Гештальт

Мать была энтузиастом, она любила свою химию каким-то одержимым чувством. Ещё больше мать любила своих учеников, всех, даже самых непутёвых. Она собирала их в своём кабинете после уроков и заставляла думать о жизни. К думам прилагалась буханка белого хлеба из школьной столовой и сахарный чай оттуда же. Они смеялись, перекидывались хлебным мякишем, рассказывали страшилки из своей жизни. Это была такая психотерапия. Никому от этих посиделок лучше не становилась, мать не могла исправить жизни этих ребят, ничем не могла им помочь. Она была одной из них, нищей, проблемной, без денег и смысла жизни. Хотя нет, смысл был – выжить. За эти свои посиделки со шпаной и любви к химии матери дали грант Сороса. Она, ничего никому не говоря, сложила чемодан, прихватила Димона и подалась на год в Штаты. Димон жил в маленькой комнатке латиноамериканского квартала на Манхеттене, мать была вечно на курсах, потом преподавала, Димон вначале сидел рядом с ней, но вскоре ему это наскучило, и он стал оставаться в комнатке. Он научился спускаться из окна второго этажа по старому гамаку, нашёл друзей. Конечно же, все они были неблагополучными афроамериканцами или мексиканцами, но с ними было весело. Можно было целыми днями болтаться по каменным джунглям, курить маленькие сигаретки и выуживать шоколадки из автоматов. Мать забыла про Димона, он в совершенстве научился воровать, изъяснялся на странном английском и попробовал все наркотики, какие тогда можно было найти в боро. Неожиданно для Димона всё закончилось, пришли из миграционного отдела и сказали, что через неделю надо быть готовыми к отъезду в Россию. Грант закончился. Мать паковала в чемодан новую одежду, книги и подарки, блоки жвачки и сигарет. Димон зашивал в подвороты джинсов марихуану и экстези.

Сибирь встретила неласково, мокрым снегом и ветром, был ноябрь. Оборванная страна по сравнению с Манхеттеном показалась Димону шуткой, будто он приехал сюда не насовсем, а только на время. «Мам, когда мы отсюда уедем?» – спросил Димон наивно. «Сынок, вырастешь и уедешь, а я уж тут как-нибудь», – вздохнула мать и затянулась, как сигаретой, холодным воздухом. Мать по-прежнему работала в школе, денег не было, отец ушёл. Отец Димона был ещё более странным, чем мать, он верил в какой-то высший разум и своё предназначение. Он основал секту и уехал на Алтай. Звал Димона с собой, но мать не пустила, ребёнку надо учиться, а не белым царицам поклоняться. Больше отца никто никогда не видел.

Димон заканчивал школу. Он пил, принимал наркотики и находился в постоянном поиске денег и смысла жизни. «В отца пошёл, цивилизацию ищет», – шутила мать и делала вид, что Димон уже большой и может жить, как хочет. Школьные экзамены позади, в аттестате одни тройки, пятёрки по химии, истории и английскому. Мать помогала, как могла, уж очень ей не терпелось отправить сына во взрослую жизнь. С такими успехами институт Димону не светил, надо было как-то устраивать свою жизнь. Он съехал от матери в старую бабушкину квартиру и два года прошли как gap year перед университетом. Димон сам себя не очень хорошо помнил в те два года: наркотики, лёгкие, тяжёлые, алкоголь, подружки из ночных клубов, друзья из теплотрассы, трясущиеся бомжи и помятые золотые мальчики, кошки, собаки, орущие в подъезде соседи и злые лица в дверном глазке. Очнулся Димон со шприцем в руке в подъезде, как там очутился, не понял. Нога была сломана, руки тряслись, голова соображала, что умер. Пустота заполняла душу Димона. Скоро начнётся ломка. Димон набрал телефон матери и попросил пристроить его в наркологию. Лечился долго, вместе с зависимостью к Димону пришли гепатит разных видов, сифилис и истощение. Стал хромать, ходил, как Лорд Байрон, с тростью, страдал мертвенной бледностью. Хотелось уехать на Алтай, к белой царице, к отцу, но мать адреса не знала.

Димону было уже за двадцать, надо было начинать жить.

Опять осень. Дворник на центральной площади сгрёб опавшую листву в кучу. Куча получилась огромная. А дворник всё подвозил и подвозил на тележке невесомое золото, сыпал и сыпал. Димон, поставив трость у скамейки, упал в эту пышную шуршащую массу. «Сыпь на меня», – попросил он дворника. Дворник усмехнулся, но продолжал подвозить и сыпать листву Димону на голову. Димону казалось, что он, наконец, нашёл свой рай, свой покой, своих друзей. Каждый друг что-то хорошее шептал ему в ухо о том, что всё будет хорошо, что всё ещё впереди. Димон поднялся и похромал к лингвистическому университету. Экзамены уже закончились, но Димона должны были принять. Английский ему достался как подарок от детства после поездки в Штаты. Конечно, Димон не знал никаких правил, не мог читать правильно и красиво, но чудесно изъяснялся на каком-то американском диалекте, его понимали американцы. Это давало ему весомое преимущество перед другими студентами, и его, после недолгих манипуляций с деньгами, приняли на второй курс. Учёба двигалась незаметно и легко, Димон нашёл своё призвание, ему казалось, что жизнь, наконец-то, полюбила и его. В придачу к английскому он стал изучать ещё и японский. Одно только тревожило Димона, что ему предстояло в будущем работать в школе, с детьми. Это было страшно, он не умел и боялся работать с детьми.

После университета Димон уехал во Владивосток, сдал спичикан тест и поехал работать в Японию. Была осень. В японском саду плавали карпы, и камни очаровывали своей простотой. Культурный шок накрыл Димона сразу, да так, что он не мог понять, как теперь жить и чем заниматься. Единственным русским был священник в местной православной церкви, он слушал Димона после службы и предложил ему работать поваром в своём маленьком приходе. Но Димону хотелось чего-то эдакого, нового опыта, который бы смог победить его растерянность и уныние. Священник, отец Елистрат, покрестил Димона и пристроил на работу в соседний храм, буддийский.

Димон учился читать мантры и выкладывать мандалы, через год его приняли учеником повара в столовую храма. Шеф-повар, Сенсей, был человеком большим, добрым и проповедовал путь самурая во всём. Коронным блюдом Сенсея была рыба фугу, которую разводили в пруду у храма. Фугу – рыбешка величиной с ладонь – серая, скользкая, глазастая, но если она пугается, то раздувается до огромных размеров, выпускает ядовитые иглы, от яда которых можно погибнуть. Но путь самурая диктовал Сенсею готовить эту рыбку. Уо, он называл эту рыбку ласково «уо», злую и коварную рыбину он называл рыбкой. Для Сенсея эта рыбка была как курица для Димона, он мог приготовить из неё множество блюд и даже сакэ. «Сейчас вывели неядовитую фугу, но это не фугу. Вот фугу!» – и Сенсей толстым пальцем показывал на пруд, где плавали эти маленькие убийцы. «Фугу покажет тебе, кто ты есть, – говорил повар, – смотри!» Сенсей брал тонкую длинную иглу и втыкал её в рыбку, куда-то, где у неё печень, резким движением выдергивал и тут же погружал в стакан с сакэ. «Так не делай, если не уверен», – бормотал он для меня и залпом выпивал. Димон зажмуривал один глаз, Сенсей смеялся и тут же умирал. Сначала паралич охватывал ноги, потом из рук падал и разбивался стеклянный стаканчик, челюсть дергалась, и приоткрывался рот, лицо приобретало форму маски из театра Кабуки. И только глаза смотрели на тебя осмысленно, но Димон думал, что они больше похожи на перископы, чем на глаза. Сенсей вращал белками. Через минуту паралич проходил, и Сенсей, похихикивая, шёл в уборную. «Так не делай, если не уверен».

За несколько лет с Сенсеем Димон научился обращаться с фугу вертуозно. Его приглашали на работу в лучшие рестораны Киото и Токио и очень хорошо платили. А потом Димон вернулся в Россию. В его стране появились люди, которые захотели попробовать уо.

Димон не был в России больше десяти лет, мать изредка звонила ему по скайпу, рассказывала о чем-то, но рассказы эти в душе Димона не находили отклика. Теперь же Димон испытывал культурный шок, обычный для его жизни. Ресторан был японский, чопорный и щепетильный. Продукты доставляли самолетом рано утром и каждый день, прямо из Японии. Фугу заказывали редко, почти всегда селекционную, без яда.

Но сегодня был особый день. Поступил заказ, и из Японии доставили настоящую ядовитую фугу-уо.

Ночью Димону спалось плохо, снились рыбы, отец, белая царица, манхеттенский друг Фоа, который умер от передозировки, Сенсей и седой священник Елистрат. Елистрат крестил Димона со словами: «Ума палата, а ключ потерян». Под утро приснилась бабка и грозно спросила: «Кто сказал продавать дедовы медали?»

Встал рано, достал новый чёрный фартук и крахмальный колпак, долго застёгивал пуговицы на белой рубахе. Позвонил матери, сказал, что приснилась бабка и спросила про медали. Мать зевнула и равнодушно ответила: «Погода поменяется».

Опять осень. Такое впечатление, что в России Димон бывает только осенью.

Вчера Димон позвонил в ресторан и заказал фугу.

Сейчас Димон лежал на рисовых мешках, пустой стаканчик валялся на полу. Паралич уже прошёл, фугу-уо была хороша – настоящая. Димон встряхнул мешки с рисом, чтобы помощник-японец не заметил помятостей – это церемония, и отправился в уборную.

О начале рабочего дня известил буддийский гонг. Димон вынес в зал два вида закусок, миску с рисом, сакэ и коронное блюдо – тонко порезанные, почти до состояния чипсов, кусочки смертоносной фугу-уо.

Так не делай, если не уверен.

Димон был уверен.

Светка

Луна сегодня была убывающая.

Это означало, что можно стричь волосы, ногти, они долго не будут отрастать, нельзя давать денег в долг, потому что не вернут. Светка не собиралась делать ни одного, ни другого, ни третьего. Она хотела отрастить длинные волосы и делать прически из косичек, ногти тоже хотелось длинные, чтобы не наращивать, а денег у Светки и вовсе не было. Светка работала в библиотеке, какие уж там деньги. Кроме всего прочего, начинающийся день полагался быть непочинным. Светка и сама толком не знала, что это такое, но в её семье всегда педантично высчитывался такой день на каждую неделю месяца. Традицию завела какая-то родственница, и с тех пор правил непочинного дня неукоснительно придерживались все женщины в Cветкиной семье. Непочинный день всегда начинался ближе к обеду, не полагалось начинать никакого нового и важного дела, пробовать неизвестного блюда, пить непочатую бутылку вина, заводить друзей, зачинать детей. Но Светке приходилось соответствовать вызовам будних дней и работать, поэтому многое из запрещенного приходилось негласно нарушать, вот сегодня она должна была начать инвентаризацию.

Светка надела мышиный складской халат.

Надо было пересмотреть библиографию, формуляры, найти самые востребованные экземпляры книг и снять с полок давно забытые читателями, поставить тележку на рельсы, проехаться между стеллажами, складывая горками пыльные обрезы давно нечитаемых книг. Читали сейчас совсем мало: школьники по программе, остальные спрашивали тонкие замусоленные детективы или разрекламированные бестселлеры. Иногда появлялись странные личности и спрашивали что-нибудь эдакое, тогда Светка бежала в хранилище и начинала судорожно выискивать требуемое. Недавно вот пришёл какой-то парень и спросил Салтыкова-Щедрина, всё собрание сочинений. Светка на тележке вывезла ему все томики. Парень сидел целый день, перебирал ссохшиеся странички, поглаживая пальцем светло-коричневые корешки с выдавленными римскими цифрами. Совершенно непонятно, что он хотел в них увидеть. Уходил парень перед самым закрытием библиотеки, Светкиному удивленному лицу он сообщил, что лет двадцать назад его мать подарила эти книжки библиотеке, а теперь потребовала, чтобы сын сходил в библиотеку и проверил, пользуются ли её дарами читатели. Светка открыла форзац: «В дар городской библиотеке от Заменковой Зои Михайловны». Видно, что Зоя Михайловна была на редкость занудной женщиной, дарственная надпись была сделана очень аккуратно чернильной ручкой, буквы на каждом томике были одного размера, наклона и вообще ничем не отличались. «Очень занудная женщина», – целую неделю думала Светка и не отвозила многотомник в хранилище.

Но сегодня был непочинный день, и Светка не собиралась возиться с книгами, надо было изобразить видимость начала работы с книжным фондом, начальница за этим строго следила. Светка выдвинула ящички картотеки, открыла инвентаризационную книгу и перевезла тяжёлую тележку поближе к дальним стеллажам. В книге размашистым Светкиным почерком была проставлена дата: сентябрь 2016. Начало было положено. Теперь можно было пить чай, играть в «Косынку» на стареньком компьютере или просто смотреть в окно на стаи бродячих собак, пытаясь понять вчерашние ли это собаки или прибились новые.

Светке было тридцать пять, у неё был муж, трое детей и собака – всё, что полагалось для счастья приличной женщине, но Светка особого счастья не ощущала, ей всё время казалось, что жизнь проходит мимо неё. Она почему-то считала, что всё в её жизни совершенно случайно, а вот в скором будущем события начнутся по-настоящему счастливые, и будут в её жизни и любовь, и счастье, и непередаваемые ощущения. Но это будущее все никак не наступало, и Светка совсем отчаялась ждать, даже иногда забывала, что нужно ждать.

Приходилось себе напоминать, стимулировать, так сказать. Светка тайно выписывала толстый глянцевый журнал с гороскопами, который составляли очень известные астрологи. Денег на такой журнал у Светки не было, и она выписывала его для нужд библитотеки, за муниципальный счет. Это было воровство и подлог, но Светка оправдывала это своё преступление собственными слабостями, которые должны быть у каждой настоящей женщины. Иногда Светке ночами снилось, что её вызвал к себе главный по культуре их района и грозно спрашивает, как она так нерационально разбазаривает районные средства. Светка краснеет, путанно объясняет своё поведение, а потом так невинно улыбаясь заявляет: «Я ведь женщина!» Главный её прощает и отпускает, ведь она и правда молодая и привлекательная женщина. Именно только так Светка про себя и думала.

Сегодня ближе к полудню придёт почтальонша и принесёт журнал и ещё кучу тоненьких газеток. Светка, дежурно поблагодарив, спрячет журнал в бюро, а газетки веером разложит на журнальном столике у входа. Потом будет ждать до пяти часов, когда можно будет замкнуть входную дверь и, делая вид, что приводит в порядок читальный зал, вдоволь начитаться гороскопов, удивиться, усомниться и ещё раз перечитать, постараться запомнить и наконец – выписать важные моменты в блокнотик. Где-то в самом глухом закоулке своего мозга Светка понимала, что гороскоп не может не сбыться, все фразы в нем очень уж общие и подходят к любой ситуации, понимала, что не могут все овны в один день разбогатеть, как не может на каждого из стрельцов упасть старое дерево на улице Голощапого. Но должен же кто-то там наверху помогать Светке в её непростой жизни.

Светкина жизнь сложилась так, как сложилась, и, между прочим, многие ей завидовали. Светка считала, что завидовать нечему, но гордилась собственной прозорливостью и везучестью, ведь у неё было то, что многие уже отчаялись иметь – семья, дети.

Светка всегда была тощей, бледной. Грубые, как вроде несколько преувеличенные черты лица, правильные, но не вызывающие желания любоваться. Светкина фигура была её лицом: подтянутая, никаких намеков на живот три раза родившей женщины, стройные, в меру длинные ноги с округлыми коленками, и, что самое странное при её худобе, грудь большетретьего размера. Она нравилась мужчинам, ей оборачивались в след, но она этого как бы и не замечала. Хотя нет, объективно – нет. Она всё замечала, но не понимала, что с этим вниманием делать, как им пользоваться. Светка была скучная, все её поступки были правильными, она никогда никого не расстраивала, умела вести себя прилично, тихо радоваться, не показывать огорчения. Светка читала скучные любовные романы, вязала тунисским крючком, рецепты любимых блюд хранила в отдельной книжице, вечерами смотрела любимый сериал. У неё даже была особая девичья тетрадь, в которую она очень аккуратно записала советы о том, как привлечь и удержать мужчину. В общем-то, имея все приметы старой девы, она сумела в двадцать выйти замуж за своего Коленьку и родить троих сыновей, таких же тощих и белёсых как сама. Коленька был мужем по расчету. Нет, конечно, Светка его любила какой-то своей особенной тощей белёсой любовью, но этот брак Светка рассчитала. Коленька был до подробностей похож на Светкиного отца, тихого работящего домоседа, который, кроме юбки жены, никаких юбок больше не задирал. Разница в пять лет, умеет гвозди забивать, все выходные проводит в гараже или на рыбалке, смотрит футбол и рассуждает о политике, пьёт пиво с сушёными кальмарами, из тарелки ест всё, что туда ни положи, лучший подарок – носки и пена для бритья, исполнение супружеских обязанностей раз в неделю, в выходной, в классической позе «бутерброд». Никаких неожиданностей. Никакого разнообразия. Все надежно и привычно. Разве что иногда напьётся до положения риз, шумит, машет руками, потом – спит, сутки болеет, месяц чувствует вину и старается угождать.

Заскрипела входная дверь. Отряхая башлык тёмной суконной почтарской шубы, в зал вошла почтальонша. Светка, сидя за высоким бюро, пила чай и разглядывала в окно собак. Почтальонше пришлось стукнуть тяжелой сумкой о край полированного бюро, чтобы Светка отвлеклась от своих мыслей.

– Периодика? Газеты-журналы?

– Она самая.

Почтальонша громко, вслух, коверкая названия, прочитала список и выложила на стол стопку газет и несколько журналов. Светка попыталась равнодушно посмотреть на гору изданий, пахнущую полиграфией и рыбными пальцами почтальонши, но глаз невольно выхватил красивый корешок журнала с гороскопами. Светка довольно выдохнула: «Спасибо. Вот вам пряник за труды» и расписалась в ведомости.

В непочинный день работать тяжело, но надо. Светка решила снять с верхних полок книги. На них всегда стоит та литература, которую никто не читает, но которая непременно должна быть в любой библиотеке. В Светкином варианте это были словари и многотомники: Брокгауз и Ефрон, толковники Даля и Ожегова, подарочные варианты Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Светка принесла большую лестницу и влезла наверх. Доставать книги было неудобно, складывать некуда, а бросать было нельзя, вдруг порвутся или зайдёт начальница. Светка задумалась. Сидя на самой верхней ступеньке лестницы и перебирая указательным пальцем листки первого попавшегося словаря, она открыла Даля на букве Д. «За старым жить, только век должить; за малым жить, только маяться; за ровней жить – тешиться». Светкины пальцы дрогнули, и книга полетела вниз, траекторией своей зацепляя другие полки, книги, пока, наконец, не упала на кипу свежих журналов и газет. На грохот прибежала начальница, обозвала Светку криворукой и села пить чай в кресло за фикусом. Светка на трясущихся ногах спустилась с лестницы и долго, под нос себе, что-то бормотала про непочинный день, книжную пыль и темноту в глазах.

После обеда стали приходить читатели. Школьники смотрели новые журналы, просительница из приюта взяла несколько детских списанных книг, из архива пришла практикантка и что-то долго выписывала из подшивки местных газет за прошлый год, постоянный читатель взял Кинга. Потом Светка опять пила чай с начальницей, и уже в конце рабочего дня опять пришел сын дарительницы Салтыкова-Щедрина. Он сказал, что решил забрать книги матери из библиотеки, как память, как реликвию, ведь их совсем никто не читает, вон даже цветы, которые он сушил в детстве в одном из томов, сохранились. Светке было стыдно за весь мир перед этим странным парнем, но книги она отдать ему не могла. Не было ещё случая, чтобы дарители раздумывали и забирали свои подарки обратно. Пока Светка охала и стонала, призывала его одуматься, ведь зачем нормальному человеку в доме Салтыков-Щедрин. Место занимать? Память? Кто в наше время память в книжках хранит? Подумать только, одиннадцать томов! А они в библиотеке на подотчёте. Парень молча смотрел на Светкину суматоху и пообещал вернуться завтра.

Усталая Светка заперла за читателями входные двери и погрузилась в свои гороскопы. Богиня астрологии в красном платье держала на ладони прозрачный шар и обещала Венеру в Плутоне, Рыб в Стрельце и отсутствие седых волос в причёске, если кто покрасится хной на убывающей луне. Два раза Светка перечитала свой гороскоп, все у неё должно было быть хорошо, только одна фраза не давала ей покоя, что на этой неделе у неё в жизни произойдут неожиданные события и ей придётся отдать то, что она отдавать и не планировала. От беспокойства Светка даже решила больше чай не пить, а всё обдумать обстоятельно. Конечно, в её жизни не всё было просто, многое отдавать не хотелось. Вот, например, у неё был молодой любовник. Для него она взяла кредит в банке и полгода уже не платила. Судебные приставы могли приехать в любой момент и начать описывать её имущество. Светка представила, как в её отсутствие приставы заявятся к ней в дом и начнут всё выносить. Холодный пот даже пробил, когда она представила выпученные глаза своего мужа Коленьки, непонимающие лица детей, когда у них из комнаты станут забирать недавно купленный компьютер. Светка обмерла. Ей вдруг вспомнились слова из словаря про мужей, которые она прочитала, сидя на верхней полке. «За старым жить, только век должить; за малым жить, только маяться; за ровней жить – тешиться». Со своим мужем Коленькой она тешилась, как же спокойна и хороша была их семейная жизнь. Любовник был ласков и горяч, из-за него хотелось Светке и малолетних детей бросить, и Коленьку. Светка представила себе жизненные весы: на одной чаше Коленька с детьми, на другой любовник и судебные приставы. Светка даже не представляла, что если одна чаша перетянет другую, то что это будет для неё значить. Душа рвалась. Маята одна, одним словом.

Сегодня был конец недели, пятница. События по гороскопу должны были произойти совсем скоро. В ближайшие два дня. Что ещё могло поменяться? Что Светка могла отдать из того, что ей отдавать не хотелось? Чертов гороскоп заставлял думать Светку о том, о чём думать ей совсем не хотелось. Он заставлял бросить тунисский крючок и интересный сериал, требовал думать о переменах и потерях. Ещё Светке совсем не хотелось отдавать стиральную машинку-автомат, какое же это чудо. Оно принесло в её жизнь наслаждение стиркой, отсутствие необходимости каждый вечер в ванной париться и краснеть над тазиками с бельем, носками и мужскими, большими и маленькими, рубашками. Еще Светке не хотелось отдавать своего старого пса, его было жаль. Еще Светка дорожила своей работой, хоть и невелика была библиотекарская зарплата, работа была спокойная, красивая, уважаемая и в тепле.

Обдумывая гороскоп, Светка закрыла библиотеку и направилась домой. Сумерки были синими и только мужской силуэт вырисовывался голубым на фоне пустой улицы. Светка поняла всё и сразу. Наследник Заменковой Зои Михайловны пришёл забрать свой многотомник Салтыкова-Щедрина нелегально, раз по правилам возврат даров не полагался. Светка молча открыла библиотеку и устало ждала, когда наследник вынесет аккуратные стопочки коричневых книжиц и погрузит в открытый багажник автомобиля.

– Знаешь, мы с тобой больше не будем встречаться. Ты не звони. И сюда не приходи. С кредитом я сама рассчитаюсь, не беспокойся. Пусть всё будет так, будто тебя никогда не было в моей жизни.

Светкин любовник равнодушно пожал плечом. Ему было всё равно. Теперь уже всё равно. Ведь под переплётами старых книг не было Михаила Евграфовича, а были дореволюционные издания философской энциклопедии под редакцией Ульянова-Ленина, стоившие немалых денег у перекупщиков.

Лера

Была осень: жгли листву и картофельную ботву, воздух пах солёным дымом и прелой травой. Последние георгины и астры безжизненно висели головами вниз, и было в этом что-то щемящее и грустное.

Лера сидела, обхватив лицо руками, на скамейке в городском парке. Хотя нет, неправильно. Валерия Петровна дышала воздухом в парке. Леры давно уж нет. Валерии Петровне всё кажется, что зовут её, если кто-то кричит: «Лерка!» Прошли годы, и Лера стала Валерией Петровной, кричат уже не ей, а вкрадчиво касаются пальчиком плеча и, заискивая, очень тихо говорят: «Доброе утро, Валерия Петровна».

Лера сняла со своих красивых рук перчатки и достала пачку дамских сигарет, но закурить всё как-то не решалась, маленькая пачка была зажата в кулаке. Нет, не пачку она держала сейчас в руке, а свое сердце, своё маленькое красивое трусливое сердечко, которое стучало и стучало. Работу надо искать. Дама из службы городской занятости быстро взглянула в Лерино резюме и бросила: «Финансовых вакансий нет». Лера решила не курить, вдруг кто-то из знакомых увидит. Лера вела прекрасный здоровый образ жизни: не пила, не курила, жвачку не жевала, ресторанов не посещала. Лере хотелось, чтобы о ней все думали, как о человеке без грехов. Пачка сигарет была брошена в сумочку, а из чёрного сумочного нутра на свет появился белый лист бумаги. Надо выплачивать ипотеку и кредит за отпуск, следовательно, нужна работа. На листе карандашом крупными буквами было написано: «Былков Константин Иванович». И номер телефона. Лера долго изучала фамилию, имя, отчество, прочитала номер целиком и по одной цифре. Константин Иванович. Костя. Костик.