Книга 2. Хладный холларг

– Проклят! – взревел старик, воздев руки, и закрутился на месте. Его лицо побагровело, а глаза стали безумными. – Проклят будь! Проклят! Пусть… – Он не успел договорить, потому что Киланв подскочил к нему и с силой вдарил по зубам. Старик упал и закашлялся.

– Дрожишь ты, кончай с этим, – шепнул на ухо Кауму Цитторн, и холкун только сейчас ощутил, как оледенел от злобы, от ненависти к конублу, а в его лице ко всему и всем, кто сотворил с Владией то, что сотворил.

– Убить! – зашипел он.

– Нельзя, холларг, – подъехал к нему с другой стороны Вэндоб Однострел. Он взял его за руку и сильно сжал. – Нам еще ларг взять под себя надобно.

Холкун не знал, что сжимает больную руку холларга, пораненную мечом, а потому острейшая боль, которая пронзила тело Быстросчета, привела его в чувство. Он выдохнул и передернул всем телом, приходя в себя.

Почти всех конублов вместе с племянником Дарула повалили в снег, связали, а после подвергли самой унизительной казни: забили до смерти смоляными сучковатыми палками. И всякий, кто хотел, подходил и бил.

Убиваемые дико кричали, молили о пощаде, но толпа воинов была безответна, ибо каждый бил за что-то свое одному ему ведомое и больное.

Каум направился обратно в ларг. За ним везли пятерых самых именитых купцов.

«Не то ты сделал!» – звенел в ушах Каума крик конубла.

Да, он сделал не то и не так, как наговаривал ему Дарул. Быстросчет не убежал прочь и не испугался сил конублов в городе.

Вместе с воинами Дарула, поклявшимися ему в верности, он выехал из Куупларга ранним утром следующего дня после смерти холларга и спешно скрылся в морозной дали. Проехав один день в сторону Эсдоларга, он сообщил воинам, что они больше не вернутся в Ормларг, а уйдут на Холведскую гряду. В ту первую из двух ночей, когда отряд шел прочь от дома, из него пропали двое. Их не искали. Всем было понятно, кем они были – трусы, но только Каум понял истинный смысл их пропажи.

На третий день он резко свернул к тракту на Ормларг и поспешил по нему к городу. Он видел, как по тракту, один за другим, проносились вестовые и целые отряды от конублов, оставшихся в Куупларге. Как он и рассчитывал, церемония прощания с Дарулом займет не меньше двух дней и именно на эти два дня хол-конублы Ормларга задержаться в Куупларге. Это время он и решился использовать в своих целях.

Киланв и другие воины возопили, когда узнали, что идут домой. Сын Мясника торопил Быстросчета, но Каум осадил его и приказал не спешить.

Когда до города было недалеко, холкун свернул в тайный лагерь своей личной армии и с интересом наблюдал, как отвисли челюсти у Киланва и других всадников, когда они узнали о биваке у Приполья.

В лагере ему донесли, что в городе все спокойно. Каум знал, что это ненадолго.

От тракта ему доносили о скором возвращении конублов. Смешно было смотреть, как молодые, но уже ожиревшие торговцы трясутся на скачущих во весь опор конях.

– Несколько главных прибыли, хол, – сказал ему на следующий день Цитторн.

В ту же ночь через стену, на которой стояли воины Цитторна, перебрались две пории пехоты и скрытно прошли к палатам холларга.

– А! – едва не потеряла сознание Ракита, когда увидела в зале с осиротевшим без отца троном, Каума. Он снял меховую шапку и отряхивал с нее снег. – Ты?! – кратко выдохнула она.

– Боги, Ракита! – бросилась к ней Урсуна и подхватила падавшую навзничь девушку. – Чего наделал с ней, коняцкая душа! – причитала женщина недовольно, но Быстросчет видел, что ее глаза с радостью смотрят на него.

– Слуг запереть. Всех! – приказал он.

– Хол, вот этот бежать пытался, – подтащили к Кауму молодого холкуна.

– Чей ты? – Но тот лишь хлопал глазами. – В рожу ему дай, да на цепь посади, – сказал Каум Киланву. – Но не здесь. – Тот понимающе кивнул и посмотрел на женщин.

Ракита медленно приходила в себя. Когда ее глаза смогли сосредоточиться на лице Каума, она вдруг разразилась горькими рыданиями.

– Уведу ее, да? – неожиданно попросила его Урсуна.

Он растерянно кивнул. Слишком резко поменялись они местами.

– Не время на девок глазеть, хол, – стукнул его под ребро Цитторн, и этим вывел из оцепенения.

С раннего утра в городе вспыхнули драки, которые переросли в бои. Прямо у ворот палат холларга дрались не меньше пяти сотен воинов.

Цитторн и Каум наблюдали за ними из-под крыши. Оттуда открывался прекрасный вид на ужасающее зрелище. Холкун заметил, как брезд мелко дрожит и неловко поводит плечами.

– Кабы ты разрешил, – не выдержал он и тут же поправился, – но не разрешишь…

– Не время, Тихий.

– Сам знаю, но злобушка вовне рвется.

– Держи ее. Терпи.

Две воюющие стороны несколько раз прерывались и расходились на отдых, а потом снова сшибались в рубке за чужие интересы.

– Одно хорошо, хотя бы голь всякая перебьется здесь, – неожиданно услышали наблюдатели голос Урсуны. Холлара поднялась к ним и стояла, с презрением смотря на дерущихся. – Испугалась я сильно, – вмиг изменился ее голос с величественного на простой старческий, едва Цитторн спустился вниз за скамьей для нее. Женщина с теплотой посмотрела на Каума. Что-то екнуло внутри него. Так мать смотрела на него. – Хорошо, что ты не оставил нас.

– Я… – Он осекся, а нужно ли говорить?

– Договаривай уж, – со страхом посмотрела на него холлара. – За одного из них пришел, что ли? – Ее глаза сузились и впились в него тем взглядом, при котором женщину никогда нельзя обмануть.

– Поклялся я Дарулу вас не бросать. И смерть, если нужда будет, рядом с вами принять.

Тело старухи вдруг зашаталось. Он бросился к ней и поддержал.

– Слава богам, – выдохнула она. – Напоследок помог нам Дарул. Почувствовал, как яд его доел. – Она заморгала. На глазах ее навернулись слезы.

– Знали вы?!

– Как не знать, знала, – сказала Урсуна. Лицо ее было спокойно, но из глаз обильно катились слезы. – Всякий день ждали, что помрет. Стерегли друг друга.

Каум с уважением посмотрел на эту сильную женщину и подумал, что теперь и до самой смерти лишь по ней будет равнять всех иных.

Неожиданно на улице послышался топот копыт.

– Вот он, заглавный их, – скривила губы Урсуна и отерла глаза. – Теперь держись, холы. Начинается.

– Сколько их там? – спросил Быстросчет.

– Почем же я знаю. Много, чай.

– Не про воинов речь. Конублов сколько.

– Пятеро было. Трое с одной стороны. Двое с другой. А вот третий большой пришел.

– На чьей он стороне?

– Не при ком он, – улыбнулась вдруг Урсуна. – Дарул должен был его имя назвать себе в наследники.

– Отчего так?

– Против него те двое, что сейчас по одну сторону, да еще двое из троих, что по другую. Силы их не равны, те пятеро слабее. Но драться будут до последнего, ибо им от него лишь погибель будет.

Между тем, на улице противники, вдруг, стали сбиваться в кучу и все пятеро повернулись против нескольких сотен конников, которые неслись на них во весь опор. Конница стремительно ворвалась в ряды пехоты.

Крики, ругань и стоны раненных и умиравших воинов вмиг слились, смешались друг с другом в невообразимой силы рев, от которого задрожали стены палат.

– Ну, оно главное-то произошло, – поднялась в тревоге Урсуна, – пойду я к холларе молодой. От страха сотрясается вся. Не видела подобного еще. Ей править здесь при тебе. Готовила ее, готовила, да не приготовила до конца. Лишь боги изготовят ее! – Вдруг Урсуна нахмурилась. – Ты чего стоишь рассеянный, на меня смотришь, как на божество неказистое, чумазое? Чего я такого сказала, чего ты не знал? Али девку мою себе не возьмешь?

Цитторн прыснул в стену, видя сотрясение, которому подвергся Каум от этих слов.

– Чего молчишь, как воды в рот набрал?! Отвечай мне. Холлара я пока еще!

– Возьму, и спросу нет за то, – пролепетал Быстросчет.

– То-то. Ты когда победишь их, к нам заходи. Такое дело обговорить надо. Да только предупреди прежде. Я Ракиту отошлю подальше, не то умом-то двинется с радости. Давно уж по тебе убивается.

Цитторн взорвался хохотом, еле выждав, когда холлара спустится от них вниз.

– Великие боги, – давился он смехом, – никогда еще такого приказа не слышал. Сильнее него и нет на свете! Бабий приказ самый сильный.

Каум отвернулся и продолжал смотреть в проем окна, а по душе его разливалась теплота.

Перед вратами дворца холларга рубка продолжалась с удвоенной силой. Уже не менее сотни убитых лежало под ногами дерущихся, но никто и не думал отступать.

Цитторн переминался с одной ноги на другую и с нетерпением смотрел на холкуна.

– Мы выйти можем через другие ворота, задние, да в тыл коннице ударить, – не выдержал он. – Перебьем ее или сомнем, а после и на тех накинемся. Выдохнуться они к тому времени. Всех и перебьем.

– Нет, – сказал Каум, – ждать будем.

– Упустим ведь.

– А коли нам в спину ударят?

– Мала вероятность.

– Есть вероятность.

– Верно, есть, – грустно вздохнул брезд.

Противники бились у ворот дворца до вечера с перерывами, и те, кто был на конях, все же победили.

Быстросчет послал за победителями соглядатаев и вскоре знал все конюшни, где стояли кони. Ночью все они были вскрыты, а кони выведены и уведены в лагерь за город. Уставшие после боя вояки даже не шелохнулись, сладко храпя после обильных возлияний, выпитых за победу.

Трупы у ворот никто не убирал, но редкие любопытствующие заметили, что с них пропало все оружие и броня, а сами трупы образовали кучу перед вратами.

Поздним утром в городе снова послышался рев толпы. Это бывшие конники обнаружили пропажу коней. Группами они разбегались в торговые стороны, чтобы бить своих вчерашних недругов – кому же еще красть коней, как не им?!

– Холлара, открой врата! – донеслось, между тем, со двора и по воротам застучали кулаками, древками копий и топорищами.

– Чего тебе, Мечерукий? С чем пришел к нам? – отвечала Урсуна из-за ворот.

– Девку твою сватать пришел, не знаешь разве? Отдавай за меня. Я нынче в ларге сила. – За воротами захохотали.

– Испугана она, конубл, уважь, приди позже к нам.

– Нечего держать меня. Тороплюсь. Мне еще в Куупларг поспеть надо. Отец дожидается. Отворяй!

– Боится она тебя. Падет ведь пред тобой. В крови ты холкунской!

– Отворяй, не то изломаем врата! – купец выругался.

Врата стали отворятся. Он тут же полез в щель вместе с воинами.

Они пролазили во двор палат и застывали в изумлении. Прямо перед ними стояли ряды пехоты, неизвестно откуда появившейся в городе.

– Чьи вы? – выкрикнул Мечерукий. Он хотел было крикнуть еще что-то, но Каум дал знак и лучники высунулись из окон и из-за частокола. Волна стрел прошлась по стоящим у ворот и во дворе дворца.

Толсторожий купец растерянно оглядывался по сторонам, наблюдая, как вокруг него падали, умирая, воины, пронзенные стрелами.

– Руг?! – пролепетал он ошарашенно. – Откуда ж ты? – Он быстро пришел в себя и изготовился к бою. Его меч сверкал в лучах зимнего солнца.

– Не с многими ты пришел, – обратилась к нему Урсуна. – Чего так?

– Не думал я… такое, – заплетающимся языком проговорил Мечерукий, ставший говорить правду от великого страха, обуявшего его.

– Нет! – вскричала холлара, останавливая Цитторна, который направился было к мечнику. – Лук мне дайте и стрелу. Да ту, которая похуже, погрязнее. – Цитторн отступил. Он был разочарован донельзя. Урсуна продолжала: – Отец твой, Твердогруд, убивал холларга. Убивал у меня на глазах. Долго. – Ее голос дрогнул. Она натянула тетиву.

Купец опустил меч, понимая, что он ему теперь бесполезен. Стрела пропела в воздухе и впилась ему в сердце – холлара метко стреляла. Мечерукий покачнулся, со стороном долго выдохнул и пошел на Урсуну

– Нет уж. Ну уж нет уж! – вдруг взревел Цитторн и бросился вперед. Единым ударом он выбил их рук купца меч, а вторым рассек его пополам от плеча до ноги.

Струи крови взвились в морозный воздух и окропили все пространство вокруг развалившегося тела.

Урсуна нагнулась и зажала в кулаке снег с каплей крови сына своего врага.

– Словно бы проклятье какое! – возмущался Цитторн. – Нейдет никто! Не приложишься, не прикоснешься! Уф-ра-а, полегчало!

– Холларг, – Каум удивленно оглянулся, поняв, что Урсуна обращается к нему, – оканчивай безобразия в ларге. Спокойно должно стать. Порядок должен стать.

– Да, холлара, – несколько неуклюже поклонился он.

Покончить с мелкими драками и резней, для конницы и пехоты Каума не составило труда. К вечеру к городу подошел конный отряд еще одного купца. Часть его впустили в город, а после раздвоили воротами, и перебили. Быстросчет и сам не понял, как и кто оказался подле него, но левую руку обожгло от удара кинжала.

– Негодяй, – прорычал Цитторн, поднимая одной рукой за голову какого-то невысокого всадника-холкуна. Он напрягся и раздавил ему голову.

Кровь хлестнула по телу Каума, и он подумал про себя, что неспокойным будет правление, которое начинается с такой крови.

– Ты принес мне его? – спросила Урсуна, выходя ему навстречу. – Я хочу видеть каждого из них. Все тела, ибо это моя месть им.

Вэндоб сбросил со своего коня замухрышку купца, который более походил не на опасного интригана, но дохлого цыпленка.

Холлара плюнула на него.

– Убей их всех, иначе не будет мира в ларге, – сказала она. – Убивай, не бойся. То мысли всех здесь. Но теперь уж не так, как этих. Следующих веди на казнь сюда, во двор наш. Пусть все холкуны видят. А после, самым последним, Твердогруда казним. – Женщина мстительно сжала губы.

– Не будет ли неспокойно? – спросил Цитторн, потому что Каум слегка отупел от усталости и треволнений. Он не спал уже третьи сутки.

– Коли скажу холкунам, что конублы эти повинны… я им все расскажу, как было. Никто не посмеет… пусть уж и решают…

Тогда Каум и уяснил себе, что приведет на казнь не всех, а самых отъявленных, коих горожане точно осудят на смерть. Тех из конублов, кто помельче, он казнил в лагере.

Рука продолжала гореть, словно ее обложили рочиропсами, но мысль о Раките, с которой он провел первую ночь, несколько остудила рану.

Пять зим прошло с тех пор, как он отправился в путь от такого же точно ложа, которое ждет его сегодня в ларге. Пять зим. Ему не верилось в то, что он смог, он научился их пережить.

На Столпах Великого Брура

Кристально чистая вода позволяла лучам солнца проникать на большую глубину, являя миру суши чудеса подводного мира. Девочка, сидевшая на корне дерева мага-мага, с интересом наблюдала за бурной жизнью в толще воды на глубине в три десятка локтей. Иной раз, ей казалось, что она находится вовсе не на корне дерева, а на самой его вершине, а прибрежные подводные скалы – и не скалы вовсе, а ствол этого же самого дерева, уходящий вниз.

Девочка завороженно смотрела за тем, как большая рыбина выплыла неведомо откуда – казалось, она материализовалась прямо из камня. Рыба была узкой, как хвост у ладары, зверька, которого во множестве разводили в семье девочки.

Стайки рыб, различных форм и расцветок деловито сновали в разные стороны, занимаясь одними им ведомыми делами.

Ребенок наклонился над водой, улыбаясь, и тронул ее гладь. От этого прикосновения, потусторонний мир заиграл различными формами, расплываясь причудливыми образами: большая рыба стала неестественно искривляться, а стайки рыб – накладываться друг на друга. Девочка весело захохотала.

– Омурка, иди сюда, скорее! – Безмятежность прекрасного мира девочки разбил вдребезги взволнованный крик матери, донесшийся с высокого берега или Второй ступени, как называли земли в этих краях.

Девочка вздрогнула, обернулась на голос, спрыгнула с корня и бросилась к дому. Она взбежала по ступеням к почти отвесной скале, где ее дожидалась небольшая корзина.

– Мама! – пискнул ребенок, когда оказался внутри корзинки.

Скрытые на Второй ступени рычаги пришли в движение и корзина стала подниматься в воздух.

– … множество… великое множество… чьи? И мне не углядеть отсюда. О, Моребог, охрани нас от беды! – Донеслось до слуха Омурки.

Она обернулась и посмотрела на Великие воды. Каждый ребенок в ее землях знал, что беда могла прийти только оттуда. Еен-тары удачно выбрали место для проживания. Столпы Брура были тем самым местом, которое сами боги защитили от подавляющего количества невзгод. Еен-тарам оставалось лишь преобразить эти земли для своей жизни, с чем они, надо сказать, прекрасно справились.

Деревня, где жила Омурка расположилась на южном краю живописного плато, с северо-западной стороны огражденного высокими отвесными скалами, уступами поднимавшимися к небесам. Ходили легенды, что по этим скалам, как по лестнице взбирался Брур, пытавшийся испросить прощения у Владыки за свое постыдное поведение. Но не хватило у тверди сил подняться туда, где восседал Владыка.

Удачное расположение скал позволяло плато не страдать от сильных ветров, долетавших с севера. За Лестницей Брура – так прозвали эти скалы в Столпах – жили лишь несколько семей. Их прозвали ветровеи. На каждом столпе были подобные семьи, селившиеся там, где не селился никто.

Другой подобной категорией семей были водолюбы. Водолюбами называли семьи, которые селились на Первой ступени Столпа, у самой воды. Как правило, домики водолюбов стояли так близко к воде, что в шторм, в комнаты набегали волны, а потому водолюбы держали свои припасы и домашний скарб у потолка.

Омурка, хотя ее семья уж много лет, как перебралась в деревню, продолжала зваться Водолюбой. Такое прозвище носила и ее мать, и мать ее матери.

Что-то древнее, что-то очень глубоко личное постоянно тянуло Омурку к воде, туда, куда дети обычных еен-таров и не помышляли приходить.

На Первую ступень спускались лишь взрослые мужчины. На ней обитали лишь рыбаки и воины. Однако Омурка так часто убегала к воде, что отец сделал для нее отдельный подъемник на плато, на котором она сейчас и поднималась.

Зоркие глаза ребенка тут же отметили несколько гуркенов на безупречной глади Великих вод. Был штиль, а потому баранчики волн, вскипавшие с обоих бортов кораблей, свидетельствовали о том, что гуркены быстро шли к столпам. Местные жители никогда не подходили к столпам на всем ходу. А значит, корабли принадлежали чужакам. Чужаками же могли быть только оридонцы.

Оридонцы пришли на столп, прозванный Длинным, несколько лет назад. В тот год, когда у храма Моребога зацвела мага-мага. На ней распустилось пять больших оранжево-красных цветов.

Взрослые говорили об этом цветении, как о недобром знаке. «Многих призовет Моребог», – шептались еен-тары. – «Не к добру…»

На оридонцев смотрели со страхом и недовольством, хотя они и не произвели в деревне или в окрестностях каких-либо опустошений. Принеся в храм Моребога обильные подношения, оридонцы испросили у него разрешения на строительство порта на Первой ступени. Моребог разрешил с легкостью и хитрецой (так передал его волю Кромын-тар).

Еен-тары посмеивались над оридонцами, которые могли бы взять себе земли и получше, но забрали те, которые не были нужны никому. Вскоре, впрочем, смешки стихли, ибо оридонцы развернули грандиозное строительство. Они свозили камни со всей Первой ступени к одному месту – туда, где затем был построен порт, и подняли Первую ступень в том месте на треть высоты. Когда даже самые страшные штормы оказались не властными над их портом, оридонцы отстроили на каменном навале мощную крепость, возвысившую свои башни даже и над Второй ступенью. Твердыня возвысилась над плато с северо-востока от деревни и навсегда испортила живописный и мирный пейзаж.

Попивая пенистую ампану из глиняной чаши у края выступа Второй ступени, отец Омурки с ее дядькой и дедами, недовольно поглядывали на каменную громаду твердыни и переговаривались о житейских делах и заботах.

Многие еен-тары проводили свои вечера точно также. Привычные с детства разговоры и заботы теперь неизменно дополнялись пристальными встревоженными недовольными взглядами на оридонскую крепость.

Омурка невольно ойкнула, когда сильные руки старшего брата подхватили ее под мышки и выдернули из корзины. Ноги девочки погрузились в мягкий дерн разнотравья, но сама она неотрывно смотрела на Великие воды.

Вскоре, впрочем, это созерцание прервал шлепок по мягкому месту, которым ее мать напомнила дочери о том, что при приближении боевых кораблей детям следует быть подальше от этого места.

***

– Ле-ле-леек! Пчиу-чу-чу-чу! Дак-дак-дак-дак!!! – Птаха, скороговоркой выбросив в воздух трель, вспорхнула с дерева и была такова.

Нинан-тар опустился в плетеное кресло и блаженно вытянул ноги. Они гудели, словно бы в них дудел трубач. С раннего утра он работал не покладая рук: ладары требовали особого ухода и каждодневного присмотра. Ампа было не менее капризным питомцем. Что и говорить, благоденствие на Столпах Брура, коему восхищались все, кто побывал здесь, покоилось на широких плечах и в трудолюбивых руках еен-таров.

– Как поживаешь, братец? – в небольшую калитку, отделявшую дорогу от дворика дома Нинан-тара вошел его брат Нинен-тар. Он остановился и провел ладонью по живой изгороди, окаймлявшей дворик. – Разрослась она. Пора поправить. Завтра пришлю Хлобка.

– Два ладара подохли, а почему, то неведомо мне. – Нинан-тар потянулся к чаше, из которой, шипя, выползала пена. Он припал губами к ее краю и с жадностью выпил ампару.

– Хлобка пришлю, слышал ли? – переспросил брат.

– Слышал. Омурка, поди сюда, – позвал Нинан-тар. – Завтра Хлобк придет. Дома будь.

– Буду, папочка. – Омурка промурлыкала последние слова, косясь на пышущий жаром пирог, который мать только что поставила на стол. Приняв самое трогательное выражение лица, девочка остановилась подле мужчин.

Отец потянулся к пирогу, отломил кусок и подал брату. Дядька не смог сдерживать напор девичьего смирения, подмигнул племяннице и отломил ей кусочек от своей доли. Омурка сделала вид, что ей не надо и это неудобно, но рука ее, невольно потянувшись к пирогу, выдала хозяйку с головой.

– Прекрати клянчить, – одернула ее мать, вышедшая во дворик. – Негоже еен-таре такое. Никому не приглянется побирушка. Так и останешься вовек одна, как Миртара с Лубочной сторонки. Сколько раз говорила ей, а все одно – клянчит!

– Оставь, Ата! – заступился за дочь отец. – Мала еще она о таком думать.

– Мала, не мала, а думать надо сейчас. Погляди, пузо уже проглядывает. По два пирога каждый день! Как мужу снасти подавать будет? Какая корзина ее выдержит? Упадет и расплющится вся о камень. Вот к чему приводит каждый кусок пирога от тебя.

– Уж больно ты напридумывала, Ата, – встрял в разговор Нинен-тар. – Коли на тебя будет походить, но писаннее красавицы и не найдешь.

– Я потому красива, что никогда куска не клянчила от стола отца. А тому меня матушка приучила.

– Будет тебе, Атанка, будет, – грозно прикрикнул на мать отец Нинан-тара, Фодон-тар. Этот не старый еще еен-тар пользовался уважением не только в семье, но и во всей деревне. Не было лучше него воина на Длинном Столпе. Он только входил в калитку. Сыновья поднялись и поклонились ему.

Атанка тут же почтительно умолкла, отогнала дочь от мужчин и сама скрылась в доме.

– Где внук-то мой? – поинтересовался Фодон-тар, усаживаясь на место, которое ему уступил Нинан-тар.

– Отослали его к хлебнику. Хлеб окончился, отец, – отвечал хозяин дома.

– Жаль. Хотел сам сказать. Тогда уж ты ему передай, чтобы шел по красной воде к мага-мага, что у храма Моребога. Там драться будут нынче. Хороша драка будет. Бойцы подобрались знатные. – Фодон-тар причмокнул губами, влил в себя разом две чашки ампаны, крякнул и обвел повеселевшим взором дворик и соседские домики за ним. – Хорошо у тебя здесь, сын, – обратился он к Нинан-тару необычайно тепло, что было с ним редко. – Хотя и проклинал я тебя, что ты сюда перебрался, да еще на краю поставил дом, но… – Он не договорил и влил в себя еще пива. – В деревне нынче гвалт. – Фодон-тар не заметил, как оба его сына обменялись взглядами и стали внимательны. – Оридоняне пришли со стороны красной воды, – так еен-тары называли ту сторону, куда садилось солнце. – Злы превелико. Мало их пришло. Как гуркены заприметил, поспешил в кабак к Сухой Руке, тот сказал, что после прибытия гуркенов всех оридонян из деревни повымело. Заперлись в твердыне своей. Чего делают, никто не знает. – Фодон-тар влил в себя еще одну порцию ампаны. – Уходили превелико много, а вернулись не более… ну, как пальцев на руках моих. Мало вернулись… – Он вдруг повернулся к Нинен-тару. – У тебя, слыхал, ладары подохли. – Младший брат покачал головой и указал на старшего. – У тебя, что ли?

– У меня.

– И сколько жежь?

– Три. Два в ночь, а один поутру.

– Нехорошо.

– Так всегда будет, покуда я землицы больше не найду. Слишком много их стало, оттого и дохнут. Чумка…

– Эк ты… посмотри, разбираешься. А мне… мне Велиководье ближе, – завел Фодон-тар свою старую песню. Братья знали, что он вспомнит, как жили они на Первой ступени, выпьет, затем припомнит, как съехали в деревню, бросили его, снова выпьет, а после, как дойдет до того момента, когда у него Моребог лодку отнял, так и набросится на сыновей, обвиняя их в том, что Велиководье забрало лодку потому, как предали водолюбы заветы своих предков.