Двадцать седьмая пустыня

Я замолчал и перевел дыхание, начиная жалеть о том, что вот так раскрыл душу совершенно незнакомому человеку. Не люблю показывать свои слабости, но Вера умела расположить к себе собеседника, и я сам не заметил, как мой панцирь дал трещину. Возможно, виной всему выпитый алкоголь. Знакомое чувство удовлетворения, когда удается найти оправдание своим действиям, приятным теплом разлилось по телу.

Услышав шум позади себя, я оглянулся. Дверь из спальни в коридор была приоткрыта, но в комнате никого не было. Я отчетливо помнил, как закрыл за собой дверь, когда вошел. Вера не шелохнулась и продолжала смотреть на улицу. Стало быть, это она оставила ее открытой.

– О чем ты мечтаешь, Поль? – спросила она, обхватив шею ладонями, чтобы согреться.

Ее вопрос застал меня врасплох. Поколебавшись, я сказал:

– На земле двадцать шесть больших пустынь. Огромных, площадью в несколько десятков тысяч квадратных километров. И я ни разу не побывал ни в одной из них. При этом у меня есть собственная пустыня – двадцать седьмая. В ней я даю волю самым смелым мечтам и желаниям. В ней я всемогущ, и моей фантазии нет границ. В ней у меня нет обязанностей, в ней время имеет совсем иное течение, в ней возможно совершенно все. Это мое тайное убежище, о котором не знает никто на свете, кроме меня. И теперь тебя.

– Спасибо за доверие, – улыбнулась она. – А почему в качестве душевного убежища ты выбрал такое неприветливое место, как пустыня? Почему не какой-нибудь девственный лес или голубой океан?

– Пустыня подразумевает одиночество. Я давно его приручил и сделал своим верным другом. К тому же рельеф пустыни эфемерен. Я могу выстроить самые причудливые замки из песка, но ночью подует ветер, и на следующий день от них не останется и следа. И я смогу начать все сначала. В своей пустыне я каждый день проживаю маленькую жизнь, придумывая новый декор и примеряя на себя разные роли. Там нет стен, нет преград. Вокруг один песок, из которого можно строить что угодно, снова и снова, до бесконечности. Наверное, это и есть моя мечта.

– Человеческая душа всегда жаждет свободы, как бы мы ни старались ее обуздать. Ей нужен простор для вольного полета, точно так же, как нашему телу нужна вода. Это не блажь, это закон природы. Просто у каждого свой путь к гармонии.

Вера выпрямилась, провела рукой по волосам и добавила:

– Мне пора. Было очень приятно побеседовать с тобой. Не каждый день встречаются люди, желающие вступить в разговоры не о погоде.

Чувствуя на себе янтарный свет ее глаз, я ответил:

– Мне тоже было очень приятно. Спасибо, что выслушала меня.

Она сделала несколько шагов к выходу, но вдруг обернулась и спросила:

– Поль, а что, если двадцать седьмая пустыня на самом деле существует?

Прежде, чем я нашелся, что ответить, она растворилась в полумраке комнаты.

6

Мама умерла, когда мне было пятнадцать. За считанные недели неизвестно откуда возникшая опухоль расправилась с ней и унесла туда, откуда не возвращаются. Однажды сентябрьским утром я проснулся в мире, где больше не было самого дорогого мне человека. В окно нагло светило марсельское солнце, люди продолжали как ни в чем не бывало сновать по улице, у здания почты, как всегда, стояла очередь, а из булочной выходили пенсионеры с багетом под мышкой. Было странно осознавать, что жизнь осталась прежней. Я не знал, как теперь обрести свое место во внешнем мире, когда внутренний был разрушен до основания.

Прошло время, и я стал снова гулять под солнцем, стоять в очереди на почту и ходить в булочную на углу. Но воздух больше никогда не обрел прежний аромат, а к хлебу не вернулся прежний вкус.

Я не был у мамы на похоронах. У меня не хватило мужества увидеть ее там, в этом ящике, которому было суждено превратиться в пепел. В день похорон я надел черный костюм, вытер салфеткой носки туфель, причесался, но, когда настал момент выходить из дома, сел на пол в коридоре и не смог сдвинуться с места. Действительно не смог. Конечности отказывались слушаться.

Отец не стал настаивать и сказал, что мама наверняка поймет. Скорее всего у него просто не было сил на разговоры. Они с братом ушли, тяжело захлопнули за собой дверь и оставили меня сидеть в коридоре, залитом предательским солнцем. Тишину пронзил звук, похожий на вопль раненного животного. Казалось, что он доносится откуда-то извне и вот-вот разобьет стены на мелкие кусочки.

Только спустя несколько мгновений я понял, что этот звук доносится из моей груди, сдавленной судорожными рыданиями. Мне казалось, что им никогда не будет конца, что во мне появился бездонный колодец, из которого всю оставшуюся жизнь будет литься неисчерпаемая грусть. Я не знаю, сколько времени прошло, прежде чем я смог успокоиться, и в дом вернулась тишина. Я встал и на шатких ногах отправился в комнату родителей. Открыл шкаф, достал одно из маминых платьев и, уткнувшись в него лицом, лег на кровать. Ткань еще хранила едва уловимый запах пота и сладких духов. Я закрыл глаза и представил, что она сейчас войдет в комнату, приляжет рядом со мной и спросит, как прошел мой день. Или отругает меня за то, что я бездельничаю и не учу уроки. Или отправит в магазин за продуктами. Что угодно, лишь бы еще раз увидеть ее.

Но она не пришла. Не пришла больше никогда, оставив в моей душе дыру размером с целую вселенную. У меня вдруг защекотало в горле, и прежде, чем я успел слезть с кровати, меня стошнило прямо на мамино платье. Глядя на испачканные желчью разноцветные ромбики на подоле, я осознал, что жизнь не всегда обходится с людьми справедливо. А потом подумал, что так мне и надо, потому что я слабак. Я снова заплакал, перед тем как забыться тяжелым, мрачным сном.

На следующий день мой брат отправился в военкомат и поступил на службу в воздушные войска. Тремя неделями ранее он начал учебу на медицинском факультете и подавал большие надежды. Родители гордились им, пророчили ему красивое будущее, которому не суждено было сбыться. Он больше ни разу не появился в университете и через пару месяцев был призван на военную службу в Лорьян, а после учений направлен в Центральную Африку.

Оттуда он вернулся другим человеком, с которым у меня не получалось найти общий язык. Впрочем, это и раньше было нелегкой задачей. Я не знаю, зачем он отправился на войну: пытался ли он заглушить страдания, опустошить мысли или воочию увидеть боль, которая перекроет его собственную. Возможно, в тот сентябрьский день у него внутри тоже образовался колодец, который он старался заполнить как мог. Я не осуждал его, наоборот, в какой-то степени восхищался, потому что у меня самого никогда не хватило бы мужества бороться со своим горем таким способом.

Мы с отцом остались вдвоем. С уходом мамы в доме поселилась ленивая гнетущая тоска, редко прерываемая разговорами на отвлеченные темы. Большую часть времени я проводил у себя в комнате, читая книги или мастурбируя, а иногда делая и то, и другое одновременно.

Я отчетливо помню Рождество далекого и мрачного девяносто четвертого. После похорон прошло три месяца и, казалось, дух смерти еще прятался в каждой тумбочке, под каждым стулом и в каждом цветочном горшке. Брат не смог приехать из армии. Как он объяснил, новоприбывшим не полагались выходные. Я подозревал, что ему просто не хотелось возвращаться домой, и завидовал, потому что не мог сбежать сам.

Папа приготовил ужин, постелил на стол белую скатерть, достал из буфета две праздничные фарфоровые тарелки с сиреневыми цветами и позолоченной окаемкой. Мы зажгли свечи и молча приступили к поглощению запеченной утки. Папа разрешил мне выпить красного вина и налил нам по бокалу, но, сделав один глоток, я больше к вину не прикасался. Мы оба понимали, что соблюдаем ненужные традиции, чтобы создать видимость нормальной семьи, которой больше нет. Привычки служили ориентирами и помогали удержаться на плаву.

– Пап, утка у тебя получилась очень вкусная, – прервал я тишину.

– Спасибо, я старался. Правда, не успел приготовить десерт, поэтому придется довольствоваться йогуртом и печеньем.

– Ничего, не страшно.

После долгой паузы он добавил:

– Ты знаешь, я тоже по ней скучаю.

Он встал и отправился наполнить водой еще не опустевший кувшин. Я понял, что он хотел скрыть от меня покрасневшие глаза. Мы пересекались каждый день, но по-настоящему за все это время я посмотрел на него только сейчас. Моя собственная боль до такой степени пожирала меня, что я был не в состоянии заметить, как страдают другие. Ввалившиеся щеки, темные круги под глазами, сутулые плечи, редеющие полуседые волосы – все в нем олицетворяло скорбь и усталость. Меня вдруг одолела нестерпимая жалость, захотелось подойти и обнять его, но я не осмелился. Мне стало стыдно за то, что, прожив с отцом бок о бок долгие недели, я ни разу не задался вопросом, каково ему.

Повисшая тишина стала невыносима. Я поднялся, чтобы включить телевизор.

– Можно?

– Теперь можно все, – грустно подмигнул мне отец.

Раздался женский голос, предлагающий купить зубную пасту от кариеса. Мама не разрешала нам смотреть телевизор за столом, но в новом мире пора было устанавливать новые правила. После ужина я помыл посуду и сел на диван, где отец, не вникая в происходящее на экране, смотрел какую-то старую комедию.

– Пап, а чего тебе больше всего не хватает из нашей прежней жизни?

Он задумчиво посмотрел в темноту за окном и ответил:

– Мне не хватает маминых разбросанных туфель в коридоре, о которые я постоянно спотыкался. Не хватает ужасного запаха жареной капусты на кухне. Ваших с братом драк и ссор. Не хватает флакончиков в ванной на полке, запаха ее духов, ее бездарного пения под душем. Вечеров, когда мы все вчетвером играли в карты или в лото или смотрели дурацкие фильмы. Не хватает разговоров с ней. Несмотря на двадцать лет совместной жизни у нас еще находились темы для разговоров, представляешь? Она умела подбирать нужные доводы и не отступала, пока не добьется своего.

– Это точно. Сколько раз нам от нее доставалось, если комната была убрана не так, как ей хотелось!

– Мне тоже доставалось за разбросанные носки, – засмеялся отец. Впервые за три месяца я услышал его смех. – Мне не хватает ее упреков, которые не давали расслабиться. Не хватает ее ворчанья, яблочных огрызков, которые она постоянно забывала повсюду. А я на нее за это ругался…

– Она тоже на тебя много за что ругалась. Часто несправедливо, но я не вмешивался, чтобы не оказаться крайним.

– Правильно делал. Это были наши с ней ссоры, а не твои. У тебя еще будет своя жена, которая найдет за что тебя ругать, вот с ней и будешь разбираться.

– Я не уверен.

– В том, что вы будете ссориться? Все супруги кричат друг на друга. Вечно воркующие голубки встречаются только в кино.

– Нет, я не уверен в том, что у меня будет жена.

– Отчего же? Ты симпатичный, неглупый парень. Думаю, что ты уже сейчас нравишься многим девушкам.

Я почувствовал, как под редкой бородой горят щеки.

– Просто я уже привык быть один, мне так проще. Не хочу делить с кем-то свою жизнь, чтобы потом страдать от потери, как… – я осекся.

– Как я? Да, потерю пережить непросто. Очень непросто. Но я рад тому, что смог прожить с твоей мамой те двадцать лет, которые нам были отведены. Я солгу, если скажу, что не завидую соседу, который живет со своей женой вдвое больше. Конечно, завидую и каждый день задаюсь вопросом, почему эта сука по имени Смерть постучалась именно в наши двери. Точно так же как и ты завидуешь своим друзьям, чьи матери готовят по вечерам горячий ужин, и задаешься вопросом, не лучше ли было бы, если бы вместо нее умер я.

– Пап, перестань, – запротестовал я, хотя эта мысль и правда неоднократно посещала меня.

Он продолжал:

– Но сколько бы я ни злился, это ничего не изменит. Поэтому ничего не остается, кроме как двигаться дальше. Благо, у меня есть вы, – он обнял меня за плечи и потрепал за щеку, сделав мне больно. Отец всегда был крайне неловок в проявлении своих чувств. – Ты знаешь, хотя мы порой и ругались, я любил твою маму. И сейчас я жалею о том, что мало говорил ей об этом. Просто по прошествии лет любовь меняет форму, но в этом ты тоже сам убедишься в свое время.

– Я же сказал, что у меня не будет жены. И вообще, не хочу говорить на эту тему, – сконфуженно произнес я.

– Хорошо, не хочешь – не будем. Только не зарекайся. Подожди еще несколько лет, тогда будет видно. Скажи, а чего больше всего не хватает тебе?

Я подумал, уставившись в потолок, и наконец сказал:

– Ее голоса. Он заполнял собой все пространство; поднимался высоко, когда я поступал неправильно; тихо и ласково шептал, чтобы успокоить меня, когда я боялся; объяснял мне, что для меня лучше; без колебаний давал ответы на все вопросы, которые возникали у меня в голове; объяснял, как устроен мир. Ее голос вел меня по жизни, как проводник. С ним мне не приходилось ни в чем сомневаться.

Мы снова замолчали и нехотя досмотрели фильм, каждый думая о своем. Перед тем, как лечь спать, отец сходил в свою комнату и вернулся с небольшим пакетом в руках.

– Я чуть было не забыл твой подарок. С Рождеством!

– Спасибо, пап. Но не надо было, я тебе ничего не подготовил, – растерянно промямлил я, и мне снова стало стыдно.

– И не надо. Ты думаешь, я дарю тебе подарок, чтобы получить что-то в ответ?

Я достал из пакета прямоугольник, завернутый в серую бумагу. Отец работал в книжном магазине, так что несложно было догадаться, что внутри. Я разорвал шелестящую обертку, и у меня в руках оказалось новенькое издание в твердом переплете. Название книги гласило: «Как выбрать профессию».

– Я подумал, что тебе это будет интересно. Я знаю, что тебе сейчас сложно, но не забывай о будущем. Я постараюсь тебе помочь, но мои советы никогда не сравнятся с мамиными, так что теперь тебе во многом придется полагаться на самого себя. Я знаю, что ты любишь тщательно все обдумывать, поэтому решил, что эти двести с лишним страниц к размышлениям как раз для тебя.

– Спасибо, обязательно ее прочту, – пообещал я, хотя на тот момент уже твердо знал, чем хочу заниматься в будущем.

Это было последнее Рождество, которое мы провели вместе. На следующий год отец отправил меня к бабушке, но сам почему-то не приехал. А годом позже женился на женщине намного младше него. Вскоре у них родилась дочь, которую они назвали Лола.

Жизнь продолжалась, и я понимал, что этого следовало ожидать, но никогда не смог до конца простить его. Не смог простить и себя за малодушие, не позволявшее радоваться за папу. Я ни разу не видел свою новую сестру несмотря на его многочисленные просьбы и приглашения в гости.

Лола – сокращенный вариант от Долорес, что означает боль. Мне казалось, что эта девочка не может дать мне ничего, кроме боли. Подобно смерти, которая отняла у меня одного из родителей, она украла у меня второго. Я понимал, что это глупо, но не мог смириться с ее появлением на свет.

За несколько недель до ее рождения я собрал свои вещи и уехал жить к другу несмотря на увещевания отца. Вскоре я поступил на филологический факультет, и мне предоставили комнату в общежитии студенческого городка в Экс-ан-Прованс. Я охотно уехал и старался возвращаться в Марсель как можно реже.

Брат отнесся к папиному браку более спокойно и изредка навещал «молодоженов», но у него была своя жизнь, поэтому пересекались мы нечасто.

Однажды, поддавшись отцовским просьбам, я решил переступить через себя. Купил большого плюшевого медведя, усадил его на пассажирское кресло своей старенькой «Рено» и отправился знакомиться с Лолой, которой на тот момент исполнилось шесть. Приехав, я остановился на обочине перед их домом, заглушил мотор, но вместо того, чтобы выйти из машины, открыл окно и зажег сигарету. Папа увидел меня первым. Он подошел ко мне, открыл дверцу, вытащил медведя и усадил его на тротуар, а сам сел на его место.

– Не знал, что ты куришь.

– Да, пап, уже давно.

– Я тоже курил в твоем возрасте, но, когда родился твой брат, бросил.

– Неправда. Я не раз видел два огонька в темноте, когда вы с мамой по вечерам выходили на балкон.

– Я не знал, что ты за нами подглядывал.

– Я не подглядывал. Просто дети знают намного больше, чем думают родители. Как бы то ни было, вряд ли я когда-нибудь брошу.

– Никогда не говори никогда. Пойдем в дом, девочки ждут нас. Делия приготовила твое любимое рагу из курицы.

«Девочки» – это ласковое слово почему-то больно кольнуло душу. Отец всеми силами старался совместить две параллельные вселенные, наверняка сам понимая, что его попытки обречены. Мне стало его жаль.

– Ты счастлив? – спросил я.

– Знаешь, счастье – понятие относительное, – помолчав, ответил он. – Можно проснуться счастливым, а к концу дня чувствовать себя несчастным. Тот, кто утверждает, что всецело счастлив или несчастен – либо врет, либо дурак. Непростое это занятие – строить счастье. Это как круглосуточная работа без гарантии зарплаты. А вообще, я понял, что замыкаться в горе и жалости к себе гораздо проще, чем найти силы радоваться простым вещам. Никто не отнимет у меня прошлого, и мне до сих пор бывает больно. Однако, как говорится, даже на самых почерневших углях можно разжечь новый костер.

– Значит, обрюхатить увядающую соседку – твоя лепта в то, чтобы сделать мир прекраснее? – бросил я и тут же пожалел о своих словах.

Вместо ответа отец спросил:

– А ты счастлив, Поль?

– Да, наверное. Похоже, я скоро женюсь.

– Вот это новость! Я очень рад за тебя. А помнишь, как ты уверял, что никогда не женишься?

– Я так и знал, что ты об этом напомнишь.

– Тебе тогда было пятнадцать лет, и я не воспринял твои слова всерьез.

– Мало что исходящее от меня ты когда-либо воспринимал всерьез, – не сдержал я сарказм.

– Зря ты так думаешь. Я всегда уважал тебя за твою зрелость. И кто же твоя избранница?

– Она та, кто всегда будет для меня единственной, что бы ни случилось.

Отец вздохнул и вышел из машины, громко захлопнув за собой дверь. Я завел мотор и двинулся вперед, сквозь слезы глядя в боковое зеркало на удаляющегося одинокого медведя на тротуаре.

7

Я жал на педаль газа с большей силой, чем следовало, будто стараясь скрыться от невидимой погони. Рядом со мной Лорен сонным взглядом ловила мерцающие в окне фонари. Из нас двоих я оказался самым трезвым, поэтому вождение по пустынным ночным улицам досталось мне. Разогнать немолодую черную «Тойоту» до предела было одной из немногих пародий на экстрим, которые я себе позволял в своем до смешного ровном существовании.

Свернув с улицы Карлавеген, я поехал по Уденгатан, оставив позади рыжий купол Центральной библиотеки. Я мысленно прошелся по ее коридорам, которые знал, как свои пять пальцев. Светофор на пересечении Карлбергсвеген и Санкт-Эриксгатан показался мне нескончаемо долгим, и я чуть было не уснул, пока ждал зеленый свет. Словно десятки пар незрячих глаз, со всех сторон за нами наблюдали черные прямоугольники окон. Обычно я любил этот перекресток за его шумное движение, но в такой поздний час он выглядел как никогда тоскливо, и мне не терпелось скорее оказаться в нашем квартале.

С того момента, как мы сели в машину, мы не произнесли ни слова. Лишь старый диск Фила Коллинза покорно крутил не поддающиеся времени баллады. Я не знал, обиделась ли Лорен на меня за что-то, потерялась ли в своих мыслях, где мне не было места, или же просто спит с открытыми глазами.

– Спасибо, что пришел со мной сегодня, – наконец произнесла она.

– Не надо меня благодарить, я же твой муж. К тому же, кто откажется поесть бесплатных устриц, запивая благородным вином.

В ответ на мою шутку она лишь вяло улыбнулась.

– Тебе было не сильно скучно?

– Да нет, меня, как ни странно, многие удостоили внимания. Удивительное дело для такого субъекта, как я.

– Перестань говорить глупости.

– Я правда так думаю. Ты же знаешь, что общение с людьми – далеко не мой конек. А как твой вечер? Продуктивно?

– Да, я договорилась с Томом о встрече на следующей неделе. Он обещал прочитать мои статьи и помочь с публикацией. Еще познакомилась с интересной девушкой, она каждый год дает серию конференций по нейролингвистике в Латинской Америке. Кажется, мои идеи ее заинтересовали. Завтра расскажу, ладно? Сейчас я безумно устала, – зевая, сказала она.

– Да, без проблем, потом расскажешь.

– Прости, что уделила тебе мало времени. Мне просто было крайне важно успеть всех повидать, со всеми поговорить.

– Не переживай, я привык. Я тобой горжусь.

Я действительно преклонялся перед ее упорством и неиссякаемой энергией. Меня восхищало ее умение находить нужных людей, мудро излагать свои идеи так, чтобы ими заинтересовались, оказываться в нужном месте в нужное время. Не понимал я одного: какое место в этой спирали карьерного роста было отведено мне.

Я всегда поддерживал Лорен, выслушивал ее сомнения, когда она колебалась, подбадривал, когда терпела поражения, старался помочь советом, когда не знала, как лучше поступить. Однако я был подспудно уверен, что она с таким же успехом справлялась бы и без меня. Она твердо знала, чего хочет, и верно шла к своим целям.

Зачем она вовлекала меня в этот закрытый мир преподавательской элиты, в который я вписывался примерно так же, как дырявый носок в свадебный наряд? Для престижа? Но какой может быть престиж, если речь идет о седеющем, небритом и слишком просто одетом господине? Для того, чтобы у нее была отговорка на случай нежелательного флирта, и она могла невзначай сказать: «Мой муж тоже на этой вечеринке, он вот-вот к нам подойдет»? Или же для нее действительно было важно делить эти моменты со мной, зная, насколько мне в тягость подобного рода мероприятия? В таком случае она бы, наверное, не откалывалась от меня, чтобы потом вскользь объявить о том, что у нее появились перспективы в Латинской Америке, даже не спросив моего мнения на этот счет. А может быть, она звала меня просто по привычке?

– А ты с кем успел поговорить?

– С Дэвидом, с его друзьями из Новой Зеландии, которые собираются в кругосветное путешествие, с Марком, который недавно открыл свой магазин обуви, с Оливией и ее мужем… как его?

– Джек. Или Джон? Не помню. Как у них дела?

– Нормально. Сходят с ума от круглосуточных криков новорожденного сына. Еще с некоторыми знакомыми поболтал о работе, о детях, о машинах. Так, ни о чем.

Я хотел было рассказать жене о встрече с Верой, но решил оставить ее для себя. Не то, чтобы я боялся ревности – Лорен ей не отличалась – просто мне почему-то захотелось спрятать этот загадочный разговор в укромный уголок своей души. Мне казалось, что, если я поделюсь им, он утратит свою таинственность и превратится в очередную банальщину, а мне хотелось как можно дольше сохранить иллюзию его уникальности. К тому же я позволил себе слишком много откровений в этот вечер, и мне не хотелось вновь будоражить больные темы.

Заехав на подземную парковку, я осторожно припарковал машину на наше узкое место между стеной и бетонным столбом и заглушил мотор. Мы молча направились по привычной траектории, и мне стало интересно, сколько раз за последние пять лет я пересек эту парковку. Ответа я, естественно, не знал, но прикинул, что число, как минимум четырехзначное. Стук каблуков Лорен шумным эхом отдавался в стенах этого неприветливого серого пространства. Мы поднялись по лестнице и зашли домой.

Приехав в Швецию, на первое время мы сняли квартиру в районе Вазастан, но в итоге она настолько пришлась нам по душе, что мы в ней так и остались. У нас была тесная кухня с белой мебелью, зал с декоративным камином и огромным диваном, две спальни с видом на черепичные крыши домов напротив. А главное – деревянные полы. Всю свою сознательную жизнь я мечтал ходить по паркету дома, но отыскать его в марсельских квартирах мне так и не удалось. В ответ на свои пожелания я слышал одно и то же: «Зачем тебе паркет? Плитку мыть легче». Неужели соприкосновение швабры с холодным кафелем важнее соприкосновения ступни с теплым деревом? Для меня всегда оставалось загадкой, почему люди придают быту значение, которого он не заслуживает.

Лорен с облегчением сняла туфли, размяла отекшие ноги и, не зажигая свет, отправилась на кухню.

– Хочешь воды? – донесся ее голос.

– Давай.

Я подошел к ней, взял из ее протянутой руки стакан, включил тусклый свет на вытяжке и сел лицом к окну. Луна ярко освещала мостовую и отражалась в окнах дома напротив. Я посмотрел на часы на духовке: красные цифры показывали «01:46». Пространство вокруг казалось до того неживым и тоскливым, что тишину можно было потрогать руками.

– Во сколько Малин просила забрать девочек завтра? – спросил я.

– После полудня. Она обещала накормить их домашней пиццей, так что до обеда они точно не захотят уезжать.

– Хорошо, тогда я поеду за ними, ты не против?