О переводах романа Теккерея «Vanity Fair» в «Отечественных записках» и «Современнике»

Иринарх Введенский

О переводах романа Теккерея «Vanity Fair» в «Отечественных записках» и «Современнике»

(Письмо к редактору «Отечественных Записок»)

М. Г. В восьмой книжке «Современника» на нынешний год, в отделе библиографии, я прочел, не без некоторого изумления, довольно длинную статью, направленную против моего перевода Теккереева романа «Базар житейской суеты».[1] Статья эта, написанная под влиянием чувства, проникнутого в высшей степени studio et ira,[2] не может заслуживать серьезного внимания со стороны ученой критики, руководствующейся исключительно принципом истины и строгих логических оснований; однако ж, не имея никакого права пренебрегать мнениями журнала, называющего себя по преимуществу литературным, я считаю обязанностью отвечать на эту статью, как потому, что в ней идет речь о вопросах, тесно связанных с моими занятиями, так и потому, что «Современник» на этот раз делает меня орудием своих неоднократно повторенных замечаний, касающихся «Отечественных записок», которых за честь себе поставляю быть сотрудником. Позвольте надеяться, М. Г., что этот ответ мой найдет место на страницах вашего журнала.

«Базар Житейской Суеты» кончился печатанием в вашем журнале еще в октябре прошлого 1850 года, и «Современник» удостаивает его своими замечаниями ровно чрез десять месяцев после выхода последней части. Слишком поздняя и неожиданная честь! Но и этой чести я бы не удостоился никогда, если бы «Современник», по преимуществу литературный журнал, как он сам себя называет, не был побужден к тому особенным обстоятельством, возобновившем в его памяти существование «Базара», напечатанного в «От. Записках». Это особенное обстоятельство заключается в статье рецензента «От. Записок», разбиравшего тот же роман (От. Зап. 1851 г. Библ. Хрон., стр. 32–53), печатавшимся в «Современнике» под именем «Ярмарки Тщеславия», и который, за несколько месяцев назад, издан отдельною книгой. Рецензент ваш, сколько я понимаю сущность его статьи, на основании положительных и, по моему мнению, неопровержимых фактов, доказал: во-первых, что переводчик «Ярмарки Тщеславия» принялся за свой труд, не позаботившись предварительно ознакомиться с английскими нравами и обычаями, без чего никак нельзя понимать, а тем более, переводить таких национальных писателей, как Теккерей или Диккенс; во-вторых, что переводчику «Ярмарки» неизвестны первоначальные основания английской грамматики и что, на этом основании, в-третьих, он пропустил или исказил все лучшие места превосходного английского оригинала. Доказывая эти положения, ваш рецензент выставил на вид около тридцати грубейших ошибок, замеченных им в разных местах «Ярмарки Тщеславия». Статья вашего рецензента, как доказали последствия, чрезвычайно не понравилась «Современнику», и этот «литературный журнал» решился опровергнуть ее во что бы то ни стало. Для такого опровержения, по требованиям ученой критики, «Современник» должен был рассмотреть отдельно каждый пункт рецензента, доказать его неосновательность и потом, по рассмотрении всех, или, по крайней мере, некоторых пунктов, вывести общей заключение относительно разбираемой рецензии. Нет сомнения, что эти ученые приемы не безызвестны «литературному журналу»; однакож он не воспользовался ими, кажется, по весьма простой причине, именно потому, что и воспользоваться было невозможно вследствие неопровержимости доказательств, представленных рецензентом. Вместо всего этого, «Современник», действуя под влиянием нетерпеливого чувства, объявил голословно, будто рецензент «От. Записок» принял на себя труд сгруппировать опечатки «Ярмарки Тщеславия» и придать им форму филологических промахов и ошибок. Такая метода опровержения весьма проста и удобна в том отношении, что, посредством ее, можно вдруг отделаться от всяких критических обвинений; но всякий, без сомнения, признает и неудобство этой методы, которое преимущественно состоит в том, что голословные объявления, лишенные логического основания, не убеждают никого и ни в чем. Я, например, решительно отказываюсь верить, чтоб рецензент «От. Записок», выставляя до тридцати грубых ошибок «Ярмарки», позволил себе хотя один раз указать на какую-нибудь опечатку, как на филологический промах. Не верю и никак не могу верить, чтоб типографский наборщик решился искажать рукопись «Ярмарки» до такой степени, чтоб, в печати, по его милости очутились: мистер Бутс вместо трактирного лакея, кучерской нос вместо лошади, супруг вместо ротозея, коричневая шуба вместо шелкового подвенечного платья, небывалая гостиница Грея вместо Грейского Сквера, блестящий модный человек вместо газетчика, парламент вместо торгового дома, и проч., и проч., и проч… Если притом, в «Ярмарке Тщеславия» попадаются на каждой странице забавные фразы, обличающие неведение первоначальных оснований английской грамматики, то я опять никак не могу верить, чтоб во всем этом был виноват не переводчик, а наборщик «Ярмарки», будь он из типографии Праца, Края, и др. Не верю и тому, чтоб «литературный журнал» сам искренно считал все это опечатками. Быть не может!.. Заботливо пропуская без внимания все обвинительные пункты критики, «Современник» находит некоторое подобие опечатки только в двух случаях. Вот первый случай:

«Так в одном месте „Ярмарки“ (говорит Современник на 60 стр. Библиографии) вместо оксфордские сапоги, напечатано оксониановские. Кто не согласится, что это – опечатка, довольно грубая и забавная, сделанная наборщиком и незамеченная корректором?»

Я первый не соглашаюсь, и вот по какой причине. Чтоб сделать эту опечатку, довольно грубую и забавную, типографский наборщик должен был заглянуть в английский оригинал на стр. 132 третьего тома по изданию Таухница. В этом оригинале глаза наборщика должны были бы остановиться на следующей фразе:

«Boots went from door to door, gathtering up OXONIANS»… и т. д.

И остановившись на этой фразе, наборщик, по своему невежеству, должен был сделать вдруг две ошибки, из которых первая состоит в том, что из простых сапогов (boots), послуживших названием трактирного слуги (См. От. Зап. 1851 г. № 7, Биб. Хрон., стр. 44), он сочинил какого-то фантастического мистера Бутса; а вторая, совершенно, впрочем, не забавная ошибка, заключается в том, что к английскому слову OXONIAN, что значит оксфордский, наборщик придал только русское окончание прилагательного имени. – Нет, нет, honni soit qui mal y pense! Я очень уважаю типографских наборщиков, и никак не подозреваю в них способности делать такие хитрые опечатки.

Второй и последний случай, выставляемый «Современником» в виде опечатки, касается доктора Swishtail, который в «Ярмарке Тщеславия», называется то Суиштель, то Свиштель, то Суиштэйль. Эти разные способы произношения одного и того же слова действительно могли бы быть признаны опечатками, если б они ограничивались одним доктором Свиштелем. Но дело в том, что переводчик «Ярмарки Тщеславия» применяет эту бесхарактерную методу чтения и к другим собственным именам. Так, Qneen's Crawlty (Королевину Усадьбу), в одном месте читает он Куинскроули, и другом – Квинскроули, в третьем – переводит его по-русски Усадьбой.

Нет, «Современник» может думать, что ему угодно, а я положительно убежден, что даже и эти разнохарактерные чтения не могут быть объяснены оплошностью наборщика или корректора. Мне неизвестно намерение рецензента «От. Записок», с каким он указал на это разнообразное произношение собственных имен; но если б редакция «От. Записок» мне поручила написать рецензию на перевод «Ярмарки Тщеславия», я бы, в параллель к этим местам, не преминул коснуться еще того обстоятельства, что переводчик, по странности, неизъяснимой с первого взгляда, себе соединяет различные понятия с одними и теми же словами. Так, одна и та же особа, именно мисс Клепп (Clapp), приятельница и поверенный друг Амалии Осборн, в одном месте «Ярмарки Тщеславия» названа служанкою мистрисс Клепп, в другом (и это правильно) дочерью мистрисс Клепп. Одно и то же заведение, именно докторская аптека, в одном месте названо правильно аптекой, в другом (на стр. 531) неправильно – медицинским училищем. Представив эти и другие подобные сличения, и разобрав наперед, с необходимою подробностью, вступление к «Ярмарке Тщеславия» (которого, скажу кстати, вовсе не следовало переводить), я бы позволил себе остановиться на следующих заключениях:

1 «Ярмарку Тщеславия» переводили для «Современника» не один, а несколько переводчиков.

2. Ни один из этих переводчиков не принял на себя предварительного труда прочесть, от начала до конца, английский оригинал.

3. Переводчики переводили «Vanity Fair», не советуясь одну с другим, и даже ни один из них не читал того, что переведено его предшественником.

4. Редакция «Современника», не считала даже необходимым для себя сглаживать в корректуре слишком резко бросающиеся в глаза противоречия своих переводчиков, которые тоже, в свою очередь, нисколько не потрудились над уразумением английского оригинала.

Но рецензент «От. Записок», по неизвестной мне причине, уклонился от всех этих выводов, ограничившись только указанием на оные, более или менее, грубые ошибки «Ярмарки Тщеславия». Этих ошибок он выставил до тридцати, и к ним, как видит читатель, я прибавил еще две, которые нечаянно подвернулись мне под руку. Но я с удовольствием готов насчитать их тысячу, если, с одной стороны, пожелает этого редакция «Современника», и если, с другой – редактор «От. Записок» не пожалеет бумаги напечатать[3] все эти указания на перевод, исказивший одного из первоклассных писателей нашего времени. Такого, впрочем, желания я никак не могу предполагать в редакции «Современника», потому что этот по преимуществу литературный журнал, принял слишком к сердцу даже те тридцать замечаний, которые сделаны ему рецензентом «От. Записок». Лишенный всякой возможности (независимо от опечаток, которые, как видел читатель, ему нисколько не помогли) опровергнуть путем положительного знания эти замечания, «Современник» вздумал, довольно некстати, подвергнуть разбору мой перевод «Vanity Fair», то есть «Базар Житейской Суеты». Очень рад. Mieux tard que jamais: я готов принять с благодарностью всякое замечание, основанное на соображениях литературной критики. Укрощая однакож этот преждевременный порыв благодарного сердца, считаю небезполезным представить здесь некоторые предварительные соображения, объясняющие сущность и методу критических статей «литературного журнала».

Было время, когда «Современник» отзывался с весьма лестною благосклонностью о моих переводах. Это время совпадает с той эпохой, когда я сообщал свои переводы в «литературный журнал». Тогда «Современник» с некоторою гордостью противопоставлял мои труды таким же трудам в других журналах, и преимущественно нравился ему мой перевод Диккенсова романа «Домби и сын», который печатался на его страницах в 1847 и 1848 годах. Многие лестные названия «литературный журнал» придавал этому переводу и однажды даже назвал его изящным, когда, в конце 1848 года, речь шла о подписке на «литературный журнал». Благосклонность ко мне «Современника» еще продолжалась несколько времени и в 1849 году, когда я окончательно сделался сотрудником другого журнала «Отечественные записки». Указывая однажды на какой-то промах в какой-то мелкой статье, «Современник» выразился положительно, что этот промах, без сомнения, не был бы допущен, если бы статью переводил г. Введенский. Но с половины прошлого года «литературный журнал» вдруг изменил свое мнение о моих трудах. Исключительною причиной такой быстрой перемены послужило то обстоятельство, что я начал печатать в «Отечественных записках» «Базар житейской суеты», роман, к переводу которого приступил потом и «Современник». Помнится, какое-то периодическое издание («Пантеон», если не ошибаюсь) намекнуло «Современнику», что он напрасно вздумал печатать «Ярмарку тщеславия», когда тот же роман, с удовлетворительною отчетливостью, переводится в другом журнале под именем «Базара». «Литературный журнал», желая оправдать перед читателями бесполезное появление своей «Ярмарки», напечатал о моем переводе следующий отзыв[4]:

Перевод «Отечественных записок» принадлежит г. Введенскому, и я так часто (частенько, да!) хвалил переводы г. Введенского, что теперь с полным беспристрастием могу указать на один недостаток, от которого ему будет не трудно избавиться. Все мы не раз смеялись метким, забавным, хотя и немного простонародным русским выражениям, которыми г. Введенский в своем переводе «Домби и сын» по временам силился передавать бойкий юмор Диккенса. Многие из этих смешных выражений показывали некоторое злоупотребление вкуса (неужто!), но они были новы (право?), публика наша не читает Диккенса в оригинале, и потому (только поэтому?) все были довольны странными фразами, смешными прибаутками, которые г. Введенский по временам влагал в уста неустрашимой Сусанны Ниппер и Лапчатого Гуся, которого нос и глаза в кровавом бою превращены были в уксусницу и горчичницу (NB. Если бы литературный журнал читал Диккенса в оригинале, он увидел бы, что это место в «Домби и сыне» переведено мною буквально). Г-н Введенский вдавался по временам в юмор вовсе не английский (право?) и не диккенсовский (вот как!), его просторечие не всегда льстило щекотливым ушам, но, наконец, оно было довольно ново (nil novi sub luna[5]), а изящества тут никто не требовал (кроме, вероятно, литературного журнала, который находил изящество в моем переводе до той самой минуты, пока я не сделался сотрудником «Отечественных записок»). Один раз (почему же не двадцать тысяч раз?) можно было перевести английский роман по такой системе; но, взявшись за роман другого писателя, нужно было или бросить совсем прежнюю систему просторечия (нет нужды, что оно есть в оригинале), или придумать что-нибудь новое. Этого не сделал г. Введенский (и не сделает); он начал переводить Теккерея точно так же, как перевел Диккенса: тот же язык, те же ухватки, тот же юмор (нет, уж вовсе не тот, прошу извинить); тонкое различие наивного, бесхитростного (!! Вот что значит не читать английских писателей в оригинале!) Теккерея от глубоко шутливого Диккенса исчезло совершенно (зато какая удивительная наивность в «Ярмарке тщеславия»!). Потом г. Введенский уже чересчур часто употребляет просторечие (так же, как Теккерей пользуется им гораздо чаще, чем Диккенс): у него действующие лица не пьют, а запускают за галстух, не дерутся, а куксят (то есть, Lick) друг друга… Некий набоб Джозеф, одно из лучших лиц романа, в порыве нежных объяснений (нет, в буйном порыве пьяного восторга, потому что у Джозефа не ворочался язык, и он уже не мог стоять на ногах), называет девицу, в которую он влюблен, душкою и раздуханчиком (это следовало напечатать с разделением слогов, так же, как у Теккерея: did-dle – diddle – darling). Выражения эти довольно смешны, но можно было бы употреблять их пореже. («Современник», т. XXI, стр. 93 в «Современных заметках».)

Оказывается отсюда, что «литературному журналу» не понравилось мое просторечие, и он благосклонно дает мне совет употреблять его пореже. Этим бы, вероятно, и ограничились замечания на мой перевод, если б разбор «Ярмарки тщеславия» в «Отечественных записках»[6] не доставил «Современнику» вожделенного случая отыскать в «Базаре житейской суеты» такие характеристические черты, которых прежде, по собственному его сознанию, он вовсе не замечал. Заглянув в «Базар», «литературный журнал», к великому своему удовольствию, сделал следующие совершенно неожиданные открытия:

1) Г-н Введенский растягивает оригинал до такой степени, что, вместо пятидесяти двух страниц английского текста, первые пять глав «Базара» заняли в «Отечественных записках» сто шесть страниц. (Об этом числе страниц я скажу еще ниже.)

2) Г-н Введенский не только растягивает текст, но и сочиняет от себя целые страницы, которых совершенно нет в оригинале. В этом отношении «перевод г. Введенского нельзя подвести ни под какие правила; его скорее можно назвать собственным произведением г. Введенского, темою которому служило произведение Теккерея. „Базар житейской суеты“ г. Введенского и „Vanity Fair“ Теккерея можно сравнить с двумя рисунками, у которых канва одна и та же, но узоры совершенно различные» (стр. 56). При всем том,

3) в переводе г. Введенского есть пропуски против оригинала.

Последнее открытие «литературный журнал» сделал с особенным удовольствием. Он даже, против обыкновения, поспешил подтвердить его самым делом, сличив одно место «Базара» с своей «Ярмаркой», где, к счастью «литературного журнала», было только сокращение оригинала, а не пропуск, как в «Базаре». Только как же это? Я растягиваю оригинал, сочиняю целые страницы и в то же время делаю пропуски: это несколько странно. Неужели «литературный журнал» не замечает некоторого противоречия между этими обвинительными пунктами, из которых последний уничтожает два первые, и наоборот? Что мне за охота делать пропуски, уж если я принимаю на себя труд даже сочинять целые страницы?.. Это что-то очень, очень мудрено!.. А угодно ли знать «Современнику», сколько страниц пропущено в «Ярмарке» против английского оригинала? Хотя переводчики «Ярмарки», проникнутые побуждением обогнать «Отеч. Записки», делают усердно пропуски почти во всех местах, однакож попадаются и у них странички без всяких пропусков, и, сличая эти странички с оригиналом, я нахожу, что формат «Ярмарки» равен формату таухницова издания «Vanity Fair». Очень хорошо. В трех частях таухницова издания находится 948 страниц, между тем, как в десяти частях «Ярмарки Тщеславия» всего только 614 страниц. Следовательно, переводчики «Ярмарки» пропустили против оригинала триста тридцать четыре страницы! Это, ведь, целый том, и ровно третья часть всего теккереева романа! Поэтому я готов повторить с рецензентом «Отеч. Записок» и, если потребуется; доказать положительными фактами, что переводчики «Ярмарки» действительно поставили себе за правило пропускать без исключения все лучшие места оригинала, так как переводить их гораздо труднее, чем не лучшие места.

Но эти лучшие места стоят все на лицо в «Базаре Житейской Суеты» – обстоятельство крайне неприятное для «литературного журнала». Он не может отвергнуть этого факта; он и не отвергает его. Он объявляет только, что г. Введенский не перевел, а сочинил «Базар Житейской Суеты!» Quis credat lalem tanlamque rem, admiralione dignissimam?

На чем же «Современник» основывает свое обвинение? На том, что в «Базаре» отыскались наволочки для подушек, кроме стеганого одеяла, о котором говорит Теккерей, отыскались радости и печали, растворяемые тихой грустью, тогда как Теккерей говорит только о заботах и надеждах, отыскалась эгида философической премудрости и – о, верх моей дерзости! – отыскался даже несуществующий остров Формоза! Из всего этого читатель должен прийти к несомненному заключению, что переводы с одного языка на другой должны производиться не иначе, как буквально, из слова в слово. И это, видите ли, делается очень просто: возьмите двадцать уроков у какого-нибудь небывалого изобретателя небывалой методы для изучения английского языка; вооружитесь потом словарем Банкса, откройте Диккенса или Теккерея, ставьте наместо английского русское слово – и дело пойдет превосходно, так что «литературный журнал» с удовольствием поместит ваш перевод на своих литературных страницах. А что «Современни» дейетвительно так думает об искусствк переводить, это доказывается тем, что еще очень недавно, по поводу разбора одной плохой книжонки (от которой, впрочем, «литературный журнал» пришел в неописанный восторг), объявил положительно и ясно, что в тридцать часов, назначенных для двадцати уроков, вы совершенно овладеете английским языкомъ!! Но, напечатав такое объявление, «литературный журнал» кажетоя, самъ увидел, что шагнул чересчур, и поспешил сделать оговорку, что это относится только исключительно к английскому языку! Извольте теперь объяснять, что изучать язык какого бы то ни было народа – значит изучать его жизнь, историю, нравы и обычаи, домашний, юридический, общественный быт, и что в этом отношении этнография и филология идут нераздельно, рука об руку, помогая друг другу! Извольте доказывать, что тот не знает языка, кто не знает жизни народа! А изучить жизнь народа невозможно не только в тридцать, но и в триста часов. В этом отношении английский язык, наперекор мнению «литературного журнала», представляет величайшие трудности, которые могут быть побеждены не иначе, как продолжительным пребыванием между англичанами, в самой Англии. Для нас, русских, это изучение тем затруднительнее, что жизнь наша имеет слишком мало общих свойств с жизнью этих отдаленных островитян. И вот почему мы легче и скорее выучиваемся по-французски, по-немецки, даже по-латыни и по-итальянски, нежели по-английски. Но, предположив даже общность нашего быта с английским, вы все-таки не вправе вывести заключение о возможности буквальных переводов с английского на русский и обратно. Как нет в природе двух вещей совершенно тождественных, так не может быть и слов, совершенно равносильных одно другому. Даже простейшие слова, придуманные для обозначения первых предметов, отличаются в разных языках разными, едва уловимыми оттенками. Греческое κύριος далеко не то, что латинское dominus, которое опять никак не может соответствовать английскому sir[7]. Греческое γυνή не то, что латинское mulier или итальянское moglie, которое опять занимает низшую степень, чем немецкое Weib или английское wife.[8] Δέσπο ίνα, matrona, madame, Frau, signora, mistress и my lady, барыня и сударыня – кто не видит, что эти слова, по-видимому, равносильные и подводимые филологом под одну категорию, никак, однако ж, не могут и не должны быть буквально переводимы с одного языка на другой. Английское speaker буквально значит говорун; но не вправе ли будет критика упрекнуть в невежестве переводчика, если он назовет говоруном (а не оратором) В. Питта, лорда Четема или Р. Пиля? В этих этимологических наведениях заключается основная причина невозможности буквальных переводов. Синтаксис – другая причина. Все люди, спора нет, мыслят по одним и тем же законам; но эти законы, в частнейшем приложении, видоизменяются до бесконечности в своих оттенках, и вместе с ними видоизменяется образ выражения мыслей. Отсюда – различие синтаксиса в языках. Английский язык в этом отношении представляет черты совершенно неудобоприложимые к русскому. Краткость слов, большею частью односложных или двусложных, обилие относительных местоимений, право гражданства действительных и страдательных причастий в разговорном языке – все это дает возможность английскому писателю соединять в одном и том же периоде множество предложений без опасения испортить слог длиннотою периода. Славянские языки, и в числе их русский, не имеют этой льготы. Мы не терпим повторения причастий, особенно шипящих, и еще менее терпим повторения трехсложного местоимения, которое во всех тевтонских и романских языках состоит только из одного слога. Отсюда – необходимость краткости периодов в русском языке, необходимость опущения союзов, вспомогательного глагола в форме настоящего времени, и отсюда же – совершенная невозможность буквального русского перевода с европейских языков. Допуская всегда и везде множество длинных периодов, Теккерей тем не менее отличается языком чрезвычайно легким, живым, цветистым и блестящим; но русский переводчик неизбежно и непременно уничтожит колорит этого писателя, если станет переводить его, не говорю буквально (что невозможно), но по крайней мере слишком близко к оригиналу, из предложения в предложение. Заметим еще, что русский язык находится в ранней поре своего развития, между тем как тевтонские и романские языки давно пережили этот период. Вот и еще причина невозможности буквальных переводов. Мы любим образы и конкреты, тогда как немецкий и английский языки в высшей степени отвлеченны в сравнении с нашим. Все это слишком известно для всех образованных читателей, и я объясняю здесь эту азбуку единственно для того, чтоб показать невозможность изучения английского языка в тридцать часов.

Есть множество буквальных переводов, спора нет, и каждый из них имеет свою относительную пользу для тех, которые с помощию их изучают в оригинале переведенных писателей; но если кто станет читать эти переводы для того, чтобы познакомиться с духом автора и преимущественно с его слогом, тот всегда ошибется в своем расчете. Все мы восхищаемся в оригинале древними писателями, каковы Гомер, Геродот, Фукидид, Тит Ливий, Тацит; но ни у кого не достанет терпенья читать их в буквальном переводе. Немцы почти всегда, и изредка французы, переводят английских писателей буквально; но если вы знакомы, например, с Шекспиром, по переводу Шлегеля или Летурнёра,4 то, смею уверить вас, что вы не прочитали и не усвоили себе даже двух страниц гениального британского поэта.