Край

Тальберг взял тетрадь и перелистал. Естественно, Шмидт вел записи на своем языке.

Безуглый выжидательно посмотрел на него, словно надеялся, что тот даст ему ответы на все вопросы.

– Тут не по-нашему…

– Я-то заметил, но твой дедушка вроде бы переселился из…

– Да, знаю, – перебил Тальберг. – Я в далеком детстве говорить умел на уровне неуча-первоклассника.

– Хотя бы попробуй, – попросил Безуглый. – Это как велосипед. Сначала тяжело, а потом ноги вспомнят.

– Сам-то сколько языков знаешь?

– Один, – Валентин Денисович ничуть не смутился.

– «Как на велосипеде, ноги вспомнят», – передразнил Тальберг. – Тут ноги не помогут. У Шмидта здесь сплошная терминология, а я в герпетологии и на родном языке-то не силен.

– Места про змей можно опустить, – предложил Безуглый.

– Боюсь, там про одних змей и будет.

– Вряд ли он написал бы твою фамилию, если бы писал только о герпетологии.

– Есть же профессиональные переводчики…

– Конечно, – согласился Безуглый, – но разве тебе не любопытно прочитать лично, ведь зачем-то Шмидт тебя упомянул.

Тальберг сходил в пустую лабораторию, где взял с полки самый большой словарь из имевшихся.

– Готов, – объявил он, вернувшись. – Давай тетрадь.

Он пролистал до последних заполненных страниц и заметил множество мелких записей за сутки до смерти. Причем ближе к концу дневника буквы становились неуклюжими и кривыми, поэтому превращался в неудобоваримую кашу, но к счастью, Безуглый оказался прав – Тальберг быстро втянулся и легко вспоминал значения слов, а когда не знал, догадывался из контекста.

Он читал вслух по одному предложению, а Валентин Денисович делал пометки.

«…Чем дольше наблюдаю за людьми, тем больше замечаю холодность, отчужденность, зависть. Трудно передать ощущения, когда ты общаешься с ними. Они кажутся добрыми, учтивыми. Не все, но большинство. Но при этом тебя никогда не оставляет чувство, что находишься в состоянии постоянной угрозы. Словно сквозь маску доброжелательства проглядывает хищная внутренняя натура, ждущая твоей оплошности и падения, чтобы всласть потоптаться по лежащему на полу телу, мешая тебе подняться и идти дальше.

Самое страшное, они верят в собственную доброжелательность. Это – то общее свойство людей – всячески оправдывать себя, виня в своих недостатках других.

Они улыбаются в лицо, желают здоровья и долголетия, а потом эти же сжигают твой дом, потому что ты оказался успешнее их. Тут все построено на зависти. Человек, добившийся пристойного уровня жизни ценой собственного труда, повсеместно записан в сказочные персонажи. Если найдется такой экземпляр, его будут ненавидеть еще более прохиндея, заполучившего богатство нечестными путями. Причина благополучия вора, казнокрада, мошенника неприятна, но понятна.

Честный же деятельный человек вызывает сильнейшее негодование именно потому, что собственным примером доказывает возможность добиться любой поставленной цели, если прилагать необходимые усилия по ее достижению. Он на практике опровергает внешний характер причины неудач…»

– Философская болтология нам не поможет, – перебил Безуглый. – Ты переходи ближе к концу.

– Я не настолько бегло читаю, чтобы найти нужную строку, – оправдывался Тальберг. – Тем более, все записи сделаны за последние сутки.

– Ладно. Давай подряд, разберемся.

«…Здесь, вблизи от Края, зависть и ненависть становятся смыслом жизни. Думаю, что в in der Kante и кроются причины подобного мировоззрения. Он, кажется, влияет не только на змей, но и на людей, вблизи него живущих.

С раннего детства, когда мама прочитала мне известную каждому ребенку сказку «Как Бравый Рыцарь за Край ходил», меня поразил факт существования этой стены, опоясывающей мир. Я часто представляю себе, что может оказаться по Ту Сторону.

Пустота?

Такой же мир, как наш? Или другая разновидность, где история пошла по иным путем и в результате эволюции самыми разумными существами стали не бывшие обезьяны, а интеллектуально развитые дельфины, сумевшие построить морскую цивилизацию… Любое абсурдное фантастическое предположение имеет право на существование.

Одна загадка и бесконечное число вариантов ответа, каждый из которых может оказать правдой или ее слабой тенью. Не существует человека, с полной уверенностью знающего истинное положение дел. Не догадаться, не предположить, не вычислить, а именно знать. Точно и абсолютно, как непосредственный свидетель, узревший тайны мироздания воочию.

Когда у меня выдалась возможность попасть в то единственное место на земле, где люди должны быть наиболее близки к разгадке, я тут же ее воспользовался. Увы, к моему глубокому разочарованию, в НИИ Края занимаются всем, кроме Края, и за исключением одного единственного человека (Тальберг хмыкнул, догадываясь, кто этот человек), никого не интересует ответ на глобальный вопрос жизни, устройства Вселенной и смысла ее существования.

Чем дольше размышляю, тем чаще является видение, что наш мир – гигантский террариум, а Край – тонкая, но прочная стенка, через которую удобно наблюдать, как мы пожираем друг друга. Для таинственных наблюдателей мы всего лишь противные скользкие твари, сплетающиеся в тесные клубки и жалящие всех ядом.

Чем ярче представляю эту картину, тем крепче моя внутренняя уверенность, что именно так и обстоит дело. Нужно признаться, с тех пор, как я пришел к таким выводам, меня не покидает иррациональный страх. Я боюсь говорить о своих догадках. Мне сдается, наблюдатели не одобрят. Более того, кажется, они вовсе не добры, а наоборот – необычайно жестоки и развлечения предпочитают столь же бесчеловечные.

Возможно, это последствия krayenitovaya pil, как ее называет Димитрий, но меня постоянно преследует мысль, что мои умозаключения не приветствуются и, если я захочу ими поделиться, мне несдобровать.

Но и держать в себе, нет никакой мочи. Пусть мрачные тайны хранятся в дневниках, пока после моей кончины кто-то случайно не наткнется на эти измышления и не посчитает их безумной фантазией сумасшедшего ученого».

– Лихо завернул, – пробормотал Безуглый.

Тальберг промолчал. Факты свидетельствовали, что Шмидт мертв. Возможно, всего лишь совпадение. А если нет?

«…Скоро смогу увидеть семью. Не знаю, как описать чувство радости, меня охватившее. За что хвататься в первую очередь? Я успел накопить здесь столько вещей, что теперь, наверное, придется часть из них оставить. Можно раздать друзьям, но знакомых у меня тут почти нет, за исключением Димитрия. Он, сдается мне, потомок моего соотечественника, переехавшего сюда много лет назад, но не могу утверждать наверняка…»

– Кажется, оно, – Тальберг просмотрел следующий абзац, прежде чем пересказать вслух для Безуглого.

«…Интересное происшествие. Занимался сортировкой подопытных и перетаскивал змей в транспортировочные контейнеры. Чертовски трудно перевозить такое количество экземпляров. В подобных условиях и при относительной спонтанности доедут не все…»

В этом месте шла долгая лекция о тонкостях перевозки различных видов, которую Тальберг предпочел пропустить, тем более, почти все слова показались незнакомыми.

«Когда пытался отловить очередной экземпляр, получил укус. Не уверен, кто именно совершил этот подвиг. Может оказаться, что это молодой Boomslang…»

– Кто? – переспросил Безуглый.

– Бумсланг, – повторил Тальберг. – В словаре такого слова нет. Наверное, какое-то название змеи.

– Ясно.

Продолжили читать.

«…Boomslang относится к ядовитым древесным змеям из семейства ужеобразных, хотя из-за особым образом расположенных внутри пасти зубов яд попадает в человека не при всяком укусе. Плохой вариант, но я склонен считать, что это какой-то другой представитель ложных ужей, составляющих опасность только для мелких животных.

Надо признаться, меня множество раз кусали за мою долгую карьеру герпетолога, и у меня выработался приличный иммунитет к различным ядам. Более чем уверен, что проблем не будет – опухнет место укуса да поднимется температура, но это сущие пустяки, обычные будни ученого.

Постараюсь вести записи моего состояния – никакой опыт не должен пропасть бесцельно.

Вечер. Надеюсь к утру, станет понятно».

«…Наступили первые симптомы – начался сильный озноб и дрожь. Записывать сложно, трясутся руки.

Попытался сделать горячий чай, чтобы согреться, но едва не опрокинул на себя кипяток, пока заливал в кружку.

Надо бы ввести антидот, но в этом городке на краю мира вряд ли найдется что-то подходящее – обычно тут не живут змеи, да еще и в таких количествах, поэтому никто не озабочен производством дорогостоящих антидотов. К тому же, я не уверен, какая из этих тварей меня укусила.

Вся надежда на крепкий организм. Я знал одного парня, пережившего сто двадцать укусов и умершего в почтенном возрасте глубоким стариком, неудачно споткнувшись о ножку кровати. У него не хватало двух пальцев на руке из-того, что их пришлось ампутировать в спешном порядке.

У меня есть образец для подражания».

«…Стало гораздо хуже. Появились рвота и тошнота. В целом, обычное дело, но мой привыкший к ядам организм реагирует бурно. Кажется, проблема серьезней, чем я предполагал. Симптомам полагалось быть намного менее выраженными.

Продолжаю надеяться».

«…Выступила кровь на деснах. Надежды на лучшее не оправдываются. Если так и пойдет дальше, домой я не попаду».

«Удалось поспать около часа. Проснулся я из-за сильного кровотечения из носа. Едва не захлебнулся. На лбу выступил липкий пот. Несколько раз терял сознание. Писать становится тяжелее.

Пытался позвать на помощь, но не могу встать – голова кружится. Если не умру от яда, есть шанс погибнуть от неудачного удара в висок».

«Жаль, не успел вернуться домой.

Кажется, это оказался бумсла…»

Тальберг оторвался от тетради. Текст закончился, дальше шли выпачканные кровью страницы. Он посмотрел на Безуглого, словно ждал его заключения по поводу прочитанного.

– Меня, кстати, на прежней работе восстановили, – внезапно сказал Валентин Денисович. – Скоро возвращаюсь назад, к семье. Надоело ездить домой по выходным раз в месяц.

– Поздравляю, – искренне порадовался за него Тальберг. – Тоже собираюсь переезжать.

– Знаю. Еще слышал, что Мухину звонили, за тебя спрашивали. Он расстроился, но характеристику на тебя хорошую дал.

Безуглый с виноватым видом отобрал тетрадь:

– Я бы тебе ее оставил, будь моя воля. Но ты же понимаешь, это теперь вещдок международного значения.

– Понимаю. Впрочем, что хотел, я прочитал.

Постучались и вошли мужчина и женщина в костюмах, похожих на те, которые по обыкновению надевал Шмидт при работе со змеями.

– Это специалисты-герпетологи из областного центра, – представил Безуглый. – Пришлось вызывать издалека, в городе у нас ни одного не нашлось. Точнее, был, да и тот… – он обреченно махнул рукой, намекая на Шмидта.

Мужчина кивнул и рассказал, заикаясь через слово:

– Ба-ба-большое количество экземпляров разных видов. Я не всте-те-тречал такого обилия в одном ме-ме-месте. Если бы еще ми-милиция не ме-мешала проводить осмотр…

– Да, – подтвердила женщина. Она, к счастью, заметными дефектами речи не обладала, поэтому строчила, как из пулемета. – Я тоже никогда такого не встречала. Однажды ездила на международную выставку, и нам показывали огромные коллекции, обслуживаемые персоналом из нескольких человек, хотя кажется, что тут побольше будет. Просто не укладывается, как с этим хозяйством можно управляться в одиночку. Здесь надо жить, как минимум.

– Так он и жил, – сказал Тальберг и грустно добавил: – И умер тоже.

– Мы вычитали, что его змея укусила, – поддакнул Безуглый. – Какой-то бу… бум… Как там дальше?

– Бумсланг. Первый раз, кстати, слышу о таком. Кобры есть, знаю, ужи, гремучие… – перечислял Тальберг.

– Тогда все просто, – обрадовалась женщина. – Обычное отравление гемотоксином.

– Я физик. Мне это ни о чем не говорит.

– Яд, убивающий путем разрушения кровяных телец, – пояснила герпетолог. – Кровь перестает сворачиваться, все органы в теле кровоточат и жертва умирает, захлебнувшись.

– Должно быть, ужасно неприятная смерть, – Валентина Денисовича передернуло. Видимо, наглядно представил, что чувствует человек, укушенный бумслангом.

В коридоре послышался шум. Тальберг прислушался и едва не оглох, когда зазвонил телефон.

Безуглый ответил на звонок, громкий голос что-то неразборчиво прохрипел. Из-за плохого качества динамика ничего нельзя было разобрать, однако сильно помрачневшее лицо Валентина Денисовича говорило, что дело плохо.

– Институт горит! – прошептал он, положив трубку и рассеянно глядя на Тальберга.

– Как горит?

– Синим пламенем.

ГЛАВА XIII. Твари

54.

Кап… кап… оп… ляп… ляп-ляп… бр…

Кто-то где-то и зачем-то, как-то ни при чем… Три на первых, семь налево… А там вдоль и под скос, два прыжка – и скис… И хромать– ковылять, рука на пульсе, глаз на тике, внутри ток, двойной приток и переток в неустойчивом равновесии. Упасть плашмя и проскользить, извиваясь на ложноножках.

И тихонько-тихонько, чтобы не заметили. Шажок, грибочек, прыжок, травинка. Шум песка, стук кустов. Никто не услышит, не станцует ни польку, ни вальс, ни фокстрот, ни балет. Ни тонкая сильная ножка балерины, взмывающая струной à la seconde на каждом повороте фуэте ан турнан, с переходом в manège в завершение коды, когда весь кордебалет бьет пуантами пол, словно конь перед скачками… Падам-падам, та-ра-ра-ра-рам…

Кап… тз-з… кап… тз-з… оп… ляп…

Мерзнут руки, стынет тело. Микроскопические холодные иголочки втыкаются в подушечки пальцев. Приятные нити холодка ползут по капиллярам, смешиваясь с интерстициальной жидкостью и уходя через посткапилляры в венулы, растягиваясь по венам хрустальной паутиной… В плазме монументально плывут гордые эритроциты, смерзшиеся в бугристые кластеры… Они парят, задевая стенки шершавыми боками, расталкивая на своем пути наглые лейкоциты и грубоватые тромбоциты. Холодно и щекотно.

Кап… оп… оп… ляп… хлоп…

Помнится сквозь трещины во льду, что чистое бытие образует начало, потому что оно есть и чистая мысль, и неопределенная простая непосредственность, а первое начало не может быть чем-нибудь опосредствованным и определенным. И если высказать бытие как предикат абсолютного, можно получить первую дефиницию абсолютного в том, что абсолютное есть бытие… И можно лежать тихо на полу, завернувшись в чистое бытие, словно в грязную простыню, и наслаждаться Абсолютом. Согреться бы только, тихо и незаметно.

Кап… кап… ляп… оп…

Башка трещит, мозг – вакуум. Мысли извиваются змеями, плывут в абсолютной пустоте разноцветными кругами вдоль черепа, трутся одна о другую с искрами… Те, которые запутываются, совершают фрикции в попытке вырваться. Маленькая юркая идея зарождается виртуальной частицей в поляризированном физическом вакууме и тут же распадается на множество измышлений. Квантовые флуктуации заставляют пустоту жить, дышать медицинским холодом. Мысль родилась, режь пуповину, пока не померла от отсутствия воздуха.

Кап… кап… ляп…

Любить всех, здесь, немедленно, не откладывая ни на секунду, одним всеобъемлющим движением, убить в порыве страсти, задушить шелковой нитью. Но они мешают, не дают, смотрят в тридцать пар глаз, не моргая, в ожидании ошибки. Ждут неверную фрикцию, фальшивый вздох, непонятный звук, неуверенный всплеск.

Хлоп! Падает черная тень и сшибает крайнюю доминошку, возникает цепная реакция. Кость цепляется за другую, та – за следующую, и вот уже волна несется, набирая скорость, и никуда нельзя уйти, нужно бежать на перегонки на одну кость вперед… И последняя костяшка падает плашмя, сотрясая землю и вызывая цунами. Нет ни передышки, ни вздоха. Плыви, пока не накрыло.

Кап… кап…

Стоят кругом, сложив руки на груди, и оценивают тщетные попытки спастись. У них нет глаз. У них бессчетно глаз. Они видят каждый волосок, слепы, как амебы, гениальны, как кирпич, и бесчувственны, как поэт в звездную ночь. Они разрезают логику на маленькие кусочки, чтобы клеить из них праздничный оксюморон, катать его по полу головкой сыра, а потом разделить на ломтики и раздать детям для парадов в честь жизнерадостной скуки. Они требуют от него дать свободу, стереть ее с лица земли, посыпать солью, вырастить камни, чтобы расцвела безжизненность.

Цзынь!

Зазвенело стекло, осыпая дождем, раня осколками. Пустяки, ему не нужно столько крови, пусть стекает.

– Что там случилось?

Твари! Они хотят, он должен.

Он не в состоянии противиться, когда тень требует невозможного. Так просто – совершить три невозможности до завтрака. Нужно, сложно, но тотально, невозможно.

Края, края, вокруг края, острые, ни развернуться, ни разбежаться. Но если ждать, все пропадет, все пропадут, на него одна надежда.

Сердце жмет, нечем дышать, инфаркт. Мозг поплыл – инсульт. Ноги не идут – судорога. Глаза не видят, уши заложены, руки выставлены вперед. Выжить, жить, хотя бы чуть-чуть. Не для себя – для других, ему до гробовой доски хватит.

Пальцы натыкаются на стены.

Он знает, твари рядом. Они смотрят, смеются, предвкушают, но он их не видит сквозь веки. Не открывать их никогда, не открывать, пока глядят. Вдоль шлакоблочной кладки, шаг за шагом, аккуратно, не спотыкаясь. Они ждут его падения, чтобы наброситься и растерзать.

Он понял. Они двигали его руками, ходили его ногами, смотрели его глазами. Это их голос усыпляюще шептал, пока он плыл сквозь воздух, что плотней воды. Они изуродовали его, испортили ключ, порвали внутреннюю пружину, и теперь он бессмысленно дергается на остатках завода, вызывая смех и жалость поломанной игрушки.

Взрыв, шум, радостные вопли. Твари хохочут, рассказывают анекдоты, играют в домино на чужие души, рассевшись у адского пламени. Знают, никуда он не денется. И он знает, что они не сбегут. Грубые крики, скабрезные шутки. Гнилостный запах преследует повсюду.

Открыть глаза, медленно идти вдоль стены, не оборачиваться, ступая тихо, чтобы волосок не шелохнулся в ухе самой чуткой и маленькой твари.

Дошел. Стол. Грубый, грязный, с облезшей краской, со скачущими тенями от пламени. Пульс долбит, руки перебирают, ни за что не цепляясь. Где ты? Шершавое, гладкое, крашенное, липкое. Не то, не то, глупости какие-то. Время летит, но не попадается нужного. Часы тикают, нет-нет, нет-нет, да-да, да-да… Где же оно? Обязано быть. Прячется в тенях, языки пламени скрывают искомое.

Блеснуло. Острое, холодное, быстрое.

Первая невозможность.

Рука сжимает дерево. Крепко сдавливает ручку так, что белеют костяшки, а ногти до крови впиваются в ладонь, которая теперь не разожмется, она одно целое с первой невозможностью. Он проучит, он вынудит просить пощады. Будут плакать, исходить слезами, но ничто не заставит сжаться его сердце. Если дрогнет, он сам вырежет его за предательство.

Твари не ведают, что ему осталось две невозможности.

Снова шум, гам, бурная радость. Дьявольские пляски возле костра, от которых стынет кровь. Нужна тишина, нужно быть сама внезапность. Только так есть шанс сделать вторую невозможность до обеда.

Твари угомонились, крики прекратились, взрывы хохота превратились в шуршание пакетов. Расползлись по закуткам, ищут припасы. Грядет застолье.

Не беда. Снова соберутся у огня и начнут противно хрустеть костями, двигать челюстями, перемалывая запасы мертвых душ. Они беззащитны, поглощены трапезой и не слышат ничего вокруг. Шумят, радуются мясу, пьют воду, заедают хлебом, сыплют крошками, хвалятся мертвечиной, обмениваются добычей. А он уже за спиной, он готов.

Осталось единственное движение до второй невозможности. Он сделает все, чтобы твари не отобрали секреты, накопленные ценой жизни.

55.

– Что, товарищи, дерябнем? – робко предложил Клещ. – Оно, конечно, возбраняется, но не по-человечески как-то получается, человек преставился…

Они сидели на двух скамейках вдоль стены и отдыхали по случаю обеденного перерыва. Посредине лежала старая дверь на четырех стопках пустых перевернутых ведер, используемая в качестве импровизированного стола.

Между тем, производственный процесс шел вовсю. В емкостях продолжало кипеть содержимое, распространяя довольно неприятный приторно-сладкий запах.

– Мы же на работе ни-ни, – сказал Пепел. – За попытку – увольнение.

Повернулись к Костылеву, который должен разрешить ситуацию, высказав решающее заключительное слово. Он, в свою очередь, почесал затылок в поисках компромиссного решения.

– Короче, так, – определил он, – по пятьдесят и ни каплей сверху.

Михалыч бродил по помещению, переходя от одного аппарата к другому и наблюдая, как в емкостях булькает красноватая жижа. Он молчал, изредка двумя-тремя словами давая рекомендации, вроде «добавить сахару», «не хватает яблок». Какую-то непонятный порошок он добавлял собственноручно, не доверяя никому и определяя дозировку на глаз. Пыль хранилась в емкости, которую Костылев держал у себя, производя постоянные взвешивания. Платон объяснил, что ни один грамм не должен пропасть и за ее сохранность Костыль отвечает головой.

– Ну, помянем, – Клещ разлил бутылку и теперь возвышался над всеми со стаканчиком. – Не чокаясь.

Дружно выпили за упокой Антона Павловича, скоропостижно скончавшегося в расцвете лет.

– Золотой мужик, – сказал Андрюша. – Никогда не отказывал, ежели к нему за помощью обратишься.

– Я ему две сотни задолжал, – вспомнил Пепел, – Отдать не успел, так он и не спрашивал.

– Говорю же, золотой человек, – повторил Клещ.

Помолчали, потом Лука выдохнул и предложил:

– Партийку в «козла» бы…

– Можно, – согласился Костылев. – По столу не надо бить с размаху, а то сюда академики сбегутся.

Игра пошла довольно резво. Давно не играли и соскучились по старым добрым временам. Платили им хорошо, но какой толк от получки, если на нее нельзя гульнуть, как следует?

– Иногда хочется на недельку отпуск взять, – мечтательно говорил Клещ. – Отдохнуть от души – и снова на работу.

– Не заработал еще, – отвечал Костылев. – Наладим поточное производство, тогда и будете отдыхать поочередно.

В процессе игры общее настроение улучшилось, и в ход пошли шутки и анекдоты, слово за слово, набирая громкость.

– А Михалыч? – шепотом спросил Клещ.

– Работает.

Стеклодув держался обособленно и в общественных мероприятиях участия не принимал. Никто не решался обращаться к нему без повода, кроме как по острой служебной необходимости. Он приходил в любое время, когда ему вздумается, и ходил вдоль «технологической линии», гипнотизируя арендованное оборудование. К его поведению привыкли и не обращали на него внимания, подсознательно держась от него на почтительном расстоянии.

Громыхнуло.

– Что там случилось? – встревожился Пепел.

– Михалыч буянит. Ну его…

Пятьдесят грамм оказалось маловато, и Костылев разрешил еще по одной.

– Но больше ни-ни, – покачал он пальцем. – Ввиду исключительности повода.

Добавили. Игра оживилась, только Костыль время от времени прикрикивал на особо расшумевшихся.

Пепел быстро сдал кости и сидел, со скучающим видом наблюдая за партией со стороны.

– Перерыв кончается, а мы пайки еще не съели, – опомнился Клещ. – Увлеклись.

– Точно! Точно! – загалдели мужики, доставая свертки.

Пепел достал бутерброды с яйцом и принялся есть их всухомятку, уставившись на горку костей домино. Он жевал и думал, что Василиса как-то резко охладела к нему. Это радовало – он знал, что сделает с ним Костыль, если узнает.

Он поднял глаза на Костылева, сидевшего по другую сторону стола и уминавшего сухую гречневую кашу, запивая ее водой из алюминиевой кружки. Позади него стояла металлическая бочка, в которой горело пламя, отчего вместо лица, Пепел видел лишь контуры Костыля.

– Чего уставился, жри быстрей. У нас еще работы непочатый край.

Вдруг подозрительная тень одним большим прыжком подскочила сзади к Костылю, и через мгновение тот выгнулся, заревев не хуже медведя.

– Что ж творишь, б…

В наступившей суматохе Пепел не сразу разобрался, что произошло. Все резко повскакивали с мест, опрокинув импровизированный стол, и с криками бросились на помощь Костылю, который сумел встать и теперь боролся с Михалычем, весьма успешно сражавшимся со слабеющим противником, несмотря на малый рост.

– Я тебя прибью, мелкая скотина!

На мгновение перед Пеплом мелькнула спина Костыля, из которой торчал нож, использовавшийся для распечатки ящиков.

– Убивают, братцы! – закричал Клещ и бросился на помощь.

Их тела связались в стонущий и пыхтящий клубок.

– Помогайте! – прокричал задыхающийся Клещ, пытаясь оторвать руки Михалыча от Костыля.

Пепел глянул под ноги и увидел подходящий кирпич, использовавшийся для придавливания бумаг, чтобы их не унесло сильным сквозняком. Он понял, что пришла пора действовать.