Двадцать седьмая пустыня

– Нет, конечно, наоборот.

Мой взгляд упал на квадратный стол у стены. Я вдруг вспомнил, как, сидя за ним вскоре после переезда, мы составляли список клиник, предоставляющих услуги по прерыванию беременности. Узнав новость, жена в одночасье превратилась из молодого перспективного преподавателя лингвистики в полный сомнений комок нервов, отчаянно ищущий способы совместить карьеру и материнство. Словно землетрясение, повалившее с полок расставленные книги, жизнь внесла свои коррективы в ее планы, и ей не оставалось ничего другого, кроме как расставить их в новом порядке, надеясь на то, что принятое решение было верным.

– Как мы могли… – невольно произнес я вслух.

– Ты опять о Софи? Сколько можно?

– Прости. Просто я…

– Поль, я тоже чувствую себя виноватой. Именно поэтому не люблю об этом вспоминать.

– Иногда мне кажется, ты жалеешь, что не решилась на этот шаг.

Лорен пронзила меня взглядом. Я пожалел о сказанном, и мне оставалось надеяться, что многочисленные коктейли в крови помогут ей быстро забыть об этом разговоре.

– Извини, я не хотел.

– Хотел, иначе не сказал бы. Если что, на тот момент ты был со мной согласен!

– Изначально я был против, просто ты сумела меня убедить.

– Ну конечно, я, как всегда, крайняя.

– Да нет, просто мне было жаль смотреть, как ты разрываешься в сомнениях. Я хотел тебе помочь.

– Очень великодушно с твоей стороны, – Лорен сделала глоток воды и, помолчав, добавила совсем другим тоном: – Да, я была в замешательстве, мне было страшно потерять работу и те перспективы, за которыми я сюда приехала. Тебе обязательно надо постоянно тыкать пальцем в больное место? И да, я тебе очень признательна за то, что ты помог мне вовремя опомниться. Доволен? – она резко встала и вышла в коридор.

Я сам не раз испытывал на себе разрушительную силу страха, каждый раз замечая странную закономерность: чем больше я чего-то боялся, тем больше была вероятность того, что именно это меня настигнет. Я боялся ограблений – меня грабили трижды. Боялся чаек – они постоянно докучали мне, где бы я ни оказался. Боялся рутины – и погряз в ней по самую шею. В детстве я боялся расставаться с мамой. Мне казалось, что, если, я потеряю ее из вида, она может никогда больше не вернуться – и однажды она не вернулась. Я боялся пройти мимо своей жизни – и меня все чаще преследовало чувство, что именно это и происходит.

Я встал и направился в спальню, но по пути остановился у приоткрытой двери в ванную. Лорен чистила зубы, невидящим взглядом уставившись в зеркало. Не заметив моего присутствия, она умылась и распустила волнистые волосы, которые рассыпались по ее плечам мягким каштановым каскадом. Затем не без труда расстегнула пуговицы на блузке и бросила ее в корзину для грязного белья.

Я подошел и нежно обнял жену сзади. Она подпрыгнула от неожиданности, словно возвращаясь из далекого тумана неведомых мне мыслей. Я опустил одну руку ей на грудь и почувствовал, как теплый сосок мгновенно затвердел в моей ладони, а второй рукой приспустил ее брюки. «Поль, уже поздно», – прошептала она, но вместо ответа я поцеловал ее в шею и прижал к себе. Она сдалась, закрыла глаза, едва заметно улыбнулась и снова унеслась далеко-далеко от меня, а я остался наблюдать в зеркале за тем, как два тела, некогда сливавшихся в единое целое, молча занимаются любовью.

8

На следующий день я проснулся до восхода солнца. Мне снилось, как Вера в белых кроссовках танцует танго в горячих объятиях аргентинского нейролингвиста. Взглянув на будильник у изголовья кровати, я понял, что проспал менее трех часов, и снова закрыл глаза в надежде уснуть, хотя заведомо знал, что это бесполезно. В отличие от Лорен, которую алкоголь погружал в глубокий беспробудный сон, меня он, наоборот, повергал в некую летаргию наяву, непременно дополненную глухой головной болью.

Я сел на краю кровати и, немного подождав, когда мир вокруг перестанет вращаться, отправился на кухню и поставил на плиту маленькую гейзерную кофеварку. У нас была отличная кофемашина последнего поколения, но она почему-то не внушала мне доверия. Она казалась мне слишком совершенной, а ее кофе – чересчур бесхарактерным. Поэтому, когда я завтракал один, я всегда отдавал предпочтение своей старенькой верной итальянке, купленной на марсельском блошином рынке много лет назад. Мне нравился сам процесс: со скрипом откручивать верхушку, заливать воду, ложкой аккуратно накладывать и утрамбовывать молотый кофе, а потом садиться и терпеливо ждать, когда послышится клокот заваривающегося напитка, а дом наполнится знакомым с детства ароматом.

В постоянной гонке против часовой стрелки человечество не перестает изобретать приспособления для того, чтобы сэкономить время, этим самым отдаляя нас от маленьких радостей жизни, из которых, пожалуй, и состоит счастье бытия. Провести карандашом по шершавой бумаге вместо того, чтобы стучать по клавиатуре, почувствовать тепло воды на ладонях, помыв за собой тарелку, вместо того, чтобы запихнуть ее в посудомоечную машину, позвонить соседу в дверь вместо того, чтобы набивать сообщение, – все эти незначительные мелочи мало помалу уходят из нашей реальности. Вдруг я поймал себя на мысли, что рассуждаю, как когда-то мой отец, и почувствовал себя ужасно дряхлым.

В попытке избавиться от гула в голове я отправился в ванную и умылся холодной водой. Когда я убрал от лица полотенце, мой взгляд встретился с уставшим взглядом человека в зеркале. На миг мне показалось, что этот мужчина мне вовсе не знаком: его кислая физиономия не имела ничего общего с тем мальчиком, который жил у меня внутри. Некогда черные кудри превратились в сероватые клубы, непослушно торчащие во все стороны, в трехдневной щетине тут и там проглядывала седина, блеск в глазах уступил место тусклому огоньку, а в уголках губ поселилось несколько непрошенных морщин. Когда я успел так постареть? Явно пора заменить пиво сельдереевым соком и заняться спортом. Мне всего тридцать девять, а выгляжу на все сорок пять.

Услышав шипение кофеварки, я поспешил на кухню и наполнил до краев свою зеленую кружку с надписью «The Best Dad»1. При виде ее я каждый раз невольно улыбался и вспоминал, как Лу подарила мне ее на День отца. Ей настолько не терпелось вручить мне сюрприз, купленный на собственные сбережения, что от волнения она выронила из рук коробку. Обнаружив, что от кружки откололась ручка, она горько заплакала. Я побежал в зал, отыскал в шкафу тюбик с суперклеем, и через пять минут подарок был как новый. Горько всхлипывая, Лу с восхищением посмотрела на меня и прошептала: «Папа, ты настоящий волшебник».

В тот день я пообещал себе быть для нее волшебником всю жизнь. Хорошо, что я не успел озвучить это обещание, как будто заведомо зная, что все равно не смогу его сдержать.

Я отыскал на полке черствеющий хлеб, достал из холодильника масло и сыр, сделал бутерброд и сел за стол, любуясь розовеющими облаками в окне. Рассветы всегда нравились мне больше, чем закаты: в них есть что-то успокаивающее и обнадеживающее, будто природа каждые двадцать четыре часа дает нам возможность начать все с чистого листа. В одном из окон дома напротив загорелся свет, и появился силуэт мужчины с голым торсом, которому тоже не спалось в субботнее утро. Мне стало интересно, какая у него была на то причина.

Я взял телефон, со вчерашнего вечера лежавший на столе, открыл поисковик и набрал имя «Вера», но тут же остановился, потому что не знал, что печатать дальше. Вера с янтарным взглядом? Вера в кожаных ботинках? Вера – интересный собеседник? Я не знал о ней ровным счетом ничего: ни фамилии, ни адреса, ни профессии. В итоге я набрал «Вера Стокгольм», хотя совсем не был уверен, что она живет в столице. В ответ на мой запрос Гугл выдал мне несколько кафе, три салона красоты, пару спортзалов и рецепт маски для лица на основе алоэ вера. Я бегло прошелся по соцсетям, но девушек по имени Вера в Стокгольме оказалась не одна сотня. К тому же, за неимением аккаунта я не мог зайти ни в один профиль, поэтому вскоре забросил свою затею, пожалев, что не взял ее номер телефона.

Хотя, возможно, так лучше. Будь у меня ее номер, что бы я сделал? Позвонил ей в шестом часу утра и сказал: «Здравствуй, Вера, это Поль, который излил тебе душу вчера на террасе у Несбиттов, помнишь меня? У меня тут возникло желание еще чуток посокрушаться над собственной нереализованностью. Не хочешь приехать и дослушать меня?». Нет, все правильно.

Тем не менее с того самого момента, как она покинула меня на ночной террасе, Вера не шла у меня из головы. Еще никогда за всю свою жизнь я ни с кем так не разговаривал. Конечно, я открывался Лорен, но с самого первого дня между нами была любовная тяга, направлявшая беседы по определенному руслу, нередко ведущему в постель. Когда-то у меня был близкий друг, с которым я говорил на волнующие меня темы, однако он хорошо знал меня, и его советы были лишены объективности.

С Верой же было нечто иное, доселе не знакомое мне. Она появилась из ниоткуда и в считанные минуты смогла разрушить все преграды, которые я годами возводил вокруг себя, чтобы не дать никому заглянуть мне в душу, а затем точно так же исчезла в никуда. Я не мог предположить, что с такой легкостью поведаю кому-либо о своей пустыне, о своих несбыточных мечтах и переживаниях. Отчего именно ей? Сам не понимая зачем, я испытывал безудержное желание увидеть ее снова. К тому же, что означала ее фраза, сказанная напоследок? Это была жестокая шутка в ответ на мои откровения? Я отказывался в это верить.

Допив остывший кофе, я отправился в душ и простоял под струями горячей воды, как мне показалось, целую вечность. Обжигающий поток помог немного привести мысли в порядок. Я прошелся голым по квартире – занятие, ставшее с появлением детей небывалой роскошью, – остановился перед большим зеркалом в коридоре и долго скрупулезно рассматривал каждый сантиметр своего тела. Не так уж и плохо. Возможно, даже обойдусь без сельдерея. Пробежки три раза в неделю хватит.

Лорен продолжала крепко спать и, по всей вероятности, пробуждаться в скором времени не собиралась. Я поцеловал ее в висок, на ощупь достал вещи из шкафа, скользнул босыми ногами в кроссовки в прихожей и спустился в машину.

Улицы города, залитого утренним солнцем, были пусты, а весенний воздух еще дышал ночной прохладой. Я достал из бардачка шерстяной шарф и намотал его вокруг шеи в попытке согреться. Проехав по непривычно безлюдному мосту Вастерброн, я остановился в только что открывшей свои двери французской булочной, купил горячие круассаны и отправился в южный пригород Орста, где жила Малин.

– Сынок, что это ты так рано? – взволнованно спросила она, выйдя на порог в длинном красном свитере и леггинсах в розочку. – Еще и восьми нет. Что-то случилось?

– Нет, все хорошо, просто хотелось позавтракать в хорошей компании. – Я протянул бумажный пакет с проступающими жирными пятнами. С облегчением вздохнув, она улыбнулась и широко распахнула дверь, жестом приглашая внутрь:

– Заходи. Только тихо! Девочки еще спят.

Швеция подарила мне четыре сокровища, за которые я был ей глубоко признателен: нежаркое лето, сладкий ржаной хлеб, окна без занавесей и Малин. Когда нас было трое, мы без труда справлялись со своими родительскими обязанностями: Лорен отводила Лу в школу, я ее забирал, по выходным мы гуляли втроем, а если у нас появлялись дела, дочь следовала за нами. Однако, с появлением Софи нам никак не удавалось сохранить прежний ритм жизни. Когда усталость прочно поселилась в нашем доме, став пятым полноправным членом семьи, мы пришли к выводу, что нам нужна помощь. Элен дала Лорен номер телефона «мировой няни», пообещав, что она нам непременно понравится. Пожалуй, это был единственный раз, когда я оказался с ней в чем-то согласен.

Малин действительно понравилась мне с первого взгляда, и я почувствовал, что это было взаимно. Она оказалась из тех людей, которых я называл «без фильтра»: прямолинейной, честной и излагающей свои мысли без прикрас. Она говорила то, что думала, и действительно думала то, что говорила, – а это, пожалуй, то самое качество, которое я больше всего ценю в людях. Она очень любила детей и умела с ними обращаться. К девочкам она привязалась быстро и не чаяла в них души. Даже Лорен, которая очень скептически относилась к перспективе оставить своих дочерей незнакомому человеку, вскоре прониклась к ней всецелым доверием.

Малин была коренной стокгольмчанкой и в свои шестьдесят семь лет имела неиссякаемый арсенал житейских историй, которыми всегда была готова поделиться. В молодости она прожила несколько лет в небольшом городке в долине Луары, поэтому отлично говорила по-французски и радовалась возможности попрактиковать речь со мной. Каким ветром ее туда занесло – я так до конца и не понял, но подозревал неразделенную любовь, о которой она не спешила распространяться. Она всю жизнь проработала учительницей начальных классов, но несмотря на столь классическую профессию ее жизнь таковой назвать было нельзя. Малин много путешествовала и, судя по ее рассказам, в лучшие годы вела довольно богемный образ жизни, не отягощая себя лишними обязанностями.

– Видишь вон ту банку с рисом? – однажды спросила она у меня, указывая на стеклянный бочонок на кухонной полке, на три четверти заполненный белым рисом.

– Вижу.

– Так вот, я купила эту банку еще в студенческую пору. Каждый раз, когда я заводила нового любовника, я бросала в нее рисовое зернышко, и смотри на результат! Благо, в ней еще осталось место: передо мной как минимум добрых два десятка лет, как раз заполню до края, – непринужденным тоном сказала она.

Я растерянно смотрел на нее, пытаясь понять, шутит она или нет. Тогда она расхохоталась таким смехом, что из ее глаз брызнули слезы, и долго не могла остановиться. Я так никогда и не узнал, какая доля правды была в сказанном, но подозревал, что она определенно присутствовала.

Малин с первых дней нашего знакомства называла меня «сынок». С тех пор, как я в последний раз слышал это слово в свой адрес, прошла целая вечность, и теперь оно звучало для меня очень странно, но я не сопротивлялся. Своих детей у нее не было, и иногда я чувствовал ее боль, но она всегда умело отшучивалась и переводила тему. «Если бы у меня были свои дети, вряд ли бы мне захотелось вытирать сопли чужим. Я бы прожила эгоистичную жизнь мамочки, обожающей своего отпрыска, у которой не остается времени ни на что другое. А так я полезна обществу: помогаю людям отдохнуть от маленьких монстров, о которых они так мечтали и на которых у них порой не хватает сил. И мне приятно, и им полезно. Разве плохо?»

Мало-помалу мои отношения с Малин перешли из формальных в дружеские, и она стала для меня по-настоящему родным человеком. Я часто засиживался у нее, когда приезжал забирать дочерей, с упоением слушая рассказы о былых временах. Она любила показывать фотографии мест, где побывала, в деталях описывая свои путешествия. Я восхищался ее феноменальной памятью, способной спустя годы хранить названия улиц, на которых она жила, и номера автобусов, которыми ездила. С пожелтевших снимков ее альбомов на меня смотрела очаровательная блондинка с головокружительной улыбкой.

– Хорошо, что я тебе гожусь в матери, и грудь у меня висит до пупа. Встреть ты меня лет сорок назад, ты бы точно в меня влюбился! – как-то сказала она мне, заливаясь своим задорным, бросающим вызов годам смехом. Я засмеялся в ответ, соглашаясь, что, скорее всего, так бы и случилось.

В то субботнее утро я зашел в залитую утренним светом гостиную и, не дожидаясь приглашения, сел за стол. К привычному запаху специй и лакрицы, которыми всегда пахло в доме у Малин, примешивался аромат свежезаваренного кофе.

– Несмотря на то, что старухам положено рано вставать, я, между прочим, иногда тоже люблю поваляться в постели. Так что тебе повезло, что я уже на ногах и даже успела сварить кофе. Будешь?

– Когда я отказывался от твоего кофе?

– Ну, выкладывай, – сказала она, ставя на стол две полные кружки.

– Что выкладывать?

– Что у тебя стряслось?

– Я же сказал, все хорошо, просто приехал пораньше.

– Просто так, голубчик, в гости в восьмом часу утра не заявляются.

Я помолчал, и впрямь не имея понятия, зачем приехал в такую рань.

– Я просто устал.

– Ну, то, что ты устал, ни для кого не новость.

– Это так сильно заметно? – спросил я, вспоминая свое отражение в зеркале.

Вместо ответа Малин вздохнула:

– Поль, я не знаю, как у тебя все устроено в голове, но знаю, что там все непросто. Само по себе это неплохо: когда все слишком легко, становится скучно. Но у меня сердце кровью обливается, когда я вижу, что ты не можешь ужиться с самим собой. Я не знаю, чем тебе помочь. Жизнь слишком коротка, а время слишком быстротечно – особенно после сорока – чтобы тратить его на занятия тем, чем тебе заниматься не хочется. Задайся уже наконец нужными вопросами и меняй то, что тебя не устраивает, пусть даже для этого и придется чем-то пожертвовать.

– В том-то и дело, что я не могу определить, что именно меня не устраивает. Я чувствую себя тюбиком зубной пасты, на который давят изо всех сил. И если давление не прекратится, рано или поздно пробка вылетит с такой силой, что паста окажется на потолке.

– А тюбик окажется пустым.

– Да. Вот только я и сейчас не до конца понимаю, что лучше: дать пасте выйти или перестать давить.

– Может, просто аккуратно откручивать пробку и каждый день выдавливать по чуть-чуть, как это делают нормальные люди?

– Я пробовал, но у меня не получается. Я не знаю, что со мной не так. Я люблю свою семью, работу.

– Ты в этом уверен?

– Конечно.

– Значит, ты всю жизнь мечтал переводить списки ингредиентов стирального порошка?

– Между прочим, несмотря на скромную зарплату в моей работе много преимуществ: я сам строю свой график, сам выбираю заказы, могу работать из любого уголка мира. Естественно, я бы с большим удовольствием переводил художественную литературу или даже сам писал очерки, но реальность такова, что…

– Да плевать на реальность! Те аргументы, что ты сейчас перечисляешь, можно найти на сайте любого агентства, желающего за гроши привлечь на работу молодежь. Я спрашиваю, чего тебе по-настоящему хочется.

– Мне хочется быть кошкой и пройти по девяти несовместимым жизням.

– Почему несовместимым? Неужели так сложно делать то, что тебе на самом деле приносит удовольствие?

– Да потому что одной жизни никогда не хватит на то, чтобы сделать все, о чем я мечтаю! Я не могу быть одновременно продавцом воздушных шариков, укротителем тигров, писателем и отцом семейства.

– Получается, лучше не делать ничего из этого? Великолепное решение!

– Я делаю то, что должен.

– Кому должен?

– Своей семье. Лорен, девочкам.

– Вечно недовольный отец – не самая большая радость на свете. Поверь мне, я это пережила на собственном опыте. И Лорен наверняка хочется видеть тебя в ладу с самим собой.

– Лорен, по-моему, уже вообще ничего не хочется.

– А, вот оно что. Я так и знала, что мы к этому придем. Между вами что-то не так?

– Да нет, ничего особенного. Просто все как-то… серо, обыденно.

– Добро пожаловать в реальную жизнь, сынок. Женясь на ней, ты думал, что ваш совместный путь будет устлан лепестками роз и залит брызгами шампанского? И что вы пройдете по нему рука об руку и умрете в один день?

– Что-то вроде того.

– Ты конечно, прости меня, родной, но несмотря на свои четыре десятка ты тот еще идиот.

Я отправил в рот кусочек круассана, запил крепким кофе и посмотрел в окно, где на небо начинали набегать облака. Погода в Стокгольме менялась еще быстрее, чем мое настроение. Малин продолжала:

– Сынок, любовь не может быть одинаковой в двадцать, в сорок и в шестьдесят. Она растет и изменяется точно так же, как меняется сам человек. Порой она умирает, и воскресить ее невозможно: к сожалению, так тоже случается. Но чаще всего нам кажется, что она исчезла, тогда как, на самом деле, она просто приняла другой облик и мирно спит, свернувшись калачиком, а мы ее не замечаем, потому что не знаем, что теперь она выглядит иначе. Мы упорно ищем прежнее яркое, кричащее чувство. Есть два варианта развития событий: либо мы поймем, что к чему, разглядим и примем любовь такой, какой она стала, либо ей надоест ждать, когда же ее заметят, и тогда она встанет и выпрыгнет в окно.

– Я понимаю, но не думал, что это так быстро произойдет с нами. Так бывает с другими. Но мы, мы же…

– Особенные? Все мы особенные. Быстро? Да вы уже почти двадцать лет вместе! Некоторые сбегают после трех месяцев.

– Это ты о себе?

– И о себе тоже. Знаешь, мы все живем свою жизнь в силу воспитания и внутренних убеждений. Иногда в качестве протеста, чтобы показать родителям, какие мы смелые и как отличаемся от них, а иногда преследуем какую-то цель, будь то любовь, деньги, бог или коммунистическая партия. Но, на самом деле, за свою жизнь мы проходим несколько путей, потому что наши цели и желания меняются с течением лет или потому что мы понимаем, где свернули не туда. Некоторые делают это красиво и аккуратно – так, что окружающим даже не заметно, что они перешли на другую частоту, – но таких мало. В основном, люди считают, что нужно с хрустом сломать все построенное, чтобы наконец почувствовать мнимую свободу. Хотя свободным можно быть даже в тюрьме, ведь все происходит вот здесь, – Малин показала на точку над левой грудью. – Любое действие влечет за собой последствия, а любой выбор, даже незначительный, неизбежно заставляет нас от чего-нибудь отказываться. Если ты купил на рынке курицу, значит, на ужин у тебя будет именно курица, а не говядина. Если ты сел в автобус, значит, быстрее доедешь до назначения, но не получишь удовольствия от пешей прогулки. Ежеминутно мы что-то выигрываем, что-то теряем. Я выбрала жизнь, полную приключений. Она была замечательной, но теперь на старости лет у меня нет ни мужа, ни детей, ни внуков. Это был мой выбор, и сейчас наступили его последствия.

– Ты жалеешь?

– Жалею, не жалею – какая теперь разница. В какой-то момент я могла бы остепениться и выйти замуж. Закончить один путь и начать другой. Но я этого не сделала. Значит, мне так было нужно. Главное – быть честным с собой.

Я молча смотрел на дно пустой кружки, по которому растекались одинокие капли холодного кофе. Подняв глаза, я увидел, как Малин, будто невзначай, утирает краем рукава покрасневшие глаза.

– Чего уставился? Думаешь, я только шутки шутить умею? Да, представь себе, даже у такой матерой бабушки, как я, в груди спрятано сердце. Ну да, хватит сантиментов, лучше расскажи, как прошла ваша вечеринка, – добавила она, желая перевести разговор.

– Вечеринка? – растерялся я. – Да как обычно: скукота, выпивка, пустая болтовня… Лорен понравилось, она нашла уйму новых контактов и, похоже, скоро уедет от нас в жаркую Пампу сеять бобы науки.

Мне вдруг захотелось поделиться с Малин моим вчерашним загадочным знакомством:

– Знаешь, вчера, когда я вышел покурить на террасу…

– Папа! – радостный крик Софи, несущейся ко мне, прервал еще не начатое откровение.

Дочь прыгнула мне на колени и крепко обняла за шею. За ней из комнаты выбежала Лу и прижалась ко мне сбоку. Я поцеловал их и потрепал за щеки. В доме мгновенно стало теплее.

– Как вам спалось?

– Хорошо! Малин разрешила нам допоздна строить домики, – наперебой защебетали они, – а еще она купила нам подарки, смотри!

Лу убежала в комнату и вернулась со стопкой пестрых книг и парой мягких игрушек. Я взглянул на Малин, но та отвернулась и сделала вид, что ни при чем.

– Ты их слишком часто балуешь. У них скоро не останется места в комнате, а ты совсем разоришься, – полушутя, сказал я.

– Дети для того и созданы, чтобы их баловать. Они слишком быстро вырастают. Для строгого воспитания у них есть родители. А я пусть буду заместителем Санты во внеурочное время года.

– Санта Клаус, Санта! – воскликнула Софи. – Скоро Рождество! Я хочу, чтобы наступило Рождество.

– Да ты вообще ничего не соображаешь! – оборвала ее сестра. – Рождество нескоро, а Санты не существует.

– Существует! Отдай мне книжки! – возмущенно закричала Софи, пытаясь отобрать их.

Лу толкнула ее, обе повалились на пол, затеяли драку и расплакались. Я резко встал со стула и направился к ним, но Малин удержала меня за рукав.

– Не вмешивайся, не надо. Они сами разберутся. Дети гораздо самостоятельнее, чем ты думаешь. Будешь влезать – из них вырастут изнеженные нюни с кучей комплексов. Люди должны уметь защищаться с пеленок, иначе мир проглотит их. Сейчас они ревут что есть сил, но когда-нибудь скажут тебе спасибо.

Я вспомнил, как мама всегда защищала меня от брата и разнимала нас при малейшей драке. Наверное, поэтому я вырос таким неприспособленным к жизни. Мир проглотил меня, а я послушно барахтаюсь в его желудке, как гнилой орешек.