное положение.

XXIV

Черные вести

Первое письмо было от Маши, и мало радостного прочитал в нем Брыков.

«Неоцененный друг мой сердечный, – написала она, – горька моя доля, и не чаю я себе спасения, если Вы, сокол мой ясный, не будете мне защитником. Папенька – мне не папенька, а как злой ворог: каждый день меня мучает, грозит проклясть и заставляет идти за Дмитрия Власьевича, а я не могу и видеть его, и теперь все время только плачу и молюсь Богу, чтобы Он помог Вам в Вашем деле».

Брыков вытер набежавшие на глаза слезы и продолжал тяжелое чтение:

«Сейчас, как Вы уехали, папенька продали свой дом и переехали в усадьбу Вашу Брыково, где теперь Дмитрий Власьевич будто хозяин. Кричит он и мужиков бьет, а папенька мой у него за управителя, и все от того бранятся и плачут. Дмитрий Власьевич все ко мне пристает с разными презентами и сувенирами, а я те презенты и сувениры за окно бросаю, и он с того серчает и папеньке жалится; а папенька меня терзает, и я беспрестанно слезы лью. Что Вы там делаете и думаете ли обо мне? А я о Вас неустанно мысли имею. Папенька откуда‑то дознались, что Вы в Петербург уехали, о том сказали Дмитрию Власьевичу. Он очень испугался и тотчас послал за подьячим Вороновым. Вы его, может, не знаете. Это – очень дурной человек, со свиным рылом и гнилыми зубами. Он приехал, и они долго спорили, а потом тот сказал, что отошлет в Петербург такую бумагу, по которой Вас сейчас схватят. За это ему Дмитрий Власьевич дал бричку старую и лошадь, а он ему руку целовал и клялся, что Вас со света сживет. А потому остерегайтесь очень, ибо Воронов хотя и приказный, но как‑то к полиции очень близок и хитер очень. Пошли Вам Господи успеха в деле Вашем, а молюсь я о Вас неустанно. Верная Вам по гроб Маша».

Брыков вторично отер слезы и в грустном раздумье откинулся на спинку стула. Все против него! Двоюродный брат советуется с каким‑то приказным и кует злые оковы. За что? За то, что позавидовал его деньгам и невесте. Тот самый Сергей Ипполитович, отец Маши, что, бывало, провожал его до середины улицы и кланялся ему в пояс, теперь весь передался на сторону злодея и мучает родную дочь. Где правда?

Семен Павлович вскрыл второе письмо и невольно улыбнулся, читая его: столько дружеского участия и любви было в нем. Писал Ермолин, передавая поклоны всех товарищей. Он рассказывал ему о мелких полковых событиях, спрашивал о его деле, о том, не надо ли ему денег, и выражал твердую надежду покутить на его свадьбе.

Прочитав это письмо, Брыков словно ожил, и прежняя надежда на успех дела вернулась к нему. Он взял лист бумаги и стал писать письма – сперва к Маше, потом к Ермолину. Ей он описывал свои злоключения, писал ей о своей любви и молил еще потерпеть немножко, потому что правда всегда верх возьмет.

«А коли тебе, – написал он, – не в мочь терпеть станет, беги к Ермолину. Я пишу ему о тебе, и он тебя не оставит, а схоронит у своей тетушки. Я же твердо надеюсь на милость царскую, только бы мне увидеть его в благожелательную минуту. А что до козней этого Воронова, то я плюю на него, ибо мне известны и сам Пален, и граф Кутайсов, и Грузинов, и меня в обиду никому не дадут…»

Семен Павлович писал нервно, торопливо, переживая и гнев, и ненависть, и любовь, и отчаяние, и надежду.

Была уже ночь, когда он окончил свое занятие и стал укладываться спать. Вдруг на улице раздались смех, голоса, фырканье коней, и через минуту сперва в сенях, а потом в горницах послышались громкие голоса:

– Игнат, сюда тащи и вино, и снедь! – крикнул один голос.

– Если ты не хочешь нашей смерти, Виола, – сказал другой, – топи печи!

– А карты будут?

– Все, все! Раздевайтесь, идите! – весело крикнула Виола. – У меня арестов не будет, сюда никто не заглядывает! Нинетта, Маша, занимайте гостей!

– А твой постоялец?

Брыков узнал голос Башилова и торопливо загасил свечу. Нет, сегодня уж ему не до веселой компании!..

– Эй, Семен! – раздался из‑за двери голос Башилова. – Вставай! Мы тебя ради к Виоле приехали! О, сонуля! Еще одиннадцати нет, а он спит! Вставай, говорят тебе! – Но так как Семен Павлович замер, то Башилов, еще раза три стукнув кулаком, отошел от двери, ворча: – Ну, и черт с тобою!..

Брыков с облегчением вздохнул, осторожно разделся и лег в постель.

В комнатах стоял дым коромыслом: звенели деньги, хлопали пробки, раздавались поцелуи, и все это покрывалось смехом и криками пьяных гостей. Брыков заснул тяжелым, беспокойным сном, и во сне ему то и дело являлась Маша и протягивала к нему руки.

Еще было темно, когда Семен Павлович соскочил с постели и, выйдя в сени, приказал своему Сидору готовить завтрак. Он знал, что лучшее время в Петербурге для всяких хлопот – утро, что теперь, при императоре Павле, все служебные занятия начинаются в шесть часов и всех можно повидать на своих местах.

Виола спала, спали и ее горничная, и гости в разных позах и на разной мебели. Брыков заглянул в гостиную и увидел Башилова под ломберным столом. Он толкнул его и сказал:

– Капитан Башилов, служба не ждет!

Тот вдруг вскочил как встрепанный.

– А? Что? – пробормотал он.

– Пора на службу! – сказал ему Брыков. – Взгляни, на что ты похож!

Башилов очнулся и хлопнул себя по бедрам.

– О, черт! – воскликнул он. – Который час?

– Уже пять!

– Пять? А к шести на учение! – И Башилов как безумный выбежал из комнаты.

Семен Павлович только улыбнулся ему вслед.

Через полчаса и он шагал по темным, но уже оживленным движением улицам. Женщины пли с базара и на базар, разносчики шагали со своими лотками на головах, то тут, то там проходили колонны солдат и иногда, гремя колесами, мчался фельдъегерь.

Взошедшее солнце рассеяло осенний туман, когда Брыков вышел на площадь Зимнего дворца и направился по набережной к знакомому подъезду.

– Полковника Грузинова! – сказал он лакею.

– Пожалуйте! – И Брыков пошел за ним по той же лестнице, коридорам и огромным залам.

Грузинов заставил его дожидаться, а потом позвал в свой кабинет.

– Ну что, родной? – ласково сказал он. – Напортили все дело! Ну, да что делать! Случай, дурная погода, неудачные маневры – и вот вы в ответе! – Он покачал головой и горько улыбнулся. – У вас все случай! – окончил он.

– Что же мне теперь делать? – робко спросил Брыков.

– Все, что хотите, только не советуйтесь со мной! – резко ответил Грузинов и, увидев растерянное лицо Брыкова, прибавил: – Я в опале! Люди позавидовали моему положению и оклеветали меня. Государь хочет, чтобы я ехал в Малороссию, но я знаю: это – ссылка! Я слишком откровенен и честен, чтобы не стоять иным поперек дороги! – Он встал и нервно прошелся по комнате, потом остановился против Брыкова и сказал: – Попытайтесь проникнуть к Лопухиной. Это – добрая девушка и теперь может сделать все! А я… – Он поднял плечи, а так как Семен Павлович встал совершенно растерянный, то Грузинов крепко пожал ему руку и повторил: – Не поминайте лихом! Я сделал все, что мог!

Брыков с признательностью поклонился ему и вышел из дворца.

Да, каждый о себе! Вот и Грузинову, этому недавнему фавориту, теперь не сладко.

Он невольно оглянулся назад, словно надеясь увидеть Грузинова. Этот человек боялся ссылки, когда его ждала лютая казнь. Брыков год спустя узнал о страшной его судьбе и задрожал в ужасе.

Теперь Семен Павлович шел по улице без цели и незаметно вышел к Адмиралтейству. Обойдя его, он прошел на Сенатскую площадь и зашел в аглицкий трактир. Так же как и в первый раз, несмотря на раннее утро, там уже пили, курили и с азартом играли на бильярде.

XXV

Что происходило без Брыкова

Когда Дмитрий Власьевич услышал от старика Федулова, что Семен Павлович уехал в Петербург, он действительно на время так смутился и растерялся, что забыл даже о своей любви к Маше. Мысль потерять только что приобретенное богатство и положение и из состоятельного помещика превратиться в отставного офицера без средств приводила его в ужас. Он вовсе не углублялся в вопрос о том, каким путем приобретено им все это, и ему уже казалось, что брат поднимает на него руку и посягает на его добро.

– Ах, негодяй этакий! – вскрикивал он, бегая по горнице. – С доносом поскакал. Что же, он думает, и правды нет? Что меня так и ограбить можно, как какого‑нибудь тяглового мужичонку? Ну нет, шалишь! Я найду на тебя управу!

Федулов слушал его, качая головой, и на его старом, сморщенном лице скользила хитрая усмешка.

– Ну, ну! – отвечал он. – Правда‑то, пожалуй, и на его стороне. Бухнет государю в ноги – и вся недолга: государь сделал его упокойником, он же и оживит. А вам что с него искать тогда? А? Прогонит – и все!

Дмитрий опомнился на другой день. Злоба сменилась у него трусостью. А что, если так и будет?.. Он тотчас же побежал к Федулову, которого поселил в полуверсте от себя, и спросил:

– Что же нам делать?

– Беспременно Воронова звать! – серьезно ответил Федулов. – Он может помочь, а больше ничего и не придумаю.

– Я прошлый раз прогнал его!

– Знаю, знаю! Ну а теперь позовите. Тогда его честные денежки отдать пожалели, теперь отдайте, да еще прибавьте что‑нибудь. Он не гордый.

Дмитрий тотчас погнал человека за дошлым чиновником, и на другой день Воронов приехал в его усадьбу. Склонив неуклюжий стан, потирая руки и широко улыбаясь, он вкрадчиво заговорил:

– Честь имею кланяться, Дмитрий Власьевич! Чем могу служить – с? Изволите видеть, прискакал немедля, зла не памятуя!

– Садись! – кивнул головой Дмитрий. – Я прогнал тебя, так на том прости.

– Помилуйте! Хе – хе – хе! – весь сияя, ответил Воронов. – Не обидьте теперь.

– Не обижу и за прошлое заплачу. А теперь дело вот какое! – И Дмитрий рассказал о поездке брата и о своих опасениях.

Воронов слушал его, склонив на плечо голову и потирая красные руки.

– Так – с, – время от времени говорил он, – совершенно верно!..

– Вот ты и помоги!

– Трудное дело! – вздохнул Воронов. – Однако, если при старании, то можно. Все зависит… – И он выразительно умолк.

– От платы? Сколько?

– Да вот, – улыбаясь и щуря маленькие глазки, сказал Воронов, – ежели отдадите прежний должок, триста рублев, да еще двести положите, да ежели ко всему дадите лошадку да повозку, так как я жениться собираюсь, то уладим дельце! – И он, хихикая, поднялся со стула.

Жадность опять обуяла Дмитрия Брыкова, но он подавил свое волнение и спросил:

– Что же ты сделаешь?

– А это даже и не секрет! Есть у меня в Петербурге сродственник один; персона малая, но всюду вхожий и до всего близкий. Так я ему опишу: «Так, мол, и так. Есть у вас в Питере живой мертвец и самое главное, что беспокойный человек. Приехал до самого государя и в неистовом виде все сделать может». Его сейчас и заберут! Он, можно сказать, и света не увидит!

Лицо Дмитрия прояснилось.

– Верно! Ну, тогда орудуй! Бог уж с тобою!

Радостный Воронов потом часа три шептался с Федуловым и уехал из Брыкова в собственной кибитке.

«Нет, – думал он, – шалишь! Я – не дурак! Тогда ты меня вышиб, теперь сам плачься. Никаких таких писем я писать не буду!..»

А Дмитрий сразу успокоился. Несомненно, теперь его брату уже не разгуляться в Петербурге. Ха – ха – ха! Там не поцеремонятся! Ха – ха – ха! И он заливался злобным, радостным смехом.

Любовь снова заняла в его сердце прежнее место, и бедная Маша снова стала страдалицей.

– Я не выйду, я больна! – говорила она, когда внизу появлялся Дмитрий и отец посылал за нею.

– Эй, милая, не дури! – говорил старик, входя через минуту в ее светелку. – Я терплю до поры, доченька! – И при этом его тусклые глаза вдруг вспыхивали недобрым огнем.

Девушка смирялась и шла вниз, где ждал ее ненавистный поклонник…

– Марья Сергеевна! – говорил он, стараясь казаться мягким. – Когда же вы, наконец, взглянете на меня благосклонно?

Маша молчала, ломая пальцы в безмолвном отчаянии. Это отчаяние доходило до ужаса, когда отец вдруг вставал и оставлял ее одну в горнице с Дмитрием. Тот придвигался к ней, брал ее руки и говорил о своей любви задыхающимся от страсти шепотом. Она, бледнея, отодвигалась от него. Однако его страсть мало – помалу разгоралась, и ее упорство раздражало его.

– Вы все о нем думаете – я знаю, а все‑таки моей будете! Я щажу вас и жду, что вы оцените мою любовь, но вы не хотите и слушать меня. Тогда я возьму вас силой. Одно слово – и нас повенчают хоть завтра!

Маша холодела.

– О! – смущенно шептала она. – Подождите немного. Может быть…

Он целовал ее руки и, задыхаясь, говорил о брате: – Ах, если бы он и правда умер!

«Я ушла бы в монастырь», – думала Маша, но не высказывала вслух своих мыслей.

– Долго еще кобениться будешь? – грубо спрашивал ее по временам отец.

Она умоляюще взглядывала на него и говорила:

– Подождите, папенька! Дайте свыкнуться! Ведь он терпит!

– До поры терпит, как и я! Ты думаешь, я позволю тебе дурь разводить? А? Чтобы он нас отсюда взашей погнал? А? То‑то! Так брось ломаться!

– Немножко еще! – умоляла Маша и отдаляла страшный день то мнимой болезнью, то хитростью.

Кроме Марфы, вокруг нее не было никого, с кем она могла бы поделиться своими страданиями и слезами. Да и Марфа, сочувствуя ей по – своему, мало приносила ей утешения.

– Ну, и чего плачешь? – говорила она. – Все по Семену Павловичу. Да коли помер он!

– Няня, ведь это только по бумагам; он жив!

– Говорите! Слышь, по царскому указу! А ты знаешь: Бог на небе, а царь на земле. Значит, и есть твой Сенюшка упокойник, Царство ему небесное! – И старуха крестилась.

– Что ты! Что ты! – с ужасом восклицала несчастная девушка.

– А то! Недаром я седьмой десяток живу, тоже знаю. Говорят – помер, и верь, верь и не порти глаз своих! Что в слезах‑то? Смотри, исхудала вся! Щепа – щепой! Право, ну!.. А ты лучше иди себе за Дмитрия Власьевича. Чего еще? Барин богатый, угодья всякие и тебя любит…

– Замолчи! – шептала Маша. – Ты не в уме. Это все не его; это ворованное, чужое! И я не люблю его…

– И – и, матушка, стерпится – слюбится! А лучше нешто, коли волоком поволокут?

Маша в ужасе закрывала лицо руками, падала на постель и плача говорила:

– Уйди от меня! Уйди!..

Она была совершенно одинока, и все ее утешение было в слезах и молитве. Она молила о чуде: отвратить от нее страшную любовь и вернуть к ней любимого.

А время шло, и требования отца становились все настойчивее.

Тогда Маша в отчаянии написала письмо Брыкову и переслала его к Ермолину тайком через верного Павла.

«Убегу, повешусь, но не отдамся этому злодею», – думала она, и это решение несколько успокоило ее.

А Дмитрий, потеряв надежду пробудить в ее сердце любовь, решил действовать напролом и грубо сказал Федулову:

– Вы уж постарайтесь уломать ее. Чтобы через месяц и свадьбу делать!

– Да хоть завтра, – ухмыляясь ответил старик, – ведь она так только, а сама рада – радешенька!

– Ну, теперь мне это все равно. Я говорю: через месяц.

XXVI

Сон в руку

Погруженный в печальное раздумье, Семен Павлович сидел в аглицком трактире, безучастно смотря на игравших на бильярде, как вдруг услышал над собою оклик: «А, мой счастливый партнер!» – и увидел стройного офицера конного полка. Он вспомнил, что против него он играл так счастливо у Грекова, и радушно поздоровался с ним.

– Левитицкий! – назвал себя офицер. – А вы, кажется, Брыков и считаетесь умерш…

Семен Павлович рукой остановил его на полуслове и горько улыбнулся.

– Да, – ответил он, – считаюсь и, кажется, не выберусь из этого проклятого счета.

– Э, что вы горюете! Вам везет! Ну да, ну да!.. В карты обыграли. Виолу похитили и вдобавок ускользнули, а мы все, как куры в ощип!.. Ха – ха – ха! Кстати, вы обедали?

– Нет!

– Отлично, пообедаем вместе. Я вижу, вам необходимо рассеяться, и я развлеку вас. Петр, – крикнул Левитицкий лакею, – два обеда. – И заговорил снова: – Здесь отлично кормят и дешево. Посидим здесь, разопьем бутылочку и проедем с вами в манеж» Магия».

– Это еще что?

– Сюда всего на неделю приехал Петр Магия, замечательный ездок; он показывает такие экзерсиции. Чудеса!..

Брыков совершенно не знал, куда девать свое время, и согласился провести его с Левитицким.

– Будете довольны, – сказал офицер, – а потом, если захотите, к одной прелестнице поедем. У нее и карты…

– Ну, этого я не сделаю. Для меня это очень опасно. Ведь я хлопотать приехал, а не шалить.

– Ах, да! – припомнил офицер и прибавил: – А жаль!

Лакей подал обед, и они оба стали есть, на время прервав беседу. Голодному Брыкову показалось все очень вкусным; он похвалил, офицер кивнул в знак согласия и прибавил:

– При этом дешево! Государь следит решительно за всем и, узнав, что здесь обедают офицеры, пожелал узнать и цены. Обеды были по рублю, но он приказал давать их по полтине! Теперь выпьем?

Брыков позвал лакея потребовал шампанского. Левитицкий говорил без устали, и Семен Павлович был доволен этим: его собеседник не заставлял его даже отвечать и не мешал ему думать о своих неудачах.

– Я уверен, что ваше дело увенчается успехом! – говорил Левитицкий, переходя с одного предмета на другой. – Надо только повидать государя. Нет справедливее его человека. Могу вас уверить в этом! Недавно он разбранил у нас хорошего офицера; кричал на него, топал за то, что тот опоздал на учение, а потом спрашивает: почему? Тот говорит: «Матушка померла», – и заплакал. Так что же вышло? Государь у этого офицера сам прощения просил да еще отпуск и денег дал. «Ты бы, – говорит, – сразу так и сказал!«А то еще недавно: есть у нас один пьяница, а служака хороший. Напился он и шарф потерял, а государь видел. «Где шарф?» – говорит, а тот: «Была бы, – говорит, – голова на плечах да шпага, а офицера и без шарфа узнают!«Ну, скажите, с кем так можно было говорить? Нет, государь решит ваше дело! А вы не видели экзерсисов на лошади? Совсем? Удивительное искусство! Там девица одна, Эльза, – что она делает! – И Левитицкий поднял вверх руки. – Вы вот что, как дело выиграете, возьмите, да к нам в Питер! Право, у нас веселье! Вот скоро опера приедет. Опять фокусники в иной раз, всегда балаганы, горы, карусель!.. И женщины, карты…

– Я женюсь! – с улыбкой ответил Брыков.

– Тогда с женою! Однако, пора! Мы, знаете, с вами пешком для моциона! Идемте! Это, знаете, между Обуховским и Семеновским мостами. Близехонько! Ну – с!

Они расплатились и вышли. Сумерки уже сгущались, и они осторожно стали пробираться через грязную площадь, а потом пошли по нынешней Гороховой улице к Семеновскому мосту.

– Да – с! – говорил Левитицкий, очевидно горячий приверженец государя. – Справедливее, лучше его трудно и найти! Правда, он горяч, но его и раздражают так часто! А как он прост с нами! Вы не бойтесь и прямо ловите его где‑нибудь, просто за фалды!.. А вон и манеж! Видите, огни!..

Брыков взглянул и увидел невдалеке серое деревянное здание, на котором развевались флаги и у дверей которого горели разноцветные фонари. По улице к этому зданию катились экипажи и шли толпою разные люди.

– Мы возьмем места первого ряда, – сказал Левитицкий. – Все отлично видно и тут же рядом конюшни! Пойдем!

И они вошли.

Манеж занял Брыкова. В ярко освещенном зале, посреди которого находилась круглая, посыпанная песком арена, в креслах, в ложах и на скамейках сидели зрители. В ложах виднелось немало красивых женщин в декольте, в высоких прическах. В креслах сидели военные и статские. Левитицкий знал почти всех я говорил Брыкову:

– Вот Зубов – младший. Вот Орловы! Вот известная прелестница Аринушка. Была шуваловская, теперь Орлов держит!.. Тсс!.. Смотрите!

Заиграла музыка, и началось представление. Берейтор Петр Магия показывал действительно удивительные вещи, и все дружно хлопали ему. Иной и на полу не будет так ловок и увертлив, как Магия на спине скачущей лошади. Потом его сменила девица Эльза, тоже на лошади. Она прыгала через куски холста, через обручи, соскакивала наземь и снова впрыгивала на спину мчавшейся в галопе лошади. Ей хлопали, кричали» браво», а Аринушка кинула ей на арену вязаный кошелек с деньгами.

Представление окончилось. Петр Магия вышел на арену, поклонился, поблагодарил всех и объявил, что пробудет еще три дня и надеется, что почтенная публика не забудет его. Все двинулись к выходу.

– Ну, к прелестницам? – сказал Левитицкий.

– О, нет! Я домой! – ответил Брыков.

– Тогда прощайте!

Они пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. Брыков опустил голову и пошел, не разбирая дороги. Была уже ночь; чистое небо было усеяно звездами, месяц показал свой серебряный серп. Идти было легко и приятно. Легкий мороз сковал грязь.

Семен Павлович прошел с четверть часа и остановился, чтобы определить дорогу, огляделся и вздрогнул. Что за чудо? Он попал в местность, совершенно схожую с виденной им во сне. Вот и забор, выходящий углом, и те же домишки, и так же светит луна… Чу, голоса! Брыков так же, как и во сне, быстро прыгнул в сторону и стал за забором. Случайно раздавшиеся голоса смолкли, и кругом стало тихо. Семен Павлович хотел уже выйти, но услышал быстрые шаги по замерзшей земле; он выглянул и снова вздрогнул.

По улице, надвинув шляпу и завернувшись в шинель, шел господин. Брыков уже знал, что будет дальше, и приготовился к борьбе. И правда, все случилось, как предсказал ему вещий сон. Из‑за угла вдруг выскочили двое и кинулись на путника, тот закричал и стал защищаться. Семен Павлович выскочил из засады и кинулся ему на помощь.

– Бейте одного! Я – другого! – закричал он.

Воры оставили господина и трусливо бросились бежать в разные стороны. Господин поспешно подошел к Брыкову и протянул ему руку.

– Благодарю вас! – сказал он. – Вы спасли мне жизнь! Позвольте узнать ваше имя!

Семен Павлович смутился и тихо ответил:

– Я – Брыков, но сейчас не имею имени, потому что считаюсь покойником.

– Как? – воскликнул прохожий. – Вы должны мне рассказать все! Я чувствую, у вас есть какая‑то печаль, и – если я в силах, – клянусь, я помогу вам!

Брыков горячо пожал ему руку и вздохнул.

– Мне может помочь только государь!

– Ну, государя могут попросить… – сказал прохожий, улыбнувшись. – Расскажите же мне все и проводите до Фонтанной. Там я уже найду дорогу.

Брыков взглянул на него, увидел совсем молодое красивое лицо и, сразу почувствовав к нему доверие, стал рассказывать свою печальную историю. Они дошли до Фонтанной. Спасенный Брыковым остановился, пожал ему крепко руку и сказал:

– Мне очень жалко вас, и я помогу вам. За свое спасение я уже обязан употребить все свои силы, но теперь постараюсь вдвойне. Приходите ко мне завтра. Я живу на Миллионной. Моя фамилия Рибопьер!