Условия человеческого существования

Нельзя сказать, чтобы он монашествовал. Опыт общения с девушками у него был, да и внешностью природа не обделила, поэтому в первую же неделю пребывания в Амельяновске соблазнила Сергея Михайловича пионервожатая Маша, второкурсница-заочница. Целеустремлённая вожатая собиралась в недалёком будущем стать преподавательницей математики, а между тимуровскими подвигами и контрольными работами водила по вечерам Сергея Михайловича в пионерскую комнату, где не жалела для него горячих девичьих ласк.

– Ты с Машкой осторожней, – сказал как-то учитель физкультуры, культурист-самоучка. – Ей мужика задрать, как в бане пёрднуть, по себе знаю. Вот кому марафоны бегать!

Действительно, через месяц Сергей Михайлович уже прятался от пионервожатой. И всё же иногда…

В канун ноябрьских праздников директор школы торжественно сообщил, что ремонт в общежитии закончен и школе дали комнату, каковую, за неимением других претендентов, получает молодой коллега Сергей Михайлович, и надо надеяться, что теперь, когда у него быт налажен окончательно…

Под жильё для молодых специалистов, которых тогда слали в Амельяновск со всех концов нашей ещё необъятной страны, приспособили огромный склад бывшей заготконторы. Мало чего осталось заготавливать в степи, вот и опустел склад. Длинный кирпичный лабаз поделили перегородками, провели в каждую клетушку водяное отопление, покрасили снаружи и внутри, сняли с окон решётки. Простенько вышло, но со вкусом. А что клетушки оказались тесными – не беда. Жильцы молодые, много ли места нужно для кровати да чемодана.

Как раз на седьмое ноября, не ломая отечественной традиции, и новоселье справили. С радости, что теперь остается в блаженном уединении с молодым мужем, Александра расщедрилась, тоже кое-что выделила – раскладушку со старым стёганым одеялом, долженствующим изображать матрац, и древнюю табуретку, тяжелую, как надгробная плита. А стол Сергей Михайлович выпросил у школьного завхоза – тот домовито собирал всякую рухлядь, вот и пригодилось.

И устроился он в своей – своей! – комнате со всем мыслимым комфортом. Застелил раскладушку новым пледом, смыл со стола окаменевшую грязь, а на широком подоконнике расставил книжки и немудрящую посуду.

Окно, как в стоп-кадре, показывало неоглядную степь, а над ней плясали белые мухи. Степь была так пуста и просторна, что думалось: именно здесь и начинается конец света, где вечный Макар пасёт своих таинственных телят. Вспоминались слова матери перед отъездом:

– Куда ж тебя несёт, сыночка? Неужто не мог поближе к дому попроситься?

Он приготовился ко всёму, проезжая великой степью сначала на поезде, потом на дребезжащем, изнемогающем от пыли автобусе. Когда автобус закончил свой одышливый бег на центральной площади Амельяновска, перед двухэтажным яично-жёлтым гнездом районных властей, Сергей Михайлович выбрался на прокалённую солнцем землю – и обалдел. В центре площади, в крохотном, с придверный половик, скверике, над чахоточными оранжевыми ноготками стоял памятник, какого, пожалуй, не было нигде в мире. На невысоком постаменте указывал верный путь протянутой рукой Владимир Ильич Ленин. Чёрный печной лак покрывал гипс от непогоды, чёрный лак, замечательно блестевший на солнце. Издали – потный негр. Очень потный под тяжестью несгибаемого пиджака.

В довершении всего у директора школы оказалась фамилия Потёмкин. Подобное стечение обстоятельств должно было насторожить любого здравомыслящего человека, а вот Сергея Михайловича не насторожило. Он не верил в приметы.

Потом к чёрному Ильичу учитель привык и перестал его замечать, дважды в день проходя мимо – по дороге в школу и обратно. Единственно, к чему долго не мог привыкнуть – к подавляющему степному простору. Здесь даже закаты были вполнеба, словно наша планета неотвратимо падала на солнце. На открытом пространстве Сергея Михайловича, выросшего в лесной стороне, не покидало ощущение, что он барахтается на предметном стёклышке микроскопа под каким-то ненасытным вселенским оком.

Заоконные безбрежные дали в первый же вечер Сергей Михайлович закрыл листами газеты – прямо на стекло налепил с помощью мыла. И тогда надвинулась знакомая тоска, но молодой педагог, словно смакуя её, никого не хотел видеть в радостный день новоселья и одновременно день всенародного торжества. Закрыл на ключ дверь, чтобы остальные молодые специалисты не лезли знакомиться, достал из рюкзака бутылочку, набулькал до краев, всклень, в новый стакан, выпил, мучительно содрогаясь, и зажевал, чем Бог послал. А послал ему наш вседержитель в тот праздничный день хлебушка, лука и распаренной рыбки в томатном соусе.

Мрачноватым получилось новоселье – нарезался Сергей Михайлович, неизящно выражаясь. Пил, смотрел поверх газеты в степь, на редкий пуховый снег, пока мёртвый простор за окном не скрыла милосердная, так сказать, мгла.

Пил-закусывал Сергей Михайлович, и все отчетливее сознавал: в этой комнатухе, похожей на шкаф, у этого узкого окна, прорезанного в метровой стене, ему придется три года куковать. Три года! А что? Захотел внутренней свободы? Получай – одним куском. Вместе с чувством исполненного долга.

Молодые специалисты шумели на общей кухне, носились по коридору, пели песни разнообразных бардов, завезённые из разнообразных институтов и техникумов, и клялись под дверью Сергея Михайловича в вечной любви и дружбе. Сопьюсь, пожалуй, подумал Сергей Михайлович, прислушиваясь к шуму за дверью. Тем более, наследственность: отец часто срывался с катушек, пил до омерзения…

Он ещё не знал тогда, что испугается этой убогой комнаты и пустой холодной мглы за окном, себя испугается и скучной удушающей свободы, что через год за собственным свадебным столом будет вспоминать эти вечера душевной слабости с обморочным чувством стыда и облегчения.

Итак, нарезался Сергей Михайлович, наклюкался, налимонился и насосался. Хоть и был у него в двадцать с чем-то лет достаточный опыт противостояния алкоголю, но дубинка и коня валит. Кое-как заполз под плед и мгновенно провалился в тяжкий сон, почти неотличимый от смерти.

Встреваю с отступлением. Иной простой душе тут непонятно: молодой, неглупый парень, язык Бунина осилил… И вдруг напивается до потери пульса, словно холодный сапожник! Больше заняться, что ли, нечем в свободное время? Понятно, телевизора нет. Ну, книжку почитай, приобщись к мировой культуре! Верно?

Оно, конечно, так. Однако я должен заступиться за Сергея Михайловича. В таких населённых пунктах, как Амельяновск, иногда отчего-то хочется напиться. Даже непьющему хочется. Не помогает ни книжка, ни телевизор. Ходишь, ходишь, а внутри точит что-то, грызёт. Не успеешь опомниться, как уже в винном отделе стоишь, с рукой на груди. Посторонним кажется, что за сердце хватаешься, а на самом деле ты лапаешь кошелёк в последней попытке не доставать его. И ведь прекрасно сознаёшь, что потом, проспавшись, будешь мучиться чувством вины – непонятно, за что и перед кем. А всё равно хочется напиться. Это ещё мало изученное психическое расстройство, вроде странного мозгового насморка. По себе знаю, потому что несколько раз проезжал Амельяновск и дважды ночевал там.

Итак, Сергей Михайлович неинтеллигентно напился и заснул. А проснулся оттого, что горело в глотке и разламывалась голова. Выплыв из небытия, он с тревогой обнаружил себя в незнакомой комнате с белёными стенами и голой лампочкой под потолком. Тоскливый страх и вину почувствовал Сергей Михайлович, приподнялся, постанывая, и огляделся.

На столе, укрытом мятой газетой, стояла бутылка, возле неё дремал залапанный стакан, и скалилась, неровно распоротая тупым ножиком, банка консервов. Кусочки мозаики, похрустывая, сложились, учитель с некоторым облегчением понял, что лежит в своей комнате, на своей раскладушке. Ну, свет выключить забыл – эки страсти! Когда же он окончательно вернулся в сей мир, то онемел от омерзения: на столе, у бутылки, сидела серая тварь и задумчиво принюхивалась к краюхе хлеба. Иногда тварь ворочалась и задевала длинным голым хвостом банку с останками леща в томате.

Живых крыс Сергей Михайлович не видел, не сподобился как-то. У них в рабочем посёлке, в основном, мыши водились. Но гостью непрошенную учитель узнал сразу. Он почувствовал, как зашевелились волосы, и краем сознания отметил: права метафора, оказывается. Медленно-медленно развёл ладони и громко хлопнул. Крыса неохотно оторвалась от пиршества, глянула на учителя и тяжело шлёпнулась на пол. Сергей Михайлович был готов поклясться, что отвратительная тварь осуждающе вздохнула.

Прокрался Сергей Михайлович на пустую кухню, опустил в помойный бак газетный свёрток с остатками хлеба, бутылкой, банкой и стаканом. А потом долго мыл руки и пил из-под крана ледяную воду, стараясь не шуметь и не хлюпать.

Мертвая тишина властвовала в доме молодых специалистов. Отметили они новоселье и всенародный праздник, крепко отметили: бак был полон объедков, а под окном на полу богатырским заслоном стояла стеклотара. Тупо разглядывая объедки, Сергей Михайлович вдруг подумал: что ж ты, сволочь хвостатая, сюда не пришла? То-то бы попировала! Нет, надо было обязательно меня на утро без хлеба оставлять… Крепкий дух закусок и винного перегара выползал в коридор и соперничал с запахами свежей клеевой краски и оконной замазки. Батареи отопления, с вечера еле тёплые, теперь полыхали. И в этой банной атмосфере новоселья крепко спали в своих кельях молодые специалисты – бухгалтеры, инженеры-строители, агрономы. Спали, ибо шёл пятый час то ли ещё ночи, то ли уже утра. И Амельяновск спал – ни звука не доносилось с улицы, припорошенной мелким нарядным снегом.

Один Сергей Михайлович, утолив жажду и постанывая от приливов головной боли, шастал по комнате на коленках и заглядывал под липкие от краски плинтусы. Дыру он нашёл не сразу – в самом углу, у окна. Небольшое, вроде, отверстие, не верилось, что сюда могла пролезть тварь, пировавшая на столе. Но заметил Сергей Михайлович на плинтусе рваные царапины – словно тупой пилой водили. И ещё заметил крошки дерева. Тогда и уверился, что дыра – это вход в крысиные катакомбы, в царство мрака. На всякий случай, для контроля, поставил возле дыры спичечный коробок. Потом разделся, сложил на дарёную табуретку одежонку и свет благовоспитанно погасил.

Следующий день был всенародным выходным. С запада задул тёплый ветер, снег послушно растаял, лишь кое-где на крышах и в огородах остались пятна недавней пороши. Дорогу развезло, в холодных лужах отражалось хмурое низкое небо. Сергей Михайлович отправился за продуктами.

Новое пристанище его стояло, как и хата уборщицы Александры, на краю Амельяновска, над Широкой балкой. Идти надо было в центр, на Вторую остановку, к магазину. Тротуаров в посёлке не водилось, все амельяновцы осенью и весной обувались в резиновые сапоги. Жидкую грязь посреди улицы разделяли бугристые колеи, а под заборами она стояла сплошной манной кашей. Учитель шлепал по грязи в новых сапогах, которые немилосердно натирали икры. Сапоги пробили небольшую брешь в бюджете, но Сергей Михайлович понимал, что это оправданная трата. Он вспомнил триумфальную арку при въезде в Амельяновск – её украшал жестяной хлебный колос в три метра вышиной. Гербу поселка более соответствовал бы резиновый сапог такого же размера. У крылец во дворах торчали ведра, тазы и даже детские ванночки – с водой и вениками. В этих водоёмах полагалось обмывать сапоги перед тем, как войти в жилище.

На центральной площади всё так же горело желтком средоточие районной власти, а перед сквериком сиротливо стоял памятник с протянутой рукой. Памятник потускнел – его отдраили перед ноябрьскими торжествами от летней пыли, но перестарались. И теперь скульптура почти ничем не отличалась по цвету от грязи, из которой произрастала. Недаром речено: заставь дурака Богу молиться…

Не отличался по цвету от земли и Дом культуры, стоящий углом к райсовету. Это было неуклюжее типовое здание с колоннами и портиком, детище позднего сталинского ампира. Здесь по вечерам крутили кинофильмы и танцевали в фойе. За Домом культуры над муравейником дворов виднелась длинная зелёная крыша средней школы номер один, где Сергей Михайлович работал. А замыкало площадь белое двухэтажное здание, в одном крыле которого был строительный трест, а в другом магазин.

Возле магазина, учитывая его большое общественное значение, устроен был неглубокий бетонный бассейн, который не успели залить свежей водой. Покупатели автоматически брели через бассейн, хотя после такого ритуального омовения сапоги чище не становились.

На первом этаже торговали продуктами, на втором – штанами, велосипедами и резиновыми сапогами. Лестницу на второй этаж закрывала решётка с замком – по случаю всенародных торжеств промтовары не продавали. Учитель сунул в рюкзак хлеб, пакет вермишели, водку и несколько банок рыбных и овощных консервов. Других продуктов, кроме мятных пряников и сала, на полках не наблюдалось. Этим салом, обсыпанным крупными кристаллами соли, Сергей Михайлович и соблазнился. Отварю вермишели, подумал, нарежу сальца…

После магазина его потянуло прогуляться, посмотреть на Амельяновск, который он за два с лишним месяца, практически, не видел. Ему попалось много весёлых, удивительно весёлых людей. Они дружескими кучками шлепали по грязи, пели песни и радовались редким проблескам в облаках. Даже свадьбу увидел учитель. Пьяные бабы, почему-то в галифе и военных фуражках, с лихими усами, нарисованными жжёной пробкой, пели похабные частушки и неистово месили лужи. За ними шли такие же пьяные мужики в цветастых шалях, с подложенными грудями. По мере сил они подпевали и домешивали грязь, пропущенную бабами. В кольце ряженых надрывался мальчишка-баянист, без шапки, с сизым от холода лицом и остановившейся пьяной улыбкой. Сергей Михайлович ещё не знал, что это Петёк, брат будущей жены.

Пошлялся он до полудня, обошёл поселок и стало скучно. Километров на пять протянулись главные улицы: Октябрьская, Республиканская, Шоссейная, и, наконец, Широкая. Последняя более всего соответствовала названию, ибо одну её сторону составлял кривой порядок небольших домишек, а другой стороной служила степь за балкой. Так что улица действительно была широкой, самой широкой в мире. Балка заросла редким колючим кустарником, в котором разлагались трупы домашних животных и мусор. По преданию, в балке во время гражданской войны амельяновские красные казаки порубали белочехов, которые прорывались к Самаре. На краю Амельяновска наблюдалось бетонное шоссе, изрытое оспинами ям. Оно шло от областного центра мимо Амельяновска всё к той же Самаре и служило трассой республиканского значения. Поэтому улицу вдоль шоссе, не мудрствуя лукаво, амельяновцы назвали Шоссейной. Длинные главные улицы пересекали короткие поперечные: Колхозная, Красноармейская, Пионерская, Советская и прочие. На пересечении Октябрьской и Красноармейской лежала центральная, она же единственная, площадь с райсоветом, Домом культуры и памятником вождю.

Щербатые редкие заборы и голые мокрые вишенники не прятали убогих деревянных домов, чёрных от старости и въевшейся грязи. Немало сохранилось и саманных построек, из сырцовых кирпичей, раздувшихся у земли от влаги, словно червивые грибы.

Оказалось в Амельяновске и два десятка двухэтажных домов дореволюционной постройки. Нижние этажи были сложены из кирпича и дикого камня, а верхние – из брёвен, кое-где оштукатуренных и побелённых, кое-где обшитых крашеными досками. В некоторых таких домах располагались конторы, в том числе, редакция районной газеты «Колос», поликлиника, почта. Но большую часть этих амельяновских небоскребов занимало жильё. Вокруг таких домов лежали голые дворы, посреди которых поднимались редкие высоченные тополя.

Названия улиц были написаны на углах домов чёрной краской по облупившимся табличкам. А рядом на жестянках красовались изображения топора, ведра или багра. Так на случай пожара, понял Сергей Михайлович, формировалась добровольная пожарная дружина: кто с багром должен прибежать, кто с ведром. Гуртом, известно, и батьку бьют, что уж тут про пожар толковать.

Долго ходил учитель по грязному угрюмому поселку, придавленному серой мглой, и смотрел на дома и окна. В одном окне разглядел бабку в чёрном платке. Старуха смотрела на улицу, на кислое небо и рыжую грязь, и беззвучно сплевывала в ладонь подсолнечную шелуху.

Сергею Михайловичу вдруг захотелось выйти на улицу Шоссейную и ударить походным шагом до самых окраин Амельяновска и дальше – в степь, и по степи до областного центра, до вокзала. Сто восемьдесят километров всего-то. За неделю можно дойти. В армии Сергей Михайлович ходить научился… Он представил покачивание вагона, и проводницу в мятой форме, и стакан железнодорожного чая в подстаканнике. Так ясно все представил, что круто повернулся и почти побежал к общежитию, в свою келью, сходить дальше с ума.

Вернувшись из путешествия, он обнаружил, что контрольный спичечный коробок нагло отброшен от дыры. Значит, приходили гости, пока хозяин гулял. Сергею Михайловичу почудилось даже, что он различает на полу следы лапок, хотя что там могло остаться на льдисто гладких, выкрашенных охристой эмалью, досках.

– Ну, твари! – пробормотал Сергей Михайлович.

Он сделал бутерброд с салом, завалился на раскладушку и открыл томик из собрания Александра Грина, недавно поступивший в школьную библиотеку. И наткнулся на «Крысолова».

«Я начал осмотр сверху. Верх, то есть пятая и шестая полки, заняты были четырьмя большими корзинами, откуда, едва я пошевелил их, выскочила и шлепнулась на пол огромная рыжая крыса с визгом, вызывающим тошноту. Следующее движение вызвало бегство еще двух гадов, юркнувших между ног, подобно большим ящерицам. Тогда я встряхнул корзину и ударил по шкафу, сторонясь, – не посыплется ли дождь этих извилистых мрачных телец, мелькая хвостами…».

Тьфу, мерзость! Читать Сергей Михайлович бросил. Ему не давала покоя дыра в углу – казалось, оттуда рассматривают его круглые злые глазки. Надо что-то делать, подумал учитель, так ведь они и до сала доберутся. Он потряс головой, прогоняя наваждение, и отправился к соседу.

А в соседней комнате уже стояли на таком же, как у Сергея Михайловича, казённом столе разнообразные напитки, и на такой же, как у него, раскладушке рассаживались поудобнее девушки, лиц которых он не успел разглядеть. Может, потому что глаза его в первую очередь устремились к гигантской кастрюле, полной исходящих паром пельменей.

– А-а! – закричал высокий дюжий молодец, который тряс над пельменями жестянку с зеленью. – Таинственный незнакомец… Заходи! Девушки, рекомендую: мой сосед, учитель. Разведка донесла – такой же холостой, как и я. Ты куда, сосед, вчера исчез? Ткнулись к тебе – заперто.

Сергей Михайлович неопределённо пожал плечами.

– Как зовут? – не унимался высокий. – Сергей Михайлович? Отлично, садись. Садись, Серёга, хоть на подоконник, хоть поближе к дамам, если не боишься.

– Я, вообще-то, на минуту, – пробормотал учитель. – Нет ли у вас молотка? Ну и гвоздей еще бы…

– Ага! – высокий захохотал. – Дайте напиться, а то так жрать хочется, что и переночевать негде. Шучу, Серёга. Будет и молоток, и гвозди, но сначала – к столу, к столу!

Сергей Михайлович осторожно сел на раскладушку к девушкам и успел поймать стакан, который летел к нему по крышке стола. Открылась дверь, и вошел плотный чернявый парень с большим противнем, на котором горой лежала запечённая с луком и морковкой печенка. Да, тут вермишель с салом не котируется, подумал учитель.

Очень быстро выяснилось, что высокий, по имени Паша, работает в отделе механизации районного управления сельского хозяйства, а гости его трудятся в других, столь же почтенных – планирующих, контролирующих и кредитных организациях. Чернявый Саша приехал работать в районную газету. Уже после первых тостов все громко заспорили: о премиях, о новых нормативах, о пределе глупости Бурмашкина, неведомого Сергею Михайловичу. На Бурмашкине он окончательно понял, что стихов тут читать не будут. Наевшись, он деликатно подергал хозяина за подтяжки, вернув его к теме молотка. Паша лишь на секунду озадаченно нахмурился, а потом, не переставая убеждённо орать, достал из-под раскладушки фибровый чемоданчик, тяжелый, как штанга. Сергей Михайлович прихватил чемоданчик и ушёл по-английски. Никто этого не заметил, потому что Паша как раз хватил кулаком по столу:

– Врёшь, партия этого никогда не допустит!

На что начинающий газетчик Саша с ухмылкой сказал:

– Вода дырочку найдёт…

Сергей Михайлович, вернулся к себе и открыл чемоданчик. Тут нашлись все необходимые инструменты, и вскоре в стене прочно торчало три крепких гвоздя – Сергей Михайлович здраво рассудил, что у Паши не убудет. Вон как набил железяками чемоданчик, сразу видно – инженер.

На один гвоздь он повесил пальто, на другой плечики с единственным костюмом, а третий гвоздь украсил авоськой с продуктами. Теперь-то уж дети подземелья не дотянутся.

Он опять прилег на раскладушку и открыл книгу.

«– Привет Избавителю! – ревом возгласил хор. – Смерть Крысолову!

– Смерть! – мрачно прозвенели женские голоса.

Отзвуки прошли долгим воем и стихли. Не знаю почему, хотя я был устрашённо захвачен тем, что слышал, я в это время обернулся, как на глаза сзади…».

Сергей Михайлович тоже обернулся. В дыре было тихо. От недавней выпивки и приятной тяжести пельменей потянуло его в хорошую мужскую дрёму. Опять не хватило сил выключить свет. И приснились ему крысы, а когда поздним вечером разлепил он веки – показалось, что ещё спит, ибо крысы не торопились покидать вместе с призрачными сновидениями надежно осязаемую явь. Живее всех живых, поцокивая коготками, пять или шесть тварей прыгали на стену, под гвоздь, где висела авоська с хлебом и салом.

Прыгали они вразнобой – какая выше, какая ниже, падали на пол и удрученно всхрюкивали. Сергей Михайлович собрался запустить в нахалок сапогом, но вдруг почувствовал, что не испытывает омерзения. Стало даже интересно: достанут они авоську или нет. Сергей Михайлович пошевелился, раскладушка рыпнула, крысы тут же порскнули в дыру, повизгивая и подталкивая друг друга. Учитель подумал: вернутся. Прошло несколько минут. И вдруг холодок прошёл по спине, он понял, что на него смотрят. Сергей Михайлович окаменел. В углу показалась крыса, села на задние лапы и огляделась, смешно поводя редкими усишками. Потом она повернулась к норе и пискнула. Да еще и морду опустила. Ну, кланяется, подумал Сергей Михайлович, а через миг понял, что ничего юмористического в его предположении не было. Из норы показался экземпляр невиданный. Крыса была гораздо больше остальных. Не толще, а именно больше. Жемчужного цвета, с чёрно-рыжим ремнём по хребту. За этой особью выползло еще несколько налётчиков, которые сбились, если можно так выразиться, в почтительную свиту.

Торжественный выход царя, подумал Сергей Михайлович. Кому рассказать – не поверят! Крысиный царь поводил носом, похожим на чёрную пулю, задрал голову и засопел, принюхиваясь к авоське. Бисерные глазки его вспыхивали рубинами. Потом он отошёл, постучал хвостом о пол, разбежался – и как цирковой мотоциклист помчался по стене. Чуть-чуть до авоськи не достал. Шлепнувшись на пол, царь отскочил к ножке стола и повелительно взвизгнул.

И завертелась карусель! Крысы разбегались и летели по стене. Падали и снова бежали. Повелитель смотрел вверх и повизгивал. Вдруг одна из крыс зацепилась зубами за авоську и повисла, как серая тряпка. Карусель остановилась. Царь подтолкнул носом одну из крыс. Та разбежалась, прыгнула на стену и схватилась зубами за хвост уже повисшей. Мгновенно образовалась живая лестница. Монарх неспешно покарабкался по хребтам подданных. Два удара резцами – и коричневая бумажка с салом едва не вывалилась в образовавшуюся дыру.

Сергей Михайлович очнулся от оцепенения и метнул сапог в живую пирамиду. Аттракцион рассыпался. Но верхняя крыса держалась. Камикадзе, понял учитель, и метнул второй сапог. Упрямая тварь упала и поползла в дыру, слабо попискивая. Отвратительный хруст и предсмертный визг услышал Сергей Михайлович и вытер пот с ледяного чела. Его затрясло. Оказывается, тут раненых добивают…

Выскочил в коридор – взгляд стеклянный, руки тремоло играют. Вломился с размаху к соседу. А у Паши настольная лампа мордой в стенку смотрит. На раскладушке девушка сидит с распущенными волосами и в мечтательной позе. Вылитая Алёнушка с известной картины. А Паша в одной майке воду из графина дует как братец Иванушка.

– Ну, Серёга! – поперхнулся водой Паша. – Заикой сделаешь… И это, знаешь, не самое страшное для мужика.

– Крысы! – перебил его Сергей Михайлович.

Алёнушка на раскладушке встрепенулась, подобрала повыше ноги и завизжала как пожарная сирена.

– Крысы! – повторил учитель.

Паша надел штаны и отправился в комнату Сергея Михайловича. Осмотрел крысиный ход и выругался. Разбил пустую бутылку, запихал осколки в дыру. Сергей Михайлович ему в это время про карусель докладывал и обесчещенную авоську в нос совал.