Книга 2. Хладный холларг

– Любовь немало душ свела к Кугуну, ларг-хол, – проговорил тот. – Ларг-хол молод. Нельзя корить молодость за глупость, ибо непорочна она еще. Айсина любит кружить молодым головы. Хорошо делает свое дело богиня. Я был под ее чарами. Был и отец твой, неужто из другого ты появился, чем все остальные!?

– И я про то же! – облегченно вздохнул Сипул. – Не виновен я за то, что поддался естественному. – Юноша снова поник: – Только отцу такого не пояснишь. Не будет он такое слушать. Не такой он. А мне таким, как он, никогда не быть…

Каум улыбнулся. Ему вспомнилось, как он сам, вот также каялся перед Лормом о том, как никогда не сможет достичь того, что достиг его отец. Так ему тогда казалось. Это надо пережить и более ничего. Лишь только, когда груз сравнения сойдет с души, тогда рванет она вперед. И тогда только держи ее. И тогда все достижения предков останутся далеко позади. Но этому юноше еще рано такое знать. Вредно такое знать, а потому не нужно. Пусть мается, как и все маялись. Маета эта – залог будущих побед!

– Ты хочешь, чтобы я сказал то, что ты скажешь ему? Хорошо, я скажу все, как ты мне скажешь, ларг-хол, – проговорил он, поняв, куда клонит Сипул.

Юноша вскинул голову, и радость озарила его лицо.

– Но впредь опасайся той, которая вместо себя оставила саараров, – закончил Каум.

– Это да, – кивнул Сипул. – Это у меня в уме, – и глаза его недобро сверкнули. Быстросчет невольно отпрянул, когда увидел этот блеск. То был блеск подлости. – Тогда скажу отцу, – продолжал юноша, – что бежал я из плена. Тебя в Равнинах повстречал, а после дрались мы с погоней и победили их.

– Поверят ли?

– Чего же не поверить?!

– Не похожи мы на вояк. Не глупец твой отец, Сипул. Как погляжу я на ларг, вижу, что не глупец такое место от войны уберечь смог.

– Чего же сказать?

– Скажи, что погоня была. Скажи, что дрались мы. Что растеряли нескольких, но отбились и ушли прочь.

– Поверят?

– Да.

Юноша закусил губу. В нем боролись бравада молодости и сыновий страх. Страх победил, и он кивнул холкуну, будь по-твоему.

– Стой, кто едет, – вышли из-за деревьев пятеро воинов. Они были молоды и смотрели с величайшим подозрением.

– Сипул! – воскликнул один из них. – Ты ли?!

– Чему ты удивлен, Дудочник? – проговорил юноша, приосаниваясь. – Небось к богам меня отправили? – он хмыкнул.

– Было и такое.

– Ты, Баррот, скачи в ларг и извести отца – не мать, но отца, сперва, что я вернулся. Пусть матери он скажет. Не перепутай, дурень!

– Нет. Никак не можно такое спутать, ларг-хол, – подпрыгнул от радости один из воинов, бросился за дерево и выскочил оттуда верхом на коне.

– Есть ли у вас чего поесть? – спросил Сипул. – Я и мои воины два дня не ели ничего, кроме вот этого. – Кусок затвердевшего хлеба полетел в сторону.

Их накормили, и Сипул получил первую возможность обсказать все, что «случилось» с ним, и как он «спасся».

Воины слушали, разинув рты.

– Внимайте и то же говорите, кто бы ни спросил, – шепнул Каум своим холкунам и брезду. Те кивнули.

– … тогда пришлось нам туго, – рассказывал Сипул. – Удары сыпались со всех сторон. Мой топор у топорища перерубили. Нечем более защищаться, думаю. Слава богам, подоспел Руг и подставился под удар. Пало у нас в первый раз… сколько пало-то, Руг? – Юноша повернулся к Кауму.

– Двое в первый раз, после еще двое, и еще один в третий раз, – отвечал тот.

– Три раза секлись?! – воскликнул восхищенно один из подорожных стражей.

– Четыре, только не потеряли более никого.

– А сколько их прибили?

– Я одного… поранил сильно, – поправился под взглядом Быстросчета Сипул. – А бить не стал, когда тот с коня сполз. Сил уже не было, – прибавил трагизма юноша. – Много дней не ел. Видел, как Руг двоих сбил…

– В первый бой я одного прибил, а второго поранил, – вставил слово Каум.

– Я тогда одного стрелой пронзил и еще одного топором приложил, – вдруг заговорил один из воинов Быстросчета. Боевой задор юноши передался и ему, а потому Каум быстро пресек последующие похвальбы:

– Немало положили. Не менее, чем наших они посекли.

– Верно, – проговорили холкуны, – не меньше.

Стражники слушали с открытыми ртами.

Над долиной разнесся скрежещущий звук – открыли врата.

– Поднимайтесь, – проговорил один из стражников, – ворота вам открыли. Будет встреча.

Через некоторое время послышался топот копыт и на дороге показался одинокий всадник. Он несся во весь опор, а когда подлетел к Сипулу и воинам, то соскочил с коня и бросился к юноше, раскрывая объятия.

– Сын, – закричал он, – сын! Живой…

– Отец, – удивленно прохрипел Сипул, погружаясь в крепкие объятия могучего холкуна, каким оказался всадник.

Окружающие, видевшие эту сцену, отводили глаза, смущенно почесывались и покряхтывали. В общем, делали все то, что приличествовало делать в мужском обществе при проведении подобных сцен.

– Спасибо, ты, кем бы ты ни был! – обратился вдруг к Кауму хол-конубл и тоже заключил его в объятия.

– Это… – начал юноша.

– Потом с ними. Сейчас становись на коня, и поедем домой. Я еще холларе, матери твоей, не сказал. Послал предупредить, что Кугун вернул тебя нам. О, Владыка, спасибо, что услышал наши молитвы!

Сипул был ошарашен – это видели все – таким отношением отца. Он и представить себе не мог, что сильный, властный, бесстрашный и строгий холкун, которого он знал, как своего отца, может оказаться мягким и добрым, пускающим слезу стариком.

Каум без улыбки смотрел на эту сцену. Он едва сдерживал слезы, оплакивая свою несостоявшуюся встречу в Фийоларге, куда он вернулся, чтобы разыскать семью и где не нашел никого.

– Скорее же, – торопил хол-конубл сына. Они вскочили на коней и унеслись прочь.

– Не часто такое бывает у нас, – вздохнул один из воинов. – Все больше Кугун не вертает тех, кого забрал. Чудо это!

Каум при этих словах словно бы очнулся. Молчаливо он укорил себя за то, что забыл великое дело, которое задумано во имя Холкунии.

– Много саараров здесь шастает? – спросил он безучастно.

– Не счесть, – ответил стражник. – Всякий новый день дурные вести слышим. Гоняемся за ними, но когда же их догонишь-то? Уж и дебы наш хол-конубл платит за головы саарарские, но только мало тех, кто справиться с ними может.

– Как же справились в нашествие?

– А не было нашествия нам. Уходили наши ронги прочь. Была битва у Чионларга. Рассеяли их. Ушли они. Но не все. Те, кто не ушел, промышляют в Холкунии грабежом.

Каум задумался. Идея, которая давно проникла в его голову, с каждым днем крепла, ибо он находил все больше и больше свидетельств ее осуществимости. Словно бы сами боги подводили его к цели.

– Чего же, сильно досаждают? – продолжал он расспрос.

– Дюже сильно. Чего только не наделали! Сколько дев наших увели в полон да продали на Поющей реке. Придет день, и мы пойдем туда да за все поквитаемся.

– Чего же, на Поющей реке саарары стоят?

– Нет. Там их конублы твердыню поставили. Покупают все и у всех. Ларги им туда, что у кого есть передают. Там же и невольничий рынок имеется. Дожили! Во Владии рабы появились!

– Куда же потом тех рабов девают?

– Кто их знает: в Прибрежье отсылают, али сами тешатся.

– Когда так, зачем же ларги снабжают твердыню саарарскую товарами?

– А вот так! – неожиданно влез в разговор страж постарше. – Нет среди нас согласия. Каждый на себя тянет. Каждый свое урвать хочет. Брезды опосля Равноденствия на Холкунию нашли. Два ларга подмяли под себя. Стоят сейчас там да распродают холкунский скарб, чтоб им пусто было… А наши хол-конублы думы думают, чего делать им да как свой живот с разумом совместить. А почему так? Потому что нет единства. Когда бы было, мы бы брездов и саараров загнали кому, куда следует, да пристукнули. Эхе-хе! Чего говорить о них, коли у нас лихие холы из одного ларга крадут девиц да скарб из другого, и продают!

– Много ли брездов пришло?

– Не знаем. Не числом брезды сильны. Не так их считать нужно. Эхе-хе!

Все помолчали.

– Я бы пошел с ронгой, – зашел с другого конца Каум, – коли вышли бы.

– Не ты один бы пошел. И я бы пошел. Да только снова думают долго. Считают чего-то там, пересчитывают. У нас две ронги вмиг готовые стоят. Наш хол-конубл рад бы их выслать, да только нет пока указа из Куупларга, а он сам туда не вхож. Не люб он там.

– Чего же так?

– За то, что прибил Тунвера или Тунвыра. Конубл был. Прислан из Куупларга. Коли ты не в свой ларг пришел, так учись жить, как здесь привычно. Но нет. Ему надобно было, чтобы все поменялись под него. Холкунов наших притеснять начал, а как крик пошел, так у него одно только слово и есть: из Куупларга я, не вам меня судить. – Лицо стража расползлось в улыбке: – Только никто его судить не стал. Подох в канаве после ночного веселья. Потонул спьяну.

– А Куупларг чего же?

– Куупларг другого прислал. Тот то же начал проводить. Когда ж ему шепнули, что и для него канавка найдется, то поутих. Сидит теперь, как мышь в своих хоромах да на улицу показаться боится. Над нами глава Дарул Грозноокий и не будет иначе. Не надо нам иначе. А ты-то кто такой? Откуда сам?

– Руг я, из Давларга. Тресню делал. Знаешь ли?

– Черные рочиропсы, вроде, так зовутся, да?

– Да.

– Добывал их?

– Не так. Делал.

– А-а-а, слышал про такое. Это грязь с Сизых Болот…

– Пора нам, – прервал стража Каум, поднимаясь. Разговор повернулся на него, а потому надо было его кончать. – Можно ли в ларг нам?

– Езжайте. Вас пропустят. Коли бездомные вы, то оставайтесь при нас. Нам воины нужны.

Каум неопределенно кивнул и сел на коня.

– Чего нам делать в ларге, Лесоруб? – подъехал к нему один из воинов по прозвищу Мышелов. Нужный был холкун в любом отряде в Синих Равнинах. Чуял мышей и иную равнинную мелкую живность и бил ее без счета. Какая никакая, а еда! На просторах равнин ко всякому привычен стал холкуний род.

– Отвыкни меня так называть, – приказал ему Каум. – Отныне я Руг из Давларга. Прозвище мое, коли спросят, называй Давларгец. Ежели спросят, отчего такое, то говори, в память о ларге, порушенном саарарами.

– Хорошо. Будет так, но только на вопрос ответь.

– Через Сипула мы пришли к хол-конублу. Через них придем в любой ларг, а когда так, то смотреть я буду, когда настанет время нам ударить.

– Куда бить-то будешь?

– Про то не тебе слышать. Про то я и себе сказать боюсь.

Сражение в Велиководье

Маленькая лодочка лихо неслась по морским волнам. Должно быть, тот, кто решился на таком утлом суденышке выйти в море и пойти в самый центр Великих вод, был хорошим мореплавателем или же отъявленным негодяем, бежавшим, куда глаза глядят.

Однако саарарец, который сидел на веслах и греб изо всех сил, несмотря на то, что парус надувался во всю мощь свой худосочной площади, этот саарарец не походил ни на глупца – в его глазах светился ум, ни на преступника – лицо его было даже благородно.

Волны жадно облизывали борта его лодочки и походили на давно не евшего зверя, который пробует на вкус блюдо, которое вскоре будет подано к столу.

Но шторм, который прошлой ночью грозился обрушиться на Прибрежье, ослаб и стыдливо, будто бы тот, кого уличили в дурных намерениях, бочком и торопливо уходил прочь.

Гребец часто оборачивался, ища в море нечто одному ему понятное и нужное.

Наконец, его глаза наткнулись на точно такую же лодчонку. Приблизившись к ней, он торопливо перескочил в нее и открыл клетку, в которой сидела довольно большая птица. Она недовольно посмотрела на него и даже больно ущипнула на неуклюже протянутую руку.

Дрожащими руками саарарец вынул ее из клетки, открыл на ее лапке специальную застежку, вложил в нее ворох ленточек, снова застегнул и бросил в небо.

Птица едва не упала в воду, но все же поднялась над волнами, потом взлетела и стремительно понеслась прочь.

***

Нагдин спустился в богато обставленный трюм корабля и остановился перед Эцаних-гелом. Рыбак хорошо выучил привычки и поведение мага, а потому без труда определил, что тот был чем-то взволнован, ибо гелы на его плечах, походившие на плоские серповидные рога, проступили из-под кожи почти на пол ладони.

– Ты звал меня, гел? – спросил Рыбак.

Маг поднял глаза и мореход с удивлением отметил, что даже взгляд мага выдавал волнение.

– Они пошли на Эсдоларг, – проговорил он. – Коррун донес мне это. – Нагдин молчал. – С ними Пелеод. Его я чувствовал. Из-за него меня изворачивало и изжигало внутри, едва подплывал ты ближе к Владии. – Нагдин продолжал безмолвствовать.

Эцаних-гел поднялся над палубой и пролетел в дальнюю часть трюма. Там стоял предмет, походивший на сундук, но это был не сундук. Нагдин не знал, что это, но точно не сундук, ибо даже в его присутствии, маг вынимал из него столько вещей, сколько не вместил бы ни один, даже самый большой сундук.

Вот и теперь, при приближении мага, крышка бездонного ящика открылась и выжидательно замерла.

– Кологоно ишанехт. Мрит, – сказал маг, несколько мгновений подождал и склонился над сундуком.

Когда он выпрямился, в его руках был каменных квадрат, отливавший красно-желтым свечение. Эцаних-гел вернулся к столу и провел по столешнице рукой, нашептывая «шрешь-рем-рее». После, он прислонил к столешнице камень и провел им так, как если бы счищал грязь с досок.

Вдруг места, которых коснулся камень, зашевелились, словно бы волны заходили на водной глади, засветились и проявили на себе непонятные Нагдину символы. Рыбак невольно приподнялся на цыпочки, чтобы лучше видеть чудеса.

– Нет. Такого не может… не должно… – отпрянул маг. – Я Посохон… не Вратодержец даже… Разве не удел Святейшего?.. – Его бессвязная речь испугала Рыбака.

С недавних пор он чувствовал себя весьма уверенно в присутствии мага. Можно сказать, Нагдин ощущал себя почти в безопасности и бесстрашно пускался на безрассудство в Великих водах. Хотя маг всего раз применил свои силы и успокоил морскую бурю, все остальные разы бесшабашность Нагдина не стоила ему ничего: не погиб ни один корабль. Да, около сотни кенов уже давно скормлены рыбам, но это была очень малая жертва за возможность контролировать почти всю восточную часть Прибрежья Владии.

До него долетали слухи, что саарарские конублы готовят против него эскадру, которая должна его разбить, но это не слишком беспокоило Морского скорохода. Жизнь многому научила его за годы скитаний. И первое, что он понял: никогда не показывай всю свою силу, ибо, прознав про нее, боги будут потешаться так, чтобы и этой силы было недостаточно для прекращения их насмешек.

Красный маг дополнял самоуверенность Рыбака.

Здесь, в Великих водах были бессильны и боги Владии, и боги Оридонии, и боги Темных земель, в которые уходили и не возвращались все больше кораблей оридонцев. Единственный, кто здесь правил – Моребог, но с ним отношения у Нагдина были самые, что ни есть дружеские.

И вот, такое!

Перед внутренним взором Нагдина тут же пронесся образ громадного флота, который отошел от Прибрежья в сторону его владений. Но нет. Маг говорит не об этом. О другом он говорит. Отчего же так испуганно?!

Эцаних-гел, между тем, описывал по трюму круги, перелетая от стола к сундуку, от сундука к вещице, висевшей в углу и походившей на обыкновенную дорожную суму, и снова к столу.

– Я слышу твой крик, Скороход, – проговорил маг. Он овладел собой и выглядел более спокойным. – Прости меня за то, что ты видел. Не думал я, что такое мне уготовано богами.

Рыбак сделал усилие и, как можно более непринужденно улыбнулся.

– … кабы я знал, что такое донесет мне коррун, то не знал бы тебя. Хранить мы должны такое при себе. Так Ярчайшие хранили свои тайны.

– Ты знавал Ярчайших?

– Видел одного из них. Очень давно. Я был еще ребенком.

Нагдин, не испрашивая разрешения, прошел в центр трюма и опустился на тюфяки, разбросанные у стола.

– Расскажи мне о них, – попросил он. – Я слышал сказание, что они стали доувенами, так ли?

– Есть среди доувенов Ярчайшие, но то уже не они.

– Как это может быть такое?

– Те, кого я видел, были Ярчайшими. Достойнейших из достойнейших видели глаза мои. Доувены же не те.

– Скажи, гел, правда ли, что оттого во Владии огня нет, что в ней сердце Вселенной?

– Тайна это, Скороход, даже и от меня, – отвечал маг. – Но то, как ты сказал – очень похоже это.

Они помолчали.

Наконец, Нагдин решился и задал главный вопрос:

– Что испугало тебя, гел?

Эцаних-гел остановил свое парение и замер перед ним.

– Умеешь ли разбирать написанное? – спросил он.

– Не грамотен я.

Маг нахмурился: – Можно и так, – пробормотал он, – можно и так. Иди за мной, – протянул он руку Нагдину.

Впервые гел касался Рыбака. Мореход ощутил на своей коже не прикосновение даже, а как если бы густой теплый воздух обвился кольцом вокруг его запястья.

Эцаних-гел подвел его к столу и приложил руку к светящейся столешнице, продолжавшей колыхаться. Нагдин ощутил, как в его руку впилось словно бы множество сосочков. Рука начала неметь.

– Прошел уж зверь врата. За ними смерть его, за ними твой конец! – Едва не разорвало изнутри его голову. Голос был таким ужасающим по грубости и громкости, что у Рыбака потемнело в глазах.

Он нашел себя висящим над полом. Видимо, его откинуло назад, но маг поймал его и не дал удариться об пол. Сам Эцаних-гел склонился над сундуком и что-то шептал.

Нагдин посмотрел на пол и подумал, как бы не упасть, и тут же с грохотом свалился вниз.

– О-о, – выпрямился маг и улыбнулся, – все вы одинаковые! Всякий раз, едва находите себя в удивительном для своего разума положении, тут же подумаете о самом плохом, и оно получается, ибо от страха дурная дума равна жаркому желанию становится.

– Так оно, гел, так! – проговорил Нагдин, поднимаясь на ноги и потирая ушибленное бедро. – Чудеса и прельщают, и пугают нас. Уж какие есть!

– Я смирился уже, – неожиданно проговорил Эцаних-гел. Он отлетел от сундука и опустился на пол. Гелы на его плечах исчезли окончательно. – Коли так предрешено, то воля богов. Такая, разве что, Святейшему должна быть доля, но, коли мне предрешено, не так плохо это. Корю себя за слабость мою. Еще больнее мне, что ты все видел это.

Нагдин расхохотался. Он смеялся не над признанием мага, но более над всем, что произошло, а особенно над переживаниями своими за то короткое время, пока он пребывает в трюме.

– Кугун очень удивится тебе, – проговорил Рыбак. – Бессмертные не частые гости в его кущах.

– Кугун не примет меня, – ответно улыбнулся маг. Оба они не уследили, в какую секунду расстояние между ними, вдруг, сократилось настолько, что они стали почти братьями. – В его кущах мне места не будет.

– Где же покоятся бессмертные?

– Нам уготована тьма.

– Тьма? Разве не равны вы богам? И… тьма?

– Когда Великий Творец обнажил свою плоть и создал из нее все живое, он уготовил ему уметь страдать. Сказал он: «Как я страдаю, порождая тебя, так и ты будешь страдать, изрождаясь творениями живыми и нет!» Оттого вы умеете плакать, а ваша плоть тленна; оттого горы стонут и разрождаются огнем; оттого твердь дрожит, а воды гудят и беснуются. Всюду есть великое страдание.

– Только лишь?

– Только и оно, ибо даже и смех твой только что – это есть неимоверное желание, раздражавшее губы.

– Желать и страдать – одно это?

– Одно и то же.

– Никогда так не думал. – Нагдин задумался на миг, но он был не из той породы реотвов, которые тратят время на обдумывание ненужного. – Не над тобой смеялся, – заговорил он, поднимая глаза на мага.

– Знаю то…

– Не над тобой, поверь мне.

– Верю.

– Смеялся потому, что я и для себя судьбу нашел вот в этом, – Рыбак указал на колыхавшуюся часть столешницы с письменами. – Мне прозвучало, за вратами смерть его и твоя.

– О нас это, о гелах.

– Нет, – ухмыльнулся Нагдин, – и обо мне тоже. Обо мне тоже, ибо я с тобой иду. Рядом мы, и коли тебе пасть за вратами, то и мне рядом с тобой.

Теперь пришло время хмуриться магу.

– Ты правду мне сказал, – наконец, проговорил он. – О, боги! – неожиданно выдохнул он и осел прямо на пол. На лице его отразилась печаль всего мира.

Нагдин молча смотрел на него.

– Мне было не чуждо чувствовать, – заговорил Эцаних-гел. – То было давно для тебя, но для меня недавно. Теперь лишь понимаю я, что обида моя на Пираних-гелтура была ошибкой. – Маг сделал несколько движений руками, и Рыбак ощутил, как неведомая сила приподняла его и приблизила к гелу. Он вздрогнул оттого, что люк на палубе захлопнулся, закрывая вход посторонним. Маг поднялся:

– Смерть станет нашей матерью, Скороход. А коли так; коли мы с тобой молочными братьями сделались, то я скажу тебе, как думаю. И говорить буду, как если бы ты – я был бы.

Много зим назад. Столько, сколько нет листьев на одном дереве, пришел я к гелам. Пираних привел меня к ним. Он сказал, что меня ждет великая судьба. Лутура говорила с ним, смотрела письмена вечности – отсюда и знал он про меня. О, сколько раз взывал я к богине! Звал ее, ибо невыносимо мне было то, как читал я вечность. Пираних заложил в меня ложное величие. Не сделав ничего, я возгордился тем, что ждет меня. Не думал я, что столь много мук перенесу, прежде чем настанет мой час.

Я самый худший из магов. Самый слабый и никчемный из магов. Я стал настолько низок, что пал до воровства. Я опоил дурманом Мирравиха, жреца Лутуры, и прочитал письмена вечности. Из них узнал я про Владию и про то, что станет она вскоре безолюдной. – Глаза Нагдина округлились. Маг продолжал: – Ожидал я найти в письменах этих будущее свое. Ожидал прочесть его, но нет в письменах Мирравиха будущего. Лишь настоящее и прошлое есть в них. Тогда покинул я виут Лутуры и бросился прочь. Я искал беллеров, а когда нашел…

– Постой, – остановил его Рыбак, – ты говоришь, что остались еще живые беллеры?

– Да, в виуте у Пятиречья. Они живут у подножия Дома Поверженного бога и служат ему. Там я узнал о словах Пираних-гелтура. Но ты опять удивлен!

– Беллеры знают… кровавых магов столь давний срок?

– Вечность пребываем мы среди них. Они же между нами стали быть после падения Боорбрезда. Оридонские маги прогнали их из Владии. Но ты снова назвал меня кровавым магом.

– Прости, я…

– Так названы мы ими.

– Я помню, гел, и еще раз прощу тебя простить меня. Я помню каждое твое слово, но как ты сам сказал, когда шептать пять зим: копыта, но не ноги мои, то узришь копыта вместо ног. Оридонцы посеяли это среди нас.

– Нет, – замотал головой маг. – Нет. Не они. Это доувены, ибо маги оридонские есть доувены.

– Не верю этому, гел. Нечаянно однажды увидал я их андина. Он был четверорук, как оридонец.

– Не верь глазам своим, – отвечал маг и глаза его загорелись красным свечением. Вдруг из-под одежд его показались две руки, а за ними еще две, и еще, и еще до тех пор, пока не стал он походить на отвратительное невиданное чудище.

Рыбак обомлел.

– Не верь глазам своим, ибо они видят то, что кажется им по желанию гелскому. Тем мы сильны над вами только, что страх сеем в вас вашими же глазами. Однако я продолжу.

Когда узнал я о печальной судьбе Владии, то понял я, что только твердь сия мне уготовит участь, которую мне предрекал Пираних-гелтур. А потому, хотя я и достиг Дома Поверженного бога и даже сотворил ему молитву, но не сказал я беллерам, зачем явился к ним. Сокрыл все это глубоко в себе и сам себе проклятье наложил на думы о судьбе моей и долге.

Там встретил я гела, одного из тех, кого прозвали вы чернецами. То был великий гел. Лишь половину тела оставило ему проклятье, и черная бахрома свисала от плеч его у шеи и от кишок у живота. Он знал нечто такое, что мне лишь чувствовать дано, и он помог мне, хотя не думал я просить его.

Он вызвал Брура и на последнем издыхании, молил его помочь мне. С тем и отошел во Тьму, но Брур услышал плачь его и разразился бурей. Всю ночь бескрайние воды бушевали у кромки тверди.

Наутро я увидел гуркен, который прибило к берегу. Тогда обратился я купцом и сошел к кораблю. Я говорил с теми, кого узрел на корабле, и они отвечали мне. Я им сказал, что есть товар и должно бы его доставить во Владию, и посулил им столько, сколько смог придумать.

Когда же тот, который правил там, дал мне согласие, то я оборотился птицей и полетел к Круглому острову, и там, у Священного древа я стал молиться о помощнике и друге. Древо даровало мне надежду, ибо у корней его взросло, и оторвал я, что взросло, и окунул росток в ручей Начала, что у корней его течет. Он оборотился мне мной. Его и видишь ты поныне подле меня. Назвал его я Лихопих. Так в письменах вечности зовется последняя надежда.

Он, но не я вернулся к тем торговцам. Он, но не я возложил груз на гуркен. Там ты и нашел меня.