Книга 2. Хладный холларг

– То хорошо, – проговорил Дарул. – Конублы наши, за то, что их товары бережешь, просили меня тебе воинский скарб передать. Полный на четверых. Тебе один, а еще три – кому пожелаешь. Остальное же сам раздай, как нужным сочтешь. – И он указал на небольшую бричку, на которой под плотной шерстяной накидкой лежало воинское облачение и куча ржавого вооружения.

– Спасибо тебе, холларг, – приложил ладони ко лбу, а затем к груди – по-саарарски – Каум.

– Забыл даже, как благодарить по-холкунски надо, – улыбнулся Дарул и положил свою тяжелую руку ему на правое плечо и притянул к себе, зажав тело между руками. Впервые узнал Быстросчет такой жест. Велика Холкуния, подумалось ему тогда, велика и разнообразна.

– Руг, – подошел к нему Однострел. – Похоже боги снова благоволят нам, – он усмехнулся, – один из них речист оказался. Чудеса говорит.

– Ты о плененном нами?

– О нем.

– Веди к нему.

– Говори, – приказал Вэндоб, шмякнув пленного по окровавленному затылку. – Плохо говорит, но понятно, – повернулся он к Быстросчету.

– Деба… деба… много-много…

– Где?

– Там… там… я казать… казать…

– Чьи дебы? – спросил Каум, придвигаясь. – Да ты тише говори, чай не у лавки народ завлекаешь.

– Наши… там… там… много-много… я дам… тебе дам… все…

– Кто еще там будет?

– Они…

– Сколько их… сколько… много их?

– Два… два… я три…

– Чего взамен попросишь?

– Жить… жить дай…

– Ты будешь жить. Но не только. Я дам тебе столько дебов, сколько унести сможешь. Дважды поболе того, что было бы твое, не попади ты ко мне.

Пленный долго переваривал сказанное. На его лице одна гримаса сменяла другую. Наконец, он осклабился:

– Мне… дебы? – Он заворочался неимоверно. – Отпусти… рука… отпусти…

– Развяжи его.

– Ты, – посиневшая от пут рука саарарца уперлась в грудь Каума, – мне, – указал на себя пленный, – дебы? Много-много?..

– Да. Ты много должен был забрать. Я тебе дважды больше. Ты много. Я тебе много-много.

Пленный откинулся назад и посмотрел на холкуна как на умалишенного.

– Ты… увидить… увидить… клятву… клятву, и ты увидить…

– Клянусь Владыкой и Многоликим вкупе, что исполню свое обещание.

Саарарец расплылся в улыбке.

– Чего ты сотворил сейчас?

– Деболюбец он. Когда мы его убьем, так другие, неизвестные нам придут, а коли прикормим его, то он нам всех их передаст за дебы. Вот это я и сотворил. Нет у меня желания за ними гоняться, пусть они сами о себе нам говорят. Давно у меня думка такая.

– А ежели обманет?

– Коли так, на то воля богов. Только не обманет. Трус он. А я не пропущу возможность. На этом все о нем. – Каум отошел в сторону: – Пришел ли наш гонец?

– Нет еще, – отвечал Однострел. – Уже пора бы, но нет его.

Быстросчет нахмурился. Все, что было очевидно еще некоторое время назад; все, из чего и были выстроены задумки и планы, – все теперь поменялось.

Могт Победитель – предводитель брездов и сын Комта-предателя, остановился у второго города и не стал продолжать войну. Куупларг прельстил его чем-то. Ходили слухи, что породнятся конублы Куупларга с Могтом. Говорили также, что саарары связаны кем-то войной, а потому не придут ни в лето, ни после зимы. Холкуния знала о двух поражениях, которые были нанесены саарарам где-то далеко у Столпов Брура. Сведения оттуда почти не доходили до городов.

Гонец от Варогона, несший Кауму известия о том, что Эсдоларг освободился от власти саарарцев, и о том, что сам Ветер Равнин снимается со становища и идет в Холведскую гряду на помощь восставшим, еще не достиг Ормларга. Он плутал по бесконечным трактам Холкунии, тщетно опрашивая встречных о ближайших городах и теряя ровно один день на стояние на торговой площади у мер веса и длины. Гонец спрашивал условленный вопрос у всякого, кто казался ему подходящим и несся стремглав в другой город. До Илларга, где его ожидали соглядатаи Мавуша Мукомола – только он и знал, где находится Каум – гонцу оставалось еще несколько городов.

Гонец Каума дождался вестника от Варогона, то тот был отправлен еще до того, как весть о восстании в Эсдоларге достигла ушей Варогона, а потому он передал, что Ветер Равнин ожидает холкуна у перевала Обреченных. Гонец Каума передал вестнику Варогона, что холкун попытается склонить города к союзу, ибо брезды остановились, и тут же направился к людомарам и Бору.

Боги перетасовали события так, что от того, над чем раздумывали Каум, Варогон и Цитторн не осталось и следа. Все смешалось в их планах.

Быстросчет понимал это, но он видел перед собой хорошую возможность переиграть свои порушившиеся планы и прийти к тому же, что задумывал – склонить города к союзу. Несмотря на слом плана, точки встречи гонцов были не изменены, и связь можно было восстановить. Долгие ночи Каум размышлял над этим и пришел к выводу, что действовать надо так, как видится сейчас. Исходя из этого, он и готовился сделать очень опасный шаг – явиться в Фийоларг и захватить город.

***

«Едва лишь оридонская пята ступает в земли наши, как изрыгает лес на нас всю нечисть, сокрытую за ним. Не счесть их. Везде они!» Каум старательно вывел восклицательный знак и отложил палочку.

За окном шумел кронами городской сад. Четвертый этаж холларгского дома, хотя и чердак на поверку, как нельзя лучше подходил Быстросчету. Комнатка была небольшой. Почти закуток посреди городского скарба и навалов из какого-то мусора. Было так тесно, что Каум вел свои заметки, упирая дощечку в коленку. Однако он привык к лишениям и не обращал на них внимания. Главное, ему было тепло здесь.

– Руг, вы обещали мне прогулку, так хола велела мне сказать, – из-за груды хлама показалась голова холларгского служки в нарядном костюме.

Ракита никогда не говорила о таком сама, всегда присылала к нему слуг, но наказывала передать ее слова в точности, не от третьего лица, а непременно от первого. Она училась говорить с ним, ибо когда оказывалась рядом, смущалась и злилась сама на себя за это смущение. Впервые было с ней такое. Он это знал, а потому был деликатен.

– Я иду… сейчас же иду, – улыбнулся Каум. «Триста один всадник. Много это или мало? Где-то и много, но почти всегда и везде мало», – попытался вернуться он к своим размышлениям, но мысль о Раките уже увлекла его.

Каким милым, каким очаровательным было ее лицо, когда они покидали крепостные стены Ормларга. Он видел, как часто начинала вздыматься ее грудь, а сама она словно бы расцветала от ощущения повсеместной опасности. Ее глаза, небеса, погруженные в солнце, загорались удивительным огнем. Сколько в ней было страсти, сколько силы и мужества!

Однажды она призналась ему, что хотела бы быть воином, но не может даже удержать боевой топор.

– Посмотрите, – сказала она с горечью и показала ему свою тонкую нежную руку, – на что она способна эта рука? Вы думаете, на многое! Нет. Ничего. Она бесполезна сейчас. Вот если отрубить ее, то ничего для Холкунии не потеряется.

Каум тогда расхохотался. Впервые за долгие годы он хохотал легко и от души. Воистину, лишь женщина способна на непосредственность, которая заставит огрубевшую мужскую душу взметнуться в небеса!

Она обиделась и дулась целых два дня, а больше не смогла.

– Я в клетке, знаете ли вы? – бросила она ему в лицо при встрече. – И только с вами могу покинуть эту клетку. Кабы не это… то ни за что… слышите… вы меня понимаете?!

– Я понимаю, – смиренно проговорил он в ответ на ее оправдание.

Она смотрела на него хмуро и даже где-то наставительно, как на глупого ребенка. Потом, впрочем, она смягчилась:

– Сегодня едемте?

– Ваш батюшка меня с собой к Совету звал сегодня. Можно ли завтра?

– Хорошо… – согласилась она, и вдруг вскричала: – Нет… я не знаю, смогу ли… маменька мне… – Она не смогла придумать, что маменька ей, а потому поджала губы и покраснела.

– Тогда скажете завтра, – помог он ей.

– Я… да… завтра… завтра, – она облегченно повела плечами и быстро зашагала прочь.

Краем глаза Каум заметил, как одна из служанок пристально смотрела и слушала их разговор.

«Будь осторожней», – наказал он себе, – «не каждый день такое надо. Помни о том, что задумывалось там…»

– Просят вас, – вломился голос служки в мысли Каума, – готовы уж…

«Триста один! Триста один!» – твердил Каум, спускаясь вниз и этим счетом отсчитывая каждую ступеньку.

Во дворе у палат холларга было многолюдно. Тридцать всадников ожидали выхода Быстросчета, а когда он вышел, взгляды всех конников обратились и не на него вовсе, но на молодую девушку, которую он сопровождал.

– Прелестна, раздери мой живот, – не выдержал один из конников.

– Тише ты. Не то плетей наживешь.

– От такой бы никакие плети не страшны.

– Цыц, вы!

– Далеко не отъезжай, – как всегда напутствовал свою дочь холларг.

– Запахнись покрепче, не то продует тебя, – потянулась к дочери мать, но девушка отстранилась стыдливо и глубже погрузилась под меховую накидку.

– Не жарко? – спросил ее Быстросчет.

– Матушка, – посмотрела на него Ракита жалостливо. – Пусть ее. Как свернем, так разденусь я… накидкой… накидку сниму… раскроюсь… раскрою… – Она тут же смутилась и покраснела. Глаза его запылали. Она начинала злиться.

– Зачем вы так себя мучаете, хола? – спросил ее Каум. Поняв, что сама она никогда не перейдет грань в их отношениях, он ринулся на преграду сам.

– Сама то не знаю, – проговорила она хрипло и отпила из миниатюрной деревянной фляжечки.

– Как меня завидете, так краснеете. Неужто я вас чем обижаю…

– Нет… – воскликнула она так, что лошадь мотнула головой и тревожно заржала. – Нет… Тпру-у, Лията, девочка, спокойнее. – Она погладила кобылу по гриве.

– От чего же смешиваетесь предо мной?

– Не смешиваюсь я.

– Ракита, вы должны бросить это. На нас недобро смотрят. Вы призовете худшее, что есть, особенно в женщинах.

– Слухи?

– Слухи. Толки особенные. И оно бы ничего для меня, но… для вас. Для женщины это оружие всегда больнее. – Каум тихо засмеялся: – Да и к тому же, было бы из-за чего, но ведь нет ничего, а страдаем мы…

Девушка резко повернула к нему голову и пристально посмотрела в глаза. Он тут же сообразил, где в его фразе была для нее обида и исправился:

– Вы страдаете бесполезно. Кабы не нравились бы вы мне. Кабы сторонился бы вас. – Он внимательно следил за выражением ее глаз. О, боги, как же тяжелы разговоры с женщинами. Все лишь по взгляду, по блику на зрачке, по цвету кожи и изгибу губ! – Когда бы такое, то можно было бы и толкам злобу дать. – Ее глаза начинали смягчаться. – Тогда страдания бы были к месту. – Он старательно оборачивал свои слова против себя, и она приняла его тайный дар.

– А вы самонадеянны, хол Руг, – сказала она и губы ее презрительно дернулись. Он расслабился. Это был ее привычный тон. Сейчас она скажет, что должна, и этим исполнит ритуал поклонения своей необъяснимой злости на него – необъяснимой только для нее. А после будет обычный и легкий разговор о том о сем.

Часто она казалась ему пугливой лесной зверушкой. Он никогда не был лесолюбом, а потому не знал ни одного названия того, что водилось даже и при ларгах, но ему виделась пугливая лань, попавшая в силки и изо всех сил старавшаяся вырваться. Оттого и злость душила ее. Не злость это вовсе, а порыв свободной еще души и сердца уйти, умчаться прочь от прочных оков привязанности и любви.

– Я повода вам не давала, а вы…

– Руг, – подъехал к нему Цитторн и указал вперед.

По тракту навстречу отряду шли три всадника. Двух из них Каум знал – это была его разведка. Третьего он долго не узнавал, а когда узнал, то расплылся в улыбке.

Быстросчет пустил коня рысью и подъехал к знакомцу. Это был саарар. Один из разбойников, промышлявших в здешних лесах.

– Я сколько смогу… клятва… помнить ты? – обратился к нему саарар, улыбаясь.

– Сколько ты сможешь увезти – твое.

– Я и конь… я и конь… один… я… он… один…

– Согласен я, – кивнул ему холкун.

– Клятва?

– Клятва.

Саарар расплылся в широчайшей лучезарнейшей улыбке: – Люблю ты!

***

Каум стал богат.

«Я богат!» – думалось ему, и всякий раз, как он проговаривал эти слова про себя, замирал и чутко вслушивался внутрь, стараясь угадать, что же отныне поменялось в нем.

Думать про себя, побыть наедине со своими мыслями он не мог вот уже несколько дней.

Он и саарар, обозвавший себя Одвуконь, разделили сокровища в разбойничьем схроне, как и было оговорено. Каум отправил с саараром двух стражей, чтобы его не прихлопнули холкунские конные разъезды и наказал им относится к нему не как к воину, но как к конублу.

– Они потому и проигрывали нам всегда, что слишком продажны. И даже ежели и свой, то нет им в том разницы – продадут и своего! – презрительно сплюнул Цитторн, едва переодетый в торговца предатель со стражей скрылся за поворотом дороги. – Может, догнать все же. Один ведь удар ему, а с души такую грязь сотрешь? – умоляюще повернулся к Быстросчету Тихий.

– Нет, – покачал головой тот, – пусть идет. Коли правду я в его глазах увидел – мало ему того, что мы передали. Коли верно я его понял, слишком слаб он и труслив. – Каум посмотрел на Цитторна испытующе и, поняв, что тот так и не понял его, объяснил: – Воротится он к нам еще не раз. Свой он для нас среди них будет. Нам того и надо.

– Предатель ведь!

– Знаю, что предатель. Только он им предатель, не нам. Чтобы предать, доверие нужно, а у меня к нему веры нет.

Цитторн покосился на Быстросчета и вздохнул:

– Дюже хитрый ты стал, Лесоруб. Уж давно тебя не понимаю. Лишь слово держит при тебе. Без него, давно бы ушел прочь.

Каум улыбнулся, подъехал к воину и с трудом приобнял его за широкие плечи.

– Не держу тебя, Тихий. Слово твое возвращаю тебе. Ты ему отныне хозяин.

– Не твое слово держит, – усмехнулся Цитторн, – Варогону обещание давал. Да и несправедливо то будет, когда твой брат у него, а я от тебя отбуду. Неправильно это.

Быстросчет нахмурился.

– Ты это сказал, и мне тяжко стало, – признался он.

Остаток прогулки он был молчалив. Ракита, заприметив задумчивость на лице своего спутника, также не сильно тревожила его своими разговорами.

Они вернулись в ларг дотемна.

Спрыгнув с коня, девушка легким кивком головы поблагодарила Каума за прогулку и скрылась за широкими спинами нянек, матери и придворных девок. А Быстросчет до сна еще несколько раз подумал о том, что богат, и лишь когда лег и стал проваливаться в сон, его навестила мысль: «Богат, а что с того?!»

***

Поутру Дарул Грозноокий собрался и выступил из города. Хол-конублу донесли, что в окрестностях появились отряды саарарской конницы, идущие в Прибрежье. Дарул никогда не упускал возможности отплатить саарарам за «добро», которое они приносили в его земли.

Каум с двумя конными пориями следовал за ним, провожая. Дарул оставил его охранять город. На душе у Быстросчета было погано. Мысли тугими канатами ползли в голове.

Годы, проведенные в лишениях, научили его ценить дружбу и простоту олюдей, да и всех иных, с кем сводила его судьба, и кто выдерживал ее испытания рядом с ним. Тогда, размышляя над тем, что должно ему делать в изменившихся условиях, холкун обдумал все. Одно только не пришло ему на ум; одно, казавшееся тогда незначительным, как и все самое важное всегда кажется маловажным. Не подумал он об известной истине, что путь наверх лежит через долину Одиночества и пустыню Величия. То, что задумал Каум было делом большим, но был ли он сам готов к нему. В этом холкун начинал сомневаться.

Он стал богат, но как распорядиться богатством не знал. Первое, что приходило ему в голову – начать торговое предприятие. Это были мысли торгаша, но не правителя.

Он обрел душевный покой в глубине глаз Ракиты, но разум подсказывал ему, что так не должно быть, ибо дело зовет его, и в нем нет места для Ракиты. И Каум стал противиться делу, терзаясь самобичеванием и раскаянием.

Ему так хотелось домашнего уюта. Ему хотелось снова ощутить нежность и любовь женщины; молочный запах, который исходит от младенца. Ему хотелось просыпаться каждый день и осознавать, что день этот будет спокоен, как много дней до него, как и много дней после.

Но это было нельзя. Это было невозможно!

Холкуния страдала под пятой завоевателей и разбойничьих банд, а потому не дозволялось ему, Кауму, желать простого счастья.

Он стал богат. Богат тем, о чем мечтал ранее, имея семью. Но богатство это ему стало теперь не нужно, ибо само понимание его стало для него совсем другим. Домашний уют и покой стали тем богатством, о котором он мог только мечтать.

После того, как часть награбленных саарарами холкунских богатств была перемещена в иные тайники, ведомые только холкуну и Цитторну, Каум приставил к прежнему схрону соглядатаев. В схроне он оставил часть своей добычи, как приманку для остальных разбойников.

Через несколько дней соглядатаи донесли, что большой отряд саарарских всадников приходил к тайнику и многое оставил в нем. Быстросчет приказал вытащить лишнее из-под вновь привезенного, и расположил свой отряд так, чтобы до схрона ему было недалеко идти.

В то же время, Вэндоб Однострел и Бванек Топорник отправились в другие ларги дабы набрать в отряд Каума больше воинов. Они привели с собой две пории бывших солдат, влачивших нищенское существование в не нуждавшихся в их умениях городах. Быстросчет расположил этих воинов вдалеке от Ормларга, так, что слух о них не дошел до него, а Вэндоб с Бванеком умели молчать.

Быстросчет недолго думал над тем, когда саарары придут за своими богатствами. Приближалась зима. Она и была невидимым рубежом для разбойников. До первых сильных холодов они должны были уйти в Прибрежье. Награбленного добра в схроне было на шесть телег, а потому уход разбойников не мог быть быстрым.

Стоял морозный зимний день. Солнце светило с бирюзово-янтарного небосклона. Казалось, весь город вышел провожать своего хол-конубла в поход.

Ракита не упустила шанс и упросилась ехать некоторое время вместе с войском.

Девушка, румяная от мороза и веселая новшеством, которое пришло в ее жизнь, искоса поглядывала на Каума. Она очень обрадовалась, когда к ним подскакал Цитторн. Удивительно, но она любила этого угрюмого нелюдимого воина, а он, наоборот, робел перед ней.

Цитторн был весел, хотя на лицо его наложился отпечаток ночи, проведенной без сна. Он улыбнулся Кауму, и тот кивнул ему в сторону города. Тихий поклонился девушке и поскакал в ларг.

– Безумно вам завидую! – воскликнула она, и слезы набежали на ее глаза. – Безумно! Безумно!!! – Ее маленькие кулачки сжали поводья.

– Чему же завидуете? – спросил ее холкун, сделав вид, что не понял.

– Занятиям вашим завидую, – он отерла глаза. – Важности вашей. Полезности… – Шмыгнула носом. – Безрадостно мне, когда вижу вокруг вас такое кипение. Жизнь такую! Кабы мне такое…

– Что вы! – воскликнул Каум несколько более эмоционально, чем следовало. – Не говорите, не призывайте на головы наши воли богов. Не смотрите так. Вы чисты! Ваши помыслы чисты и оттого сильны! Боги слышат их в первую голову. Вы же говорите о сиюминутном. О жажде, которую вам и не надо. Это фантазия ваша. Вам только так кажется, что важность, как вы говорите, и есть для нас жизнь. Все это интересно, вы говорите, а я, кабы мог, то все это бросил бы и вернулся… – Он осекся и замолчал.

– Куда вернулись бы? – сдерживая улыбку спросила Ракита. Ее глаза подернулись легкой пеленой неги от ожидавшегося ответа. Но Каум сам поранил себя настолько, что не мог думать уж и за себя, и за нее.

– Некуда мне, – проговорил он тихо. – Больше некуда.

Девушка вздрогнула, широко раскрыла глаза и в недоумении посмотрела на него. Бедное дитя, ей казалось, что ее мирок, заключавшийся в стенах и Приполье Ормларга, и есть центр всех страстей и всего, что происходило, происходит и будет происходить в Холкунии. Она жила лишь этими границами, и Каума, которого она знала Ругом, тоже вписала в них. Когда же он сказал то, что, как она почувствовала, выходило за границы ее мирка, несчастная изумилась и даже испугалась.

– Вас кто-то ждал? – спросила она осторожно, и в глазах ее отразилась надежда на отрицательный ответ.

Каум уже понял, какую ошибку совершил, и изо всех сил старался собраться с мыслями. Он делал усилия для того, чтобы вытянуть себя из болота прошлого, разившего ему в ноздри терпким запахом разлагающейся плоти и металлическим привкусом крови.

– Нет, – поднял голову и проговорил он. Но она ему не поверила и сникла.

По ее лицу он видел, как корила она себя за свою доверчивость, и обида на него, утихшая недавно, снова возрождалась в ней. Холкун знал, что если он что-либо не предпримет, то Ракита возненавидит его. Возненавидит не за дело или то, какой он есть, а за то, что сама выдумает и припишет ему.

– Меня ждали, – сказал он, чувствуя, как сердце его разрывается на части от признаний, какие он собирался совершить. – Но уже не ждут.

– Отчего же? – уже совсем тихо спросила она.

– Время течет для нас по-разному. Они веселы и легки. Им хорошо.

– А вам? – не поняла она Быстросчета, даже не придав значения, что он не сказал «она весела и легка», а сказал «они».

– Мне плохо. Всегда плохо, ларг-хола.

– Ваша любовь была отвергнута?

Она давала ему прекрасный повод увести признание в ложь и тем закончить, но ему почему-то не захотелось врать ей. Каум ощутил, как то, что его переполняет, из кипятка, обжигавшего сердце, превращается в яд, который, рано или поздно, убьет его.

– Она была загублена, – прошептал он.

Девушка невольно подъехала ближе, хотя это и могло показаться вульгарным. Она больше не видела окружающего мира и не слышала его. Ее мирок вмиг сузился до маленького теплого шарика, где были лишь он и она.

– Кем? – выдохнула она еле слышно. Перед ее глазами уже проносились душераздирающие эпизоды историй, рассказанных ей служанками, матушкой и подругами. Ах, вот и еще одна, самая близкая ей, будет сейчас предоставлена в ее распоряжение! Сколько ночей будет обдумывать она ее, вспоминая, перекладывая ее и так, и эдак. О, как же она хотела услышать ответ! Как жаждала этого!

– Саарарами.

Течение времени остановилось. Заслышав это слово, девушка с остервенением бросилась примеривать ее к своим историям, но оно не подходило к ним. Холкунка влюбилась с саарарца, и они бежали от нежно любящего ее холкуна; саарарец совратил холкунку; нет, лучше и вернее всего так – саарарец похитил холкунку, весело бежавшую по Приполью: волосы развевались на ветру, просторное платье облегало стройные обводы молодого тела, а за ней гнался он… гналось чудовище!..

– Ее похители? – спросила она, начиная дрожать, словно бы она была той холкункой, и за ней мчался хищник из Прибрежья: грязный, грубый, пахнущий терпким конским духом…

– Ее убили!

Небеса, бывшие за мгновение до его ответа ярко-бирюзовыми, ласковыми и легкими на ощупь, вдруг, обрушились на голову несчастной с такой силой, что она пошатнулась. «Ее убили», не подходило ни к похищению, ни даже к самоубийству по любви, что ужасно, но оправданно, ибо… Она перестала соображать, и отупело посмотрела на него.

– Убили, – безвольно и безэмоционально повторила она. – Убили.

Жестокий мир внезапно вторгся даже и туда, куда она отказывалась его пускать – в ее любовь к Ругу. Это маленькое озерцо, спрятанное в глубинах ее сердца, часто бушевало волнами, но то были эмоции радостно-сладостные, хотя иной раз и негодующие. Кровь обагрила отныне это озерцо, и она больше никогда не подойдет к нему.

– Да, – Каум посмотрел на нее, – саарары убили мою жену, брата и матушку.

Ракита побледнела и невольно задрожала, а потому плотнее закуталась в шубу.

– Руг, – подъехал к Кауму служка от холларга, – он зовет тебя.

– Задумчив ты не в меру в последние дни, – обратился к нему Дарул. Он повел коня так, что они оказались в стороне от отряда. – Наше время настало, видишь? – Грозноокий описал рукой дугу перед собой, окидывая жестом покрытый первым снегом лес. Панорама и впрямь была неимоверно красива. – Раньше, все это наше было. Всегда. А теперь, видишь, только как Холвед приходит. Поговаривают, что в Куупларге уж ему больше молятся, чем Владыке.

– Нехорошо это, хладному владетелю поклоняться, – сказал Быстросчет.

– Знаю про то, да нас меньше всего спрашивают. Я о другом хочу сказать. – Дарул приостановил коня. – Ты в Куупларге никогда не был, а потому много знать не можешь. Дурной это ларг. Темный ларг, так и прозывают иной раз его. Я после этого похода туда с тобой направлюсь. Как там окажемся, ты держи язык на запоре, ибо близок ты мне – там знают уж – и твои слова, как мои для них слышатся. Понял ли?

– Понял. Молчать буду.

– Верю. Еще скажу. Слушай много и своим воинам накажи, чтобы слушали. Нехорошие вести приходят мне. Вроде Могт Победитель войной пойдет. На Престольной горе жертвы они принесли обильные, чтобы Холвед воинство их уберег в Холкунии. Конублы в Куупларге, вроде, откупиться хотят. Не поймут никак, не откупишься от брездов потому, как не брездов умысел на нас войной идти. – Каум понимающе кивнул. Грозноокий продолжал: – Коли война ледяная будет, то нам лучше. У нас будет шанс. Но… иное гложет меня…