Предтечи: Ночь Сварога

Яков Дорн

Предтечи: Ночь Сварога

Великая Ночь приходит не для того, чтобы Свет умер, но для того, чтобы закалить его во Тьме. Ибо лишь тот, кто прошёл через ледяное безмолвие, способен услышать первую песню Рассвета.

Пролог

Тишина – это не отсутствие звука. Это заблуждение тех, кто никогда не знал её истинной природы. Настоящая тишина наступает, когда звучать становится нечему. Она была его домом, колыбелью и, как он думал, последней могилой. Состоянием абсолютного покоя, где нет ни прошлого, ни будущего, а есть только бесконечное, всеобъемлющее «сейчас».

Мир, в котором он впервые осознал себя, умирал не в огне и грохоте. Его смерть была похожа на медленное, величественное угасание. Его звёзды, когда-то синие гиганты, одна за другой превращались в багровые, остывающие угли. Их термоядерные сердца, бившиеся миллиарды лет, останавливались без вспышек и прощальных салютов. Они просто переставали быть.

Он парил в пустоте между ними, провожая каждую. Его память хранила имена, которые он давал им сам, когда они только собирались из первозданного газа. Теперь их не было. Не было и планет, когда-то согретых их светом. Одни превратились в ледяные глыбы, дрейфующие в вечной ночи. Другие рассыпались в пыль.

Он не чувствовал скорби. Эмоции – привилегия тех, кто живёт в потоке событий. Он же был вне этого потока, и в нём оставалось лишь ощущение завершённости. Словно кто-то дочитал бесконечную книгу и аккуратно закрыл её. Конец. Он остался один в этой закрытой книге, и пустота снова стала плотной, первозданной. Он закрыл сознание, готовясь к великому покою небытия, но тишина заговорила.

Внутри неё, в самой её сердцевине, возникло движение. Первый удар невидимого сердца. Глухой, едва уловимый толчок, от которого по пустоте пошла рябь. Пульс нового начала. И он, вместо того чтобы уснуть вечным сном, повернулся к этой пульсации. Впервые за неисчислимые циклы он сделал выбор. Его любопытство оказалось сильнее усталости.

Из точки, где биение было сильнее всего, родилась новая Вселенная. Учёные назвали бы это Большим Взрывом, но это был не хаос. Это был акт творения, высший порядок. Плавное разворачивание пространства, будто распускался гигантский лотос. Из его сердцевины хлынули потоки энергии, сгущаясь в материю. Всё происходило по знакомым законам, но в них появилась новая переменная. Свобода. Неуловимая возможность, которой не было в прошлом, идеально выверенном, но обречённом мире. Словно в старую, безупречную мелодию добавили одну живую, импровизированную ноту, меняющую всё.

Он смотрел, как рождаются первые звёзды. В их недрах ковались новые элементы – углерод, кислород, железо. Кирпичики будущей жизни. Галактики закручивались в спирали, похожие на руны погибшего мира. Музыка была та же, но аранжировка стала сложнее.

И он снова стал странником – уставшим, но вечным. Его взор проникал сквозь эоны, он видел миры, где жизнь пыталась зародиться, но проигрывала слепой стихии. Память его хранила образ планеты, где кремниевые формы жизни в океане аммиака тысячелетиями строили колонии, так и не обретя индивидуального сознания и оставшись единым дремлющим организмом. Вечный сон без сновидений. Он видел и другие крайности: цивилизации, чьи города из света и песни, длившиеся миллионы лет, были безжалостно уничтожены взрывом их солнца. Великие, но трагичные наброски. Уроки вселенской хрупкости.

В некоторых мирах жизнь достигала немыслимых высот. Он помнил цивилизацию крылатых существ, обитавших в плотной атмосфере газового гиганта. Их домом был безбрежный океан воздуха, их языком – цвет и свет, а их танец в небесных потоках был чистым воплощением радости бытия. На мгновение ему показалось, что идеал найден.

А потом пришла тень, искажающая свет. Его вечный оппонент. Невидимый, но осязаемый, как внезапный холод, как фальшивая нота в безупречной симфонии. Его влияние было тонким, как яд, просочившийся в воду – яд эгоизма, яд отделённости, яд соблазнительной идеи, что «я» важнее, чем «мы». В обществе крылатых появилось то, чего они никогда не знали. Их танец превратился в борьбу. Через несколько поколений от их великой цивилизации не осталось ничего, кроме воспоминаний в его вечной памяти.

Тогда пришло понимание: эта новая Вселенная – не поле для созидания, а арена. Арена древней войны. Его оппонент, которому он дал имя Стиратель, не создавал. Он лишь вносил диссонанс в гармонию и наблюдал, как она разрушает себя изнутри.

И однажды, дрейфуя сквозь рукав непримечательной галактики, он почувствовал её. Маленькую сине-зелёную искру у спокойной жёлтой звезды. Комок грязи, камня и кипящей воды. Но сквозь этот хаос пробивалась чистая, ясная нота будущей гармонии. В её музыке не было изначальной обречённости. В ней была воля к жизни. Упрямая, яростная. Не просто мотив. Гимн.

Он решил остаться. Это был его второй выбор в новой вечности. Он коснулся поверхности её первого, ещё единого горячего океана. Вода была солёной, пахла серой, но она была живой. Её тепло напомнило ему о первом свете. Он не знал тогда, что эта планета станет его домом и его тюрьмой; что здесь ему придётся не только наблюдать, но и защищать. Он не знал, что это чудо станет и его надеждой, и его проклятием. И что спустя миллиарды лет и эпохи, часть этого чуда постучит в его дверь.

Глава 1. Стертая Память Асгарда

Ветер на уральском перевале был не просто злым. Он был древним. Он помнил, как ледники скребли эти горы, превращая их в покорные холмы. Помнил, как первые, ещё не знавшие огня люди, искали укрытия в их складках. Сейчас он выл в проводах метеостанции, рвал брезент экспедиционной палатки и швырял в лицо ледяную крупу. Она больно секла кожу, словно пытаясь напомнить любому пришельцу о его ничтожности.

Профессор Клаус Рихтер, кутаясь в высокотехнологичный пуховик, который в этом царстве первозданного холода казался тонким, как газетный лист, стоял на краю раскопа и смотрел вниз. Там, в резком свете мощных прожекторов, его ассистент, молодой и вечно скептичный Гюнтер, руководил процессом установки георадара.

– Профессор, может, всё-таки в палатку? – донёсся голос Гюнтера, искажённый ветром. – Эта ваша «аномалия» никуда не денется до утра! А мы рискуем превратиться в ледяные статуи!

Рихтер не ответил, лишь плотнее запахнул воротник. Он не мог уйти. Он ощущал это место не только приборами, но и чем-то иным, чему не было названия в научной парадигме. Интуицией. Памятью крови. Он посмотрел на старую, пожелтевшую карту, которую держал в руке. Официально – копия из частного архива, которую ему «случайно» порекомендовал знакомый коллекционер из Дрездена. Но Клаус знал – это не было случайностью. Этот коллекционер, тихий господин по фамилии Майер, был одним из них. Одним из тех, кого он сам искал всю свою жизнь. Хранителем.

Всю свою академическую карьеру Клаус Рихтер вёл двойную жизнь. Для коллег в Гёттингенском университете он был блестящим, хотя и эксцентричным историком. И лишь единицы, такие как Майер, знали его другую ипостась. Клаус был Хранителем Знаний. Летописцем. Одним из тех, кто посвятил свою жизнь тихой, невидимой войне – войне за правду. Его оружием были архивы и научная методология. Его задачей было находить в истории трещины и «белые пятна», за которыми скрывались следы Древних.

Он помнил свою первую встречу с Майером двадцать лет назад. Тогда Клаус был молодым доцентом, написавшим смелую статью о едином источнике всех рунических алфавитов.

Статью разгромили. Назвали фантазёром. На заседании кафедры его научный руководитель, которого он уважал, по-отечески журил его: «Клаус, мы историки, а не писатели-фантасты. Ваши гипотезы элегантны, но бездоказательны».

Клаус тогда сидел, чувствуя, как кровь приливает к щекам, и ощущал, как рушится его мир. Он был готов всё бросить.

И вот тогда, в самый тёмный час, когда он сидел в баре и топил разочарование в пиве, к нему подсел этот тихий коллекционер. Глаза Майера, цвета старого янтаря, смотрели с такой глубокой мудростью, что Клаус сразу почувствовал в нём нечто большее.

– Хорошее пиво, не правда ли? – сказал Майер, и его голос был тих, но проникал в самую душу. – Но оно не лечит раны, нанесённые невежеством.

Клаус поднял на него удивлённый взгляд.

– Я читал вашу статью, профессор, – продолжил Майер. – Они назвали вас фантазёром, потому что их разум слишком мал. Они смотрят на отдельные буквы и не видят языка.

Майер не стал читать лекций. Он просто достал из старого кожаного портфеля дагерротип. На выцветшем снимке была металлическая пластина, покрытая символами, которые Клаус видел лишь в своих реконструкциях. Это была не просто руна. Это была живая вязь, сложная, многомерная, её узор, казалось, пульсировал, дышал.

– Что… что это? – прошептал Клаус, забыв про пиво.

– Это то, о чём вы писали. Первоисточник. Золотые Пластины Даарии. Один из немногих артефактов, уцелевших после «зачисток».

– Зачисток?

– Вы ведь не думаете, что все эти пожары в библиотеках, исчезновения архивов, внезапные смерти учёных – это случайность? – Майер усмехнулся, но в его глазах не было веселья. – Есть те, кто ищет знание. А есть те, кто его стирает. И война между ними идёт вечно.

В тот вечер Клаус Рихтер понял, что мир гораздо сложнее. Он понял, что его научные изыскания – это не просто академический спор. Это часть настоящей, невидимой войны.

«Некоторые ищут знание, профессор, – сказал ему тогда Майер на прощание. – А некоторых знание находит само. Вопрос лишь в том, хватит ли у вас смелости принять его».

Этот день стал его настоящим рождением. Он поклялся, что станет одним из них.

Эта экспедиция была самой смелой их операцией. План, рождённый в зашифрованных переписках с Кругом Старейшин, был дерзким: инициировать открытие такого масштаба, которое невозможно скрыть. Заставить мир признать существование цивилизации, которая на десятки тысяч лет старше Шумера. Это был их способ прорвать информационную блокаду. Они знали, что рискуют. Но время уходило. Стиратель становился всё активнее.

– Профессор! – снова крикнул Гюнтер, его голос звучал уже не скептически, а почти благоговейно. – Данные пошли!

Рихтер встрепенулся и спустился к палатке. Внутри было тепло и шумно от гудения генератора. Гюнтер сидел перед экраном, и его обычная ухмылка медленно сползала с лица. Рядом, прихлёбывая чай из металлической кружки, сидел их проводник, Степан, местный охотник из староверов. Он единственный не смеялся, когда Рихтер рассказывал о цели экспедиции. «Места тут с норовом, – сказал он тогда. – Духи здешние чужих не любят. Ходить надо тихо, а думать – чисто. Иначе беда».

На экране медленно, строка за строкой, вырисовывалась трёхмерная модель. И там, на глубине сорока метров, под толщей глины и скальной породы, радар нащупал аномалию.

Это была безупречная, математически выверенная структура. Контуры гигантских сооружений, расположенных не хаотично, а по принципу, который заставил сердце Рихтера замереть. Он узнал этот узор. Здания образовывали гигантскую спираль, повторяющую строение галактики, а в центре, там, где должна была быть центральная площадь, структура напоминала девятиконечную звезду. Звезду Первоздания. Он почти физически ощутил, как энергия этого места, спящая тысячелетиями, начинает вибрировать, отзываясь на его присутствие.

– Этого… этого не может быть, – прошептал Гюнтер, указывая дрожащим пальцем на экран. Его голос был полон не только изумления, но и страха. – Это… город. Но на этой глубине… ему как минимум сто тысяч лет. Это переписывает всё. Всю историю человечества.

Степан молча перекрестился, глядя не на экран, а в лицо Рихтера.

– Я же говорил, – тихо произнёс он. – Тут земля не простая. Тут спят те, кого будить не след.

Клаус молчал. По спине, заглушая волну триумфа, пробежали ледяные мурашки. Внутри всё сжалось. Если они это видят, значит, он тоже может это увидеть. Враг. Тот, кого в их кругу называли Стирателем.

– Немедленно архивируй всё на защищённый носитель, Гюнтер, – приказал Рихтер, и его голос был твёрд, как сталь. – И готовь урезанный отчёт для университета. Только геологические данные, без интерпретаций. Никаких утечек.

Неделю спустя, в своём тихом кабинете в Гёттингене, Рихтер ощущал себя на пороге победы. Это чувство гудело в крови, заставляя пальцы подрагивать от нетерпения. Внешний SSD-накопитель лежал на его столе – бомба, способная взорвать всё здание современной исторической науки. Он уже подготовил статью и отправил зашифрованное сообщение Майеру: «Мы нашли Асгард». Ответ пришёл через час: «Будьте осторожны. Тень зашевелилась».

Клаус ненавидел ночную работу. Но сегодня был особенный случай. Он должен был сделать резервную копию. Он вставил накопитель в USB-порт. Замигал синий светодиод.

Рихтер встал, подошёл к высокому готическому окну. Пусто. Лишь мокрый асфальт блестел после дождя. Он видел себя на трибуне, на научных конференциях. Видел, как его открытие вдохновляет миллионы, заставляет их задуматься о своём истинном происхождении. Он верил, что это знание станет светом, который рассеет тьму.

Внезапно свет фонаря на улице мигнул и погас. Через секунду погасла и его настольная лампа. Экран монитора стал мёртвенно-чёрным. Весь квартал погрузился в абсолютную, неестественную тьму.

– Verdammt! – пробормотал профессор, нащупывая телефон.

Электричества не было. Он подошёл к серверной стойке. Она тоже замолчала. Источник бесперебойного питания не сработал. Странно. Очень странно. Рихтер вернулся к столу. Его взгляд упал на SSD-накопитель. Маленький синий светодиод больше не горел. Вместо него бешено, хаотично, как сердце в припадке, замигал красный. Словно внутри шёл неконтролируемый процесс самоуничтожения.

Профессор наклонился, не понимая, что происходит. И тут он почувствовал это.

Холод.

Не тот, что на уральском перевале. Тот был живым. Этот был мёртвым. Абсолютным. Холод пустоты между галактиками. Он шёл не от окна, а рождался из самого воздуха. Он пробирал до костей, заставляя кровь стынуть в жилах. Дыхание Рихтера стало вырываться изо рта белым облачком. На оконном стекле, изнутри, начали расползаться ледяные, хищные узоры.

Рихтер в ужасе отшатнулся от стола, опрокинув стул. Его научный разум отказывался принимать происходящее. Красный диод на накопителе вспыхнул в последний раз и погас. И в тот же миг в комнате снова зажёгся свет. Загудел компьютер, ожила серверная стойка. Всё вернулось в норму.

Кроме холода. Он исчез, но профессор всё ещё чувствовал его фантомное прикосновение. Дрожащей рукой он пошевелил мышку. Экран ожил. Папка, куда он копировал данные, была пуста.

Сердце ухнуло вниз, в ледяную пропасть. Он открыл корневой каталог внешнего диска. Пусто. Абсолютно. Все гигабайты данных, вся работа экспедиции – всё исчезло. Стёрто. Не просто удалено, а выжжено из самой структуры материи. Словно этого открытия никогда и не существовало.

Профессор тяжело опустился в кресло. Это было целенаправленное, хирургически точное вмешательство. Кто-то или что-то не просто украло его открытие. Оно стёрло его из реальности. Он вспомнил слова Майера: «Тень зашевелилась». Они недооценили врага.

Отчаяние сменилось холодной решимостью. Он проиграл битву, но не войну. Он должен был предупредить остальных. Бежать.

Он подошёл к книжному шкафу, нажал на скрытую панель. За ней был сейф. Он достал маленький аппарат спутниковой связи. Включил его. Экран оставался тёмным. Батарея была полностью разряжена.

Он в ловушке. Его отрезали от мира.

И тут он услышал тихий звук. Скрипнула половица в коридоре. Он был один в этом крыле. Он знал это точно. Клаус замер. Шаги. Медленные, размеренные, неумолимые. Он бросился к столу, нащупал тяжёлый пресс-папье из бронзы. Жалкое оружие, но лучше, чем ничего.

Дверная ручка медленно, беззвучно повернулась. Дверь открылась.

На пороге стоял человек. В простом, но идеально скроенном сером костюме. Лицо – обычное, такое забудешь через минуту. Но его глаза… В них не было ничего. Абсолютная, бездонная, мёртвая пустота.

Незнакомец осмотрел кабинет равнодушным взглядом, скользнув по книгам, как по пыли.

– Профессор Клаус Рихтер, – его голос был ровным, без интонаций. Он сделал паузу, давая словам осесть в полной тишине комнаты. – Ваша работа здесь окончена. Вы создали слишком много информационного шума.

– Кто вы? – прохрипел Клаус, сжимая в руке пресс-папье.

– Я тот, кто наводит порядок, – ответил человек в сером, делая шаг в кабинет. – Вы искали память. А я её стираю. Память о прошлом порождает ошибки. Это неэффективно. Ваша цивилизация – это вирус, профессор. А я – лекарство. Я – Стиратель.

Он медленно поднял руку. Клауса сковал тот же самый могильный холод. Он не мог ни пошевелиться, ни закричать. Мог только смотреть.

– Не волнуйтесь, профессор. Это не будет больно, – сказал Стиратель. – Это вообще никак не будет. Я не убью вас. Я просто сотру.

Он приложил свои тонкие, холодные пальцы к виску профессора.

И мир Клауса Рихтера начал исчезать. Не гаснуть, а именно стираться, как надпись ластиком. Первым исчез страх. Потом – воспоминание об открытии. Потом – лицо Гюнтера. Имя Майера. Слово «Хранитель». Затем начали таять самые дорогие воспоминания. Лицо его покойной жены Греты, её смех. Первые шаги их дочери Анны. Он смотрел на своего убийцу пустыми, ничего не понимающими глазами, чувствуя, как его личность распадается на бессмысленные фрагменты.

Последним, что он забыл, было его собственное имя.

А потом не осталось ничего. Лишь тело, стоящее посреди кабинета. Пустой сосуд.

Стиратель убрал руку. Посмотрел на свою работу. Чисто. Элегантно. Он повернулся и вышел из кабинета, так же беззвучно, как и вошёл.

Через пять минут тело профессора Клауса Рихтера упадёт на пол. Врачи скорой помощи, которую вызовет ночной сторож, констатируют глубокую кому, не находя физических причин для неё. Ещё одна ниточка, ведущая к прошлому, была обрезана. Ещё один фрагмент памяти человечества был стёрт.

В тот же самый миг в подвале старой книжной лавки в Дрездене, что-то изменилось. Воздух, пропитанный запахом старой бумаги и воска, на мгновение стал ледяным и разреженным, как на вершине горы, где уже нечем дышать.

Майер сидел в своём старом кожаном кресле, глядя на большую карту мира на стене. На его мониторе вспыхнула одна-единственная, кроваво-красная строка, которую он не видел уже много лет. Автоматическое уведомление от системы биометрического контроля, вшитой в часы Клауса.

<СИГНАЛ «ЗАТМЕНИЕ». НОСИТЕЛЬ СКОМПРОМЕТИРОВАН>

Зелёный огонёк на карте не просто погас. Он стал чёрным.

Майер не вскрикнул. Он даже не шелохнулся. Он просто смотрел на эту чёрную точку, и его лицо, казалось, в одно мгновение постарело ещё на десять лет. Двадцать лет надежды обратились в пепел. Они проиграли. Проиграли у самого финиша, на своей территории, когда победа была уже в руках. Враг нанёс удар не на дальних рубежах, а в самое сердце.

Он медленно поднял руку и нажал кнопку на селекторе.

– Герхард, – его голос был спокоен, но в этой тишине звучал как треск ломающегося льда. – Протокол «Слепая зона» вокруг Гёттингена. Немедленно. Все контакты обрубить. Всем «ульям» – приказ залечь на дно.

Он отпустил кнопку и закрыл глаза. В темноте перед его внутренним взором стояло лицо молодого, упрямого доцента, который двадцать лет назад в баре сказал ему: «Я готов».

– Прости, Клаус, – прошептал Майер в пустоту подвала. – Мы не уберегли тебя.

Глава 2. Путь Очищения Воды

Два года. Семьсот тридцать дней, похожих один на другой, как капли осеннего питерского дождя, стекающие по грязному стеклу. Два года Алексей Романов провёл в персональном аду, который он сам себе построил в стенах старой квартиры на Петроградской стороне. Когда-то это было уютное семейное гнездо, наполненное запахом маминых пирогов, тихим покашливанием отца над книгой и звонким смехом сестры. Теперь это был склеп. Пыльный, заваленный книгами склеп, где единственным живым существом был он сам, да и то с большой натяжкой.

Он существовал, а не жил. Работал на автомате, переводя безликие юридические контракты и технические инструкции, где слова были мертвы, как и его душа. Механическая работа позволяла не думать. А всё остальное время, все бессонные ночи, все пустые выходные, он тратил на поиски. Лихорадочные, отчаянные, бессмысленные.

Он перелопатил всё. От строгих научных монографий по нейробиологии и квантовой физике, которые холодно и безапелляционно твердили о необратимости энтропии, до дешёвых эзотерических брошюр, обещавших встречи с духами. Он читал Платона и тибетскую «Книгу мёртвых», египетские папирусы и труды спиритуалистов, отчёты о клинических смертях и философские трактаты. Он проваливался в эту цифровую бездну часами, как в лихорадочный, дурной сон. Пальцы сами собой стучали по клавишам, набирая безумные запросы: «можно ли вернуть время», «разговоры с умершими научные доказательства», «лазейки в законах физики». Поисковик выдавал тонны мусора: сайты скорбящих вдов, форумы безумных эзотериков, псевдонаучные статьи о торсионных полях и хрономиражах.

Алексей кликал без разбора, его мозг отказывался фильтровать информацию, жадно ища хоть что-то, что могло бы дать ему не утешение – надежду.

Так он попал на один из таких форумов. Полузакрытый, с устаревшим дизайном, он был посвящён «запретной истории». Здесь обсуждали всё: от палеоконтакта до Атлантиды. В одной из веток кто-то с насмешкой выложил ссылку на старую газетную статью. Заголовок гласил: «Гёттингенский фантазёр: доцент Рихтер и его теория о едином праязыке». В статье высмеивался некий учёный, чью работу разгромило научное сообщество.

Алексей уже хотел закрыть вкладку – очередной бред. Но его взгляд зацепился за комментарий в самом низу страницы, оставленный анонимным пользователем с ником «Летописец».

«Вы смеётесь над ним, как и все. Но вы смотрите не туда. Они всегда бьют по тем, кто подходит слишком близко к правде. Рихтер был одним из них. Ищите не то, что он сказал, а то, о чём он замолчал после того, как его попытались уничтожить в первый раз. Ищите пустоту. Она говорит громче слов».

Алексей нахмурился. «Бред сумасшедшего», – подумал он, и в его мыслях не было ни капли сомнения. Он закрыл вкладку, возвращаясь к своим поискам, к своей боли. Имя «Рихтер» и странная фраза про «пустоту» тут же вылетели из его головы, вытесненные горем.

Но они не исчезли. Они упали на самое дно его подсознания, как крошечная, острая заноза, чтобы остаться там на долгие месяцы, ожидая своего часа.

Всё это было не то. Наука предлагала лишь холодную пустоту небытия. Эзотерика – утешительные, но бездоказательные сказки. А он искал не веру. Он искал знание. Он искал трещину в стене между мирами, которую можно было бы измерить, проверить, зафиксировать. Он искал не утешение. Он искал лазейку.

Толчок, как это часто бывает в моменты полного затишья, произошёл случайно. Позвонил старый заказчик, состоятельный коллекционер древностей, и попросил перевести несколько страниц из редкого немецкого каталога. Работа была рутинной, но платили хорошо. И вот там, среди сухих описаний антикварной ценности, он наткнулся на сноску. Она была набрана мелким, убористым шрифтом под описанием лота: «собрания славянских рунических текстов, вывезенных из Сибири». Педантичный немецкий эксперт с холодной дотошностью отмечал, что большинство текстов – грубые подделки. Но, продолжал он, несколько дощечек, «сантий», отлитых из благородного металла, представляют собой уникальный образец неизвестной письменности, не имеющей аналогов. И в конце, словно нехотя, приводил короткую, коряво переведённую цитату:

«…ибо души ушедших не исчезают, но следуют по Золотому Пути к Вратам Междумирья, где Суд Совести определяет их дальнейшую стезю…».

Врата Междумирья.

Эта фраза ударила Алексея, как удар тока. В ней была странная, почти техническая точность. Словно речь шла не о метафоре, а о реальном месте, о физическом процессе. Как о терминале аэропорта, где решается, каким рейсом ты полетишь дальше. Это стало его новой одержимостью. Он начал копать. Выяснил, что коллекция была продана на закрытом аукционе, но он нашёл имя того, кто её продал – потомка русского эмигранта, живущего в Гамбурге. Через цепочку писем и звонков он вышел на странное, полузакрытое «Общество ревнителей древнерусской культуры», чья штаб-квартира находилась в обычном деревенском доме под Выборгом.

Он поехал туда без особой надежды, готовый к встрече с очередными ряжеными неоязычниками. Его встретили трое. Двое крепких мужчин с тяжёлыми, недоверчивыми взглядами и седой, как лунь, старик с удивительно ясными, пронзительными голубыми глазами. Он представился Святозаром.