Живой мертвец

XXVII

Фаворит фаворитки

– Рибопьер, граф Рибопьер! – воскликнула Виола. – Да кто же его не знает, не слыхал? Любимец государя и потешник у Лопухиной. Когда‑то был на свете Пьер Рибо, французский выходец, а теперь Рибопьер и граф!

– Значит, он может быть мне полезен? – спросил Брыков.

– Если захочет!

– Но я спас его.

– Тогда иди к нему завтра же!

Надежда живым потоком влилась в сердце Семена Павловича. Старый Сидор тоже повеселел и сказал ему:

– Уж ежели вам пророческий сон был, значит, это дело от Бога. Иди, батюшка, к этому Рыбоперу, а я к Спасителю схожу – помолюсь!

Брыков лег в постель, но заснуть не мог от радостного предчувствия. Люди, измученные борьбой, охотно верят даже призраку надежды, а здесь более: ведь Рибопьер сам сказал: «Приходите! Я помогу».

На другой день он был у графа Рибопьера. Последний жил в трех комнатах с одною прислугою, и Брыков несколько разочаровался, думая, что увидит палаты вельможи; но это впечатление скоро изгладилось: молодой граф сумел очаровать его и внушить доверие.

– Я помогу вам! – повторял он с жаром. – Сегодня же я буду у Анны Петровны и все расскажу ей, а она уж так этого дела не оставит! Дайте только свой адрес!

Обрадованный, обнадеженный, Брыков пошел от него к Башилову совершенно успокоенный.

Рибопьер не преувеличивал своего значения. Оно было невелико, но вполне достаточно для дела Брыкова.

Молодой, красивый французский выходец, бойкий, веселый и остроумный, он был общим любимцем, а в последнее время, явно подружившись с Лопухиной, стал и влиятельным человеком, принимая на себя часть влияния царской фаворитки.

А она была в го время всесильна. Государь пленился ее жизненностью, ее красотою, девичьей невинностью и отдыхал у нее в салоне, совершенно забывая на время обо всех делах и дрязгах. Он был слишком рыцарь и добрый семьянин, чтобы сделать из этой прекрасной девушки любовницу {Саблуков в своих воспоминаниях утверждает, что до замужества Лопухиной ее отношения с Павлом Петровичем были самыми чистыми и только впоследствии, после ее выхода замуж за Гагарина, ее вновь толкнули в объятия ее венценосного обожателя, и тогда лишь началась эта связь. Павел Петрович, поселил свою возлюбленную в Розовом павильоне в г. Павловске.}, и, отдавая ее замуж за Гагарина, с царской гордостью сказал:

– Отдаю ее тебе такою же чистой, какой я ее встретил!

Но все же Лопухина имела власть над его сердцем и, к чести ее, никогда не злоупотребляла ею. Разве для матери, которая через дочь постоянво выпрашивала награды своим адъютантам.

– Матушка, да мне совестно, наконец, беспокоить государя, – с отчаянием возражала иногда Анна Петровна на ее просьбу, но мать тотчас падала на софу в истерике, и дочь смирялась.

Каждый вечер государь приезжал к ней на чашку чая. В зале за круглым столом, у чайного сервиза, садилась она, напротив нее Павел, здесь же находились ее мамаша и два – три близких человека, и Павел, чувствуя себя, как добрый буржуа, весело болтая по – семейному, выпивал одну – две чашки чая. Это была идиллия после суровой военной службы, поэзия среди скучной прозы правления. Государь смотрел на прекрасное лицо Лопухиной, слушал ее гармоничный голос, смех и забывался.

– Вы делаете меня счастливым! – говорил он ей иногда, на что она стыдливо потуплялась и делала глубокий реверанс.

Иногда он приезжал к ней обозленный, мрачный и начинал горько сетовать на всех окружающих. Они нарочно делают его глупым, тираном, каким‑то чудовищем! Они нарочно искажают его приказания и возбуждают общее недовольство.

Анна Петровна улыбалась и нежным голосом старалась успокоить монарха, часто обращая провинность иного в шутку. И государь, как некогда Нелидовой, говорил ей: «Вы – мой добрый гений!» – и целовал ее руку.

Анне Петровне поневоле, в силу положения, пришлось стать ходатаем и заступницей за многих, и она никогда не тяготилась этим. С утра ее осаждали просители и просительницы. Иных посылали к ней даже могущественные Кутайсов и Обрезков, и она никогда не утомлялась выслушивать всех, вникая в просьбу каждого, а потом передавала все просьбы императору.

– Вы – мой камер – секретарь, – говорил он шутя, – ну, решайте сами, кто чего стоит!

Случалось, Лопухина, ища развлечений, устраивала у себя вечеринки. Молодежь танцевала, играла в фанты, и государь любил издали следить за оживлением своей любимицы. Ее лицо розовело, глаза сверкали, пышные уста улыбались, и она казалась олицетворением молодости, здоровья и красоты. Государь любовался ею, и как сердце Саула смягчала игра Давида, так его сердце смягчалось при виде этой девушки.

Да, уже одно отношение его к Лопухиной характеризовало натуру Павла Петровича как высоко поэтическую и нежную. Таким он и был в действительности: нежным, великодушным, впечатлительным; но его ужасная молодость среди постоянного страха, его юность и зрелость среди унижений сделали его подозрительным и необузданным в гневе. С твердыми нравственными принципами, с суровым пониманием долга, Павел был страшен для изнеженных вельмож Екатерины, и клевета очернила его память. Он умер непонятым, и по сие время его личность окружена таинственностью. Но мало – помалу истина выступает наружу, и потомству все симпатичнее и милее делается образ императора Павла.

Граф Рибопьер надел зеленый камзол, выпустил брыжжи и, прикрыв свои красивые волосы напудренным париком, явился к Лопухиной, едва часовая стрелка показала пять часов вечера. Он обычно входил без доклада и застал Анну Петровну за пяльцами. Она подняла голову и, ласково улыбнувшись ему, весело сказала:

– А, мой паж! Что нового?

– Нового? – шутливо ответил граф, целуя ее руки. – Я сам!

– Как это?

– Я вчера чуть не был убит разбойниками!

– Ах! Maman! – закричала Анна Петровна. – Идите сюда. Нашего Пьера чуть вчера не убили!

– Как это, батюшка? – выплывая из ближней комнаты, пропела сама Лопухина, высокая, красивая женщина лет сорока пяти, тщательно скрывавшая свой возраст и молодившаяся.

Граф поспешно поцеловал ее руки и начал свой рассказ:

– Извольте видеть: возвращался я вчера ввечеру от Григория Орлова и шел ни о чем не думая… И вдруг меня схватывают сзади чьи‑то руки. Я оглянулся. Двое!.. – И граф очень живо передал свою борьбу, отчаяние и, наконец, спасение. – И знаете, кто спас меня? – спросил он.

– Ну, кто же его знает? – ответила Лопухина. – Хожалый, что ли?

– Нет! А вы как думаете, кто?

– Ноги? – улыбнулась Анна Петровна.

– И тоже нет! – Граф сделал паузу и ответил: – Живой мертвец!

Лопухина – мать даже отшатнулась.

– С нами крестная сила! – воскликнула она. – Упырь! Зачем вы нас пугаете?

– Это – сущая правда! – улыбнулся Рибопьер. – Вы послушайте, какая история!

XXVIII

Опала

То, что рассказал Рибопьер, действительно изумило обеих женщин.

– Ах, как это забавно! – воскликнула Анна Петровна, однако граф грустно покачал головой и заметил:

– Это ужасно грустно!

– Почему грустно?

– Помилуйте! Мой спаситель живой, а числится мертвецом. У него было имущество – его отобрал брат, якобы по наследству; у него невеста, и ни один священник не венчает его. Наконец, он не может нигде жить! – И граф с жаром передал свою беседу с несчастным Брыковым.

На лице Анны Петровны выразилось сострадание.

– Бедный! – сказала она.

– Да! – подтвердил граф и окончил: – Я дал ему слово, что буду просить вас за него. Вы сумеете заступиться за него!

– Хорошо! Я скажу про него государю! Где он живет?

Граф приник к руке Лопухиной и потом подал ей записку с его адресом.

– Хорошо! – повторила она, пряча записку за корсаж. – Жизнь за жизнь!

Граф благодарно взглянул на нее.

В маленький зал стали собираться гости. В этот день Анна Петровна устраивала вечеринку запросто. Приехала графиня Кутайсова с дочерью и с ними граф Зубов, приехали братья Орловы, графиня Ростопчина, дочери Палена и Обрезкова, и скоро комнаты наполнились блестящими гостями. Сам Лопухин, почтенный сенатор, повел гостей в свои апартаменты играть в бостон, многие дамы сели играть в лото, а молодежь, с Анной Петровной во главе, начала танцы.

Бал был в разгаре, когда приехал государь. Он не любил смущать веселье своей любимицы и, по установленному обычаю, тихо прошел через полуосвещенный коридор, спальню и будуар в крошечный кабинет Анны Петровны. Отсюда были видны зал и танцующие. Государь сел в глубокое кресло, раздвинул портьеру и стал смотреть на оживленные танцы.

Танцевали вальс. Под ритмические звуки музыки пары проносились одна за другою, кружась, крепко прижавшись друг к другу. Оголенные плечи красавиц сверкали в воздухе. Государь видел разгоряченные лица, полуоткрытые уста, горящие взоры и… вдруг нахмурился и вздрогнул. Его взор устремился к Лопухиной. Она танцевала с молодым Рибопьером и, по – видимому, отдавалась танцу со всем увлечением. Что‑то вакхическое было в ее лице, грудь дышала прерывисто. Ловкий Рибопьер обнял ее, и они кружились, что‑то шепча друг другу.

«Мерзость!» – мелькнуло в уме государя, и ему вдруг стал омерзителен этот танец вальс, как пляска вакханок, все движения показались ему полными вожделения и страсти; он с отвращением наморщился и обернулся.

В дверях недвижно стоял ординарец. – – Самого и Обрезкова! – тихо сказал государь, резко вставая со стула, и быстро пошел по коридору к дверям.

Весь красный, пыхтя от торопливого шага и волнения, к нему подбежал Лопухин и почтительно поцеловал его плечо.

– Сейчас прекрати этот омерзительный танец! – сказал император, в то время как ему накидывали на плечи шинель. – Ты здесь? – сказал он Обрезкову. – Со мной! – Он сел в коляску и некоторое время ехал молча. Потом отрывисто заговорил: – Я не видал омерзительнее танца, нежели вальс! Запрети его тотчас моим указом. Он развращает людей своей гадостью.

– Слушаю – с!

– Еще вот что: граф Рибопьер совсем исповесничался. Пора ему остепениться. Скажи, что я посылаю его в Вену; пусть побудет там при посольстве.

– Слушаю – с!

– Чтобы выехать нынче же! Вернется с бала и пусть едет. Бумагу выправь завтра и послать ему вдогонку!

– Слушаю – с!

– Омерзительный танец! – время от времени повторял Павел и вздрагивал.

Пары вихрем кружились по залу и вдруг остановились. Музыка внезапно смолкла. Анна Петровна, не снимая руки с плеча Рибопьера, сердито взглянула на хоры, дирижер замахал платком, но музыка по – прежнему безмолвствовала. В то же время, пыхтя и торопливо пробираясь между гостями, Лопухин подошел к своей дочери и что‑то тревожно зашептал ей на ухо. Она вдруг побледнела.

«Государь», – донеслось до окружавших Лопухину, и какая‑то тревога охватила всех разом.

– Государь был в гневе и уехал! – шепотом передавали из уст в уста.

– Вероятно, конец этой выскочке! – злорадно шептали дамы, и гости вдруг, словно боясь заразы, торопливо стали откланиваться.

Анна Петровна чувствовала, что пронеслась какая‑то гроза, что что‑то нависло над нею, и растерялась. Льстивое, подобострастное обращение сменилось у многих наглостью.

– Прощайте, милая! – величественно сказала ей Ростопчина, но Анна Петровна уже оправилась и гордо приняла брошеный вызов.

– Прощайте, голубушка! – ответила она, отчего Ростопчина побледнела даже сквозь румяна.

Гости разъехались.

Граф Рибопьер шел домой, завернувшись в плащ, и с болью в сердце думал об Анне Петровне. Бедная девушка! Несомненно, она навлекла на себя гнев государя, но чем? Хорошо, если налетевшая гроза минует ее, но если продолжится гнев, что ей делать?..

Он подошел к своему дому и с удивлением поднял голову. У ворот стояла фельдъегерская тройка, заложенная в легкую кибитку.

«Кто бы это приехал?» – подумал он, подходя к дверям.

Но едва он вошел в прихожую, как невольный страх сжал его сердце. Навстречу ему поднялся Чулков.

– Вы ждали меня? Что надо? – спросил граф.

– По приказу его величества – сказано, дабы немедленно препроводить вас из города для следования в Вену!

– Меня? В Вену? Зачем?

– Не могу знать! Инструкцию и назначение вы получите в дороге, а теперь приказано только исполнить!..

– Но как же это? – растерялся Рибопьер. – Сейчас и за границу! Я устал! Я должен собраться… хоть переодеться!

– Велено немедля! – уже сурово сказал Чулков. – Впрочем, отдайте приказ слуге. Он вас нагонит!

Рибопьер упал на стул и схватился за голову. За что? Что он такого сделал? Он исегда любил своего государя! Чулков лишь развел руками и приказал торопиться со сборами.

XXIX

Ложная тревога

Лопухины не спали всю ночь. И сама Анна Петровна, и ее отец, и мать, собравшись в будуаре, со страхом думали о том, чем могли навлечь царский гнев. Лопухин в мундире, шитом золотом, ходил по комнате и говорил:

– Я даже не знал, что государь приехал. Вдруг зовут! Я к нему, а он уже у самой лестницы. Сказал только про танец и был таков. Обрезкова с собой взял, не могли даже игру окончить!..

– Ах! – остановила его жена. – Ты все с пустяками. – Она с видом отчаяния лежала на софе и прикладывала к глазам платок, не обращая внимания на румяна и пудру, которые размазала по всему лицу. – Лучше подумать, чем он разгневан? Что с нами будет?.. Ты с кем танцевала этот несчастный танец? – спросила она у дочери.

– С Пьером, – ответила Анна Петровна, поднимая склоненную голову, причем ее лицо было бледно, брови сжаты. – Он приревновал меня. Я знаю! – продолжала она и вдруг вспыхнула. – Да, знаю и очень рада. Пусть я буду лучше в немилости, пусть государь сошлет меня, выдаст замуж – все это лучше, чем слыть за любовницу. Позор! Вон Головкина мне даже не кланяется! А Нарышкина? Я рада, рада, рада!

Мать только всплеснула руками, а отец подпрыгнул к дочери, сжав кулаки.

– Дура, дура и дура! – прошипел он. – А ко всему и неблагодарная тварь! Что тогда с нами будет? Со мной, с твоим братом?

– Со мной? – простонала мать.

– Ну, с вами‑то то же! – отмахнулся Лопухин и продолжал: – Одумайся и пожалей нас! Эту беду, если она из‑за Рибопьера, легко поправить. Завтра запрещу принимать его, ты при государе отзовись о нем похуже, и все.

– Никогда! – пылко вскрикнула Анна.

– Ты что же, влюблена в него?

– Нет, но он нравится мне. Он веселый, добрый. Кому он вреден?

– Нам! – истерически завопила мать.

– Воды! – вскрикнул отец, мечась по комнате.

Анна Петровна схватилась руками за голову и прошла в спальню.

Рано утром в комнату ворвался ее брат, Алексей, статный, красивый конногвардеец, флигель – адъютант государя. Он открыто жил за счет сестры и своих богатых любовниц, мотал деньги, кутил, играл в карты, и год беспорядочной жизни уже наложил печать на его молодое лицо.

– Рибопьера выслали! – объявил он входя. – Вот новость!

Лопухин схватился за голову.

– Началось! – глухо сказал он.

– Что? – не понял сын.

– Ты еще ж: знаешь? – И отец трагически рассказал все происшедшее накануне.

– Мы пропали! – малодушно вскрикнул сын, как и он, схватившись за голову, и стал бранить сестру: – Она никогда о нас не думала! Мы ей как чужие! Дрянь, а не сестра!

– Пошел вон из моей половины! – закричала из своей спальни Анна Петровна.

Она слышала разговор, и ее сердце сжалось тоскою.

Бедный юноша! За что он должен пострадать?..

По всему городу разнеслась весть о внезапной опале Лопухиных. Еще вчера у подъезда их дома вереницею стояли экипажи знати, приезжавшей каждое утро на поклон ко всесильной Анне Петровне, а сегодня не стояло даже гитары случайно заехавшего извозчика. Швейцар надел ливрею, взял в руки булаву и с недоумением оглядывался по сторонам, не видя обычных визитеров.

В томительной тревоге прошел целый день. Анна Петровна не выходила из спальни и, лежа в кровати, думала, как поступит с нею государь в своем гневе. Ее мучила больше неизвестность, нежели опала. Вдруг в спальню поспешно вошда ее камеристка и испуганно сказала:

– Барышня, государь!

Анна Петровна тотчас встала с кровати, наскоро поправила свой туалет, вышла из спальни и в будуаре увидела императора, который, не найдя по обычаю чайного прибора и хозяйки, прошел на ее половину.

– Государь! – растерянно произнесла девушка.

– Ваш поклонник! – ответил он, целуя ее руку. – Что с вами? Вы бледны? Расстроены?

– Все говорят, что я впала в немилость, – скорбно улыбнувшись, но смело ответила она.

Государь вздрогнул и нахмурился.

– Все? Кто все? Почему говорят это?

– Такие вести разносятся ветром. Вы вчера уехали, даже не повидав меня. Это было явной немилостью!

– Я был расстроен! Кому было истолковывать мои поступки?

– Люди завидуют мне и злобствуют.

– Назовите мне ваших недругов, и они тотчас узнают, что значит обидеть вас!

– О, у меня их нет! Но, говорят, вы преследуете моих друзей… Говорят, Рибопьер выслан. Куда? За что?

– А он вам очень дорог?

В тоне императора звучала угроза. Анна Петровна приняла беспечный вид и спокойно ответила:

– Он забавен и хорошо танцует.

– А! – лицо государя прояснилось. – Ну, так я вас утешу. Он выслан мною, но выслан… в Вену. Я – его дядька, я за ним слежу и думаю: пора ему остепениться. Пробудет он там год, два, вернется, тогда выходите за него замуж!

– Нет! – засмеялась Анна Петровна. – Он – не мой идеал! Я за такого, за танцора, не хотела бы выйти.

Павел сразу повеселел и кивнул ей головой.

– Что же, будете поить меня чаем? – спросил он.

– Буду! Но послезавтра я назначу вечер, и вы удостоите меня посещением.

– Буду смотреть на вас и хлопать в ладоши, – шутливо ответил он и, увидев на столе брошенные после бала перчатки, быстро взял одну из них и весело прибавил: – Вот решение вопроса: архитектор спрашивает, в какой цвет красить Михайловский дворец. Вот ему и ответ! Я пошлю перчатку.

Лицо Анны Петровны озарилось улыбкой. Очевидно, о немилости не было и речи.

– Прошу, государь, – сказала она, – чай может остыть.

Павел Петрович весело прошел за ней в гостиную, где перед ним почтительно склонились все Лопухины.

– Это ты дочь напугал? – шутливо спросил государь у Лопухина, садясь к столу.

– Ваше величество были так немилостивы вчера!

– Глупости! Я вчера просто был расстроен… Ну, мой секретарь, – шутливо обратился император к Анне Петровне: – А какие у нас есть дела?

Анна Петровна вспомнила просьбу Рибопьера и шутливо ответила:

– Дело о воскрешении из мертвых. Надо одного покойника вернуть к жизни!

– Я не Бог! – ответил Павел.

– Но вы – император! – сказала Анна Петровна. – И в вашей власти вернуть его к жизни.

– Осужденный?

– Хуже! – И Анна Петровна сжато и образно рассказала все злоключения Брыкова до последнего дня.

Павел Петрович слушал ее и кивал головой. Она окончила, и он сказал:

– Теперь помню! Я был введен в заблуждение его братом из того же полка. Он подал в отставку… Это – негодный‑то! Так, и этого помню. Он, дурак, в Павловске моего Помпона напугал! Хорошо, мы воскресим его! Скажите вашему брату его адрес и прикажите представить его завтра ко мне!

– Вы совершите чудо! – радостно воскликнула Анна Петровна.

Государь улыбнулся.

Весть о прежних милостях к Лопухиной в ту же ночь облетела весь город, и многие кляли себя, что не явились с визитом к всесильной фаворитке. На другое утро швейцар еще не надел своей ливреи, а длинная вереница экипажей уже тянулась к подъезду Лопухиных.

XXX

На милость образца нет

Семен Павлович Брыков вскочил с постели как ужаленный, и сидел на кровати, не будучи в силах сразу собраться с мыслями. Было еще темно. Разбудивший его Сидор стоял, держа в руках шандал с оплывшей сальной свечкой, и в дверях комнаты находился офицер, который довольно грубым тоном сказал:

– Вы – Брыков или нет? Что, у вас язык присох, что ли?

– Я! – ответил наконец Брыков.

– Ну, так вас государь приказал к нему во дворец доставить! Пожалуйста, поспешите!

Всевозможные ужасы мелькнули в голове Брыкова. Он слышал, как многие из дворца прямо отправлялись в далекую Сибирь, и холодный пот выступил у него на лице.

– Ах, да собирайтесь, черт возьми! – нетерпеливо закричал офиицер. – Я ведь не о двух головах!

– Но что со мной будет? – растерянно спросил Брыков.

Офицер пожал плечами и не ответил. Брыков при помощи Сидора оделся.

– Я готов!

– Тогда едем!

Сидор прижался губами к плечу своего барина и потом прошептал:

– Батюшка барин! Коли что будет, и я за тобою!

– Коли что случится, – сказал Брыков, порывисто обняв его, – иди на Москву и скажи Маше: пусть не ждет!

Они вышли. У ворот стояла повозка, в которую офицер пригласил Семена Павловича выразительным жестом, и, когда они уселись, кучер погнал сытую лошадь.

Офицер, видимо, расположенный к Брыкову, заговорил:

– Вы вот спрашивали меня, что с вами будет? А я почему знать могу! Я – дежурный: сижу и жду! Иной раз вынесут бумагу и говорят: «В Берлин!». Скачешь сломя голову и даже не знаешь, где Берлин этот. «Привезти такого‑то!» – и едешь, и привозишь, иной раз для милостей, а иной раз, случается, его же и в Сибирь везешь. Наше дело такое! Слава Богу, мне еще не доводилось, а другим прочим и не раз…

Брыков жадно слушал его, и в его голове роем кружились мысли о том, ради чего вызвал его государь: может – и на радость, может – и на горе; на радость, если этот Рибопьер не наврал да просил о нем; на горе, если братец с этим Вороновым что‑либо сюда, в Петербург, наплели. Что ж? Он теперь беззащитен, как ребенок малый. И, колеблясь между надеждой и отчаянием, он то улыбался, то хмурился, в то время как повозка дребезжала колесами, прыгала по неровной мостовой.

– Стой! – закричал офицер. – К подъезду!

Они подъехали ко дворцу и вышли на подъезд со стороны бокового фасада.

– Сюда! – указал офицер, провожая Брыкова.

Они прошли по длинному коридору и вошли в маленькую комнатку, где на кожаном диване сидел дежурный фельдъегерь.

– Подождите тут! – сказал Семену Павловичу провожатый и вышел.

Сердце у Брыкова замерло.

Послышался звон шпор, и в комнату вошел блестящий офицер.

– Вы и есть Брыков? – снросил он. Семен Павлович поклонился.

– Тот самый?

Брыков понял вопрос и поклонился снова.

– Проведите их в общую приемную к выходу! – сказал офицер и прибавил Брыкову: – Вас государь видеть хочет!

Офицер ушел, а фельдъегерь ыновь повел Семена Павловича через коридоры и комнаты, и все эти хождения мучили Брыкова своей неизвестностью.

Наконец его ввели в огромный зал и оставили среди массы всякого народа. Здесь были и генералы, и командующие отдельными частями, и придворные в расшитых золотом мундирах. Все чинно стояли, ожидая выхода государя. Брыков в своем темном камзоле чувствовал себя совершенным ничтожеством среди этой знати и осторожно стал позади всех у огромной голландской печи. Почти никто не заметил его появления, и он смотрел на всех, стараясь по лицам увидеть, кто чего ожидает. Но, судя по лицам, все ожидали чего‑то неприятного, даже страшного, так напряженно было их выражение. Только часовые, стоявшие у дверей в царские покои, недвижные, как изваяния, сохраняли невозмутимо спокойные лица.

Вдруг двери распахнулись, и в них показался государь. Среднего роста, в темно – зеленом камзоле с двумя звездами, в напудренном парике, он был одет скромнее всех окружающих, которые в этот миг склонили свои головы. Он быстрыми шагами вошел в зал в сопровождении наследника, фон Палена, Кутайсова, Обрезкова и флигель – адъютанта и остановился подле генерала, стоявшего с краю.

Брыкову не слышно было их разговора, но он видел милостиво улыбавшееся лицо Павла, которое, несмотря на вздернутый нос и широкий рот, в эту минуту было полно привлекательности.

Голос императора раздавался все ближе и ближе к Брыкову. Семен Павлович видел блеск его голубых глаз и замер, почти лишившись чувств. Вдруг над ним раздался голос Павла, и он сразу пришел в себя и вытянулся по – военному. Государю это явно понравилось. Он улыбнулся.

– А, это вы, сударь? – произнес он. – Живой мертвец, что смущаете живых! Давно вы в покойниках?

– С апреля месяца, ваше величество!

– И не обратились ко мне? Не искали меня? Не писали? Стыдно! Государь может делать ошибки, но всегда спешит исправить их! Стыдно! Вы были в каком чине?

– Поручиком Нижегородского драгунского полка.

– Ну, возвращайтесь туда капитаном!

Брыков с благодарностью опустился на колени.

– Встаньте! – сказал государь. – Я слышал, что вам много вредил ваш брат?

– Отнял имущество, невесту…

– Ну, это вам вернется! Я прикажу, чтобы вам повиновались исправник и заседатель. Чините сами суд над своими недругами, а мне служите!