Кого выбирает жизнь?

Ты, чтобы как-то скоротать надоевшую дорогу, с удовольствием отвечала девочке, овладевшей инициативой в разговоре. А она лишь слегка смутилась, узнав, что ты едешь к своему мужу, но скоро продолжила копать вглубь интересную ей тему взаимоотношения полов. «А как он к вам относится? А вы его очень любите? А эти сережки он вам подарил? Значит, сильно любит!» И так далее. Ты смеялась и отвечала в соответствии с возрастом любопытной козявки.

Вот тут и случилось то, что и тебя, и нас спасло от многих неожиданностей. Сидевший рядом обладатель той отполированной лысины, которая располагается между двумя долями еще густых волос, обратился к тебе совершенно с неожиданным вопросом:

– Вас, наверное, зовут Людмила Белянина?

– Да! – поразилась ты настолько, что больше ничего и сказать-то не смогла.

Ещё бы не удивиться, когда в трех тысячах верст от родного дома в каком-то странном поезде случайный попутчик начинает свой разговор с демонстрации полной о тебе осведомлённости!

– Не удивляйтесь! Я уже и билет вам купил на обратный путь, поскольку ваш супруг меня заранее предупредил о вашем приезде и возвращении вместе с нами в Казань. Так что теперь я обязан доставить вас к нему в целости и сохранности! – он усмехнулся как-то заботливо, по-отцовски, и твоя тревога улетучилась.

«Разве такое можно забыть, Людок? А имя своего ангела-хранителя теперь помнишь? Ну, да! Большунов Рэм Петрович! Прекрасный был человек! Был, поскольку прошло с тех пор тридцать пять лет! Мало ли за это время чего случилось, а вот память сохранила о нем самое хорошее впечатление! Говорят, человек жив, пока о нем помнят, пока его вспоминают! Стало быть, и Рэм Петрович живой!»

Когда полуигрушечный поездок докатил до финиша, пассажиры из обоих вагончиков (больше их не было изначально!) шустро метнулись к автобусной остановке, обозначенной одиноким металлическим столбом с табличкой «А». Сей столб на краю пыльной площади напротив павильончика, считавшегося железнодорожным вокзалом, означал остановку автобуса.

Толпа пассажиров заранее заволновалась и стала перекатываться взад-вперёд по площади вслед небольшому автобусику по имени «Пазик», который никак не хотел останавливаться там, где висела табличка «А», а ёрзал то взад, то вперёд. Наконец, он замер и распахнул узенькие гармошечные двери, которые немедленно подверглись штурму обезумевших пассажиров.

– Держитесь за меня и пробивайтесь в автобус! – приказал тебе Рэм Петрович, уже перехвативший твой чемоданчик и буром устремившийся вперед.

– Нет! Я подожду следующего! Я так не смогу! – взмолилась ты, понимая, что никакие силы не помогут тебе преодолеть мощное сопротивление ополоумевшей толпы, чтобы попасть вовнутрь крохотного автобусика, раскачиваемого неимоверным напором жаждущих.

– Людмила, да не будет следующего! – закричал тебе Рэм Петрович. – Он последний!

– Тогда я в зале ожидания подожду! Сколько надо! – ты, уже готовилась расплакаться, думала: «Так хорошо, так красиво и романтично всё начиналось, и вот теперь творится что-то неописуемое! Что делать? Я не смогу попасть в автобус и не смогу здесь остаться на ночь! До города, наверное, далеко! И зала ожидания совсем нет!» – паниковала ты, моя бедняжка.

Какими-то неведомыми силами, в том числе, и со стороны пассажиров, оказавшихся по воле рока за тобой, тебя вдавили в переполненное чрево автобуса. После той поездки пришлось расстаться с зонтиком, безнадежно утратившим прежнюю форму, а южные персики и виноград, которые ты умудрилась сохранять три тысячи км, превратились в компотное месиво, хотя мне и оно понравилось!

Собственно говоря, именно об этом случае я вспомнил, представив возможные беды, которые обошли нас усилиями Рэма Петровича! И как бы всё сложилось, если бы его не оказалось в поезде? Если бы он не услышал твой разговор с любопытной девочкой? Если бы он не догадался, кто ты такая? Если, наконец, не проявил бы себя ответственным и порядочным мужчиной?

Но тогда всё обошлось, мы встретились и были счастливы, оказавшись, в объятиях друг друга. Но как же далеко остались те прекрасные наши годы и дни!

За день до твоего приезда я подыскал для нас пристанище. Совсем рядом от завода, в домике разговорчивой старушки. Помнишь, она тебя звала непривычно – Люся?

«Люся! Идем в огород бобики кушать!» Ты удивлялась, что это за бобики такие? Оказалось, обыкновенный горох! Но ведь прямо с грядки! Да еще вприкуску с местным диалектом!

Первую смену рабочего дня я проводил на территории завода. А ты встречала меня у проходной, опасаясь пропустить в пестром море работников, мощными потоками и мелкими струйками устремляющимися домой. И потом мы радовались, когда из всех распахнутых настежь окон разносилась одна и та же модная песенка, любимая тобой с тех пор: «…в свой вагон вошла она; улыбнулась из окна…»

Потом, взявшись за руки, мы неутомимо изучали город и его окрестности. Посетили дом-музей Чайковского, обошли по зеленому периметру огромный пруд, в котором (пикантная деталь биографии) композитор когда-то надумал утопиться. Видимо, больше нечем было ему заняться, дружно решили мы. Послонялись по большущему Дворцу культуры завода и даже забрели в тайгу, которая, самая настоящая, оказалась, как ни странно, не за тридевять земель, а неожиданно близко от завода. Мы даже не заметили, как в ней оказались! Красота какая, воздух, птичьи свисты, за деревьями таится неизвестность и пугающий простор! «А если медведи?» – пугалась ты.

И сразу, отбросив свойственную тебе на людях сдержанность, обалдев от впечатлений и безмятежности, ты со смехом носилась меж деревьев, специально притаптывала босоножками корявые шишки и пучки травы, допытывалась у меня, обнимая, почему всюду пахнет земляничным мылом? И не было предела звонким восторгам, когда с моей помощью ты, наконец, выяснила, что сильный и приятный запах исходит вовсе не от запрятанного где-то земляничного мыла, а от самой настоящей земляники. Пахучие красные ягодки, словно микроскопические фонарики, в изобилии прятались под резными листочками, плотно укрывавшими всю землю под деревьями. А ты, изящно приседая, весело собирала их в ладошку, пытаясь накормить и меня, потом носилась, где попало, безмерно ликовала и задорно иронизировала над своей же наивностью недотепистого городского жителя: «И почему здесь земляничным мылом пахнет?» И повторяла свой вопрос, и опять повторяла, смеясь над собой и радуясь, что и я смеюсь, но, как будто, не над тобой. «Ах! Ах! Как же здесь пахнет земляничным мылом!» – хохотала ты от счастья.

Нам было необыкновенно хорошо среди могучего лесного массива, неожиданного безлюдья вблизи города, позволяющего целоваться, не таясь, непередаваемого словами летнего букета запахов, мощно поскрипывающих деревьев, отзывающихся своими кронами на игру летнего ветерка, от земляники и безусловной красоты всего, что нас окружало!

Мы, конечно же, в этом мире почти нетронутой природы оставались не одни, но испытывали столько счастья, такой подъем и воодушевление, что не хотели никого ни видеть, ни встречать, чтобы не нарушать столь чудесное и желанное нам уединение!

Тогда ты уяснила для себя еще один вопрос, почему-то непонятный многим жителям больших городов: «Сашуль! Как же здесь хорошо! Всё, необходимое для жизни рядом! И работа, и дом, магазины и рынок, и кино, всякие кружки и секции, и пляж, и чудный дремучий лес… И ты рядом! Знаешь, мне надоело мучиться в большом городе, где транспорт вдоль и поперёк, где перебор чужих и безразличных людей, которые никогда не поздороваются даже на лестничной площадке, где на любую мелочь приходится бесполезно растрачивать свою жизнь – на ожидание автобуса, на переезд, на очереди за всем и вся! Кто-то привык, не замечает этого, бездумно приспосабливается, и даже не представляет, что возможна иная, спокойная и полноценная жизнь, без спешки и бессмысленных дерганий, а я нет! Не хо-чу! Не хо-чу! Теперь я поняла всю эту прелесть маленького уютного городка и не хочу отсюда уезжать!»

А когда, едва выйдя из тайги, мы уткнулись в крохотный магазинчик «Бакалея», в котором купили огромный бумажный пакет вкуснейшего бело-розового зефира, ты настолько развеселилась, что всю обратную дорогу мило кружилась впереди меня, счастливо смеялась и бесконечно повторяла своё: «Не хо-чу! Не хо-чу! Не хочу! Никуда отсюда не хочу!»

Усилиями Рэма Петровича мои товарищи размещались в местном медицинском училище, всё равно пустовавшем в летнее время. Среди них выделились те, кого не интересовал ни местный ресторанчик «Урал», ни сам городок, ни его малочисленные достопримечательности, ни даже пляж. Одни из них днем и ночью резались в карты, прекрасно обосновавшись на возвышенной сцене актового зала, чтобы не мешать тем, кто требовал тишины, другие, от скуки разглядывая документацию на стенах для абитуриентов медицинского училища, задумали повеселиться. Коль задумано – то и сделано!

В тот же день на стол председателя приемной комиссии легло несколько заявлений о приеме на учебу в это медицинское училище. Поскольку требуемых документов наши лихие абитуриенты предоставить по понятным причинам не смогли, то навесили лапшу, будто приехали из забытого богом села и нужные документы будут высланы им вослед.

Надо детально представить ту ситуацию, в которой вполне очевидная афера блестяще удалась. На свою беду, это училище никогда не испытывало избытка в желающих в нем обучаться. Потому настоящего конкурса никогда не было – его лишь изображали, но в итоге принимали всех, даже проваливших экзамены. К тому же обычно сюда поступали лишь девчата, а тут сразу столько долгожданных ребят! Разве этому можно было противостоять, разбивая вдребезги самые светлые надежды руководства училища?

Ещё бы! Ведь впереди замаячила прекрасная перспектива, делающая честь директору училища! Потому-то председатель приемной комиссии, скрепя сердце и в виде исключения, согласился допустить ребят к экзаменам. И ведь не пожалел, ибо результаты проверки вступительных работ по математике, химии и за сочинение ввергли руководство училища в панический восторг! Запахло триумфом! Все абитуриенты претендовали на звание гениев, если их сравнивать с теми, кто поступал сюда доселе!

Всё складывалось чудесно! Но кто-то неуёмный из приемной комиссии озаботился заметной солидностью наших абитуриентов, якобы едва окончивших десять, а то и всего восемь классов школы. Разобраться в остальном для полного разоблачения аферы оказалось несложно. Директор училища от возмущения потерял чувство юмора и не побоялся выставить себя на посмешище, поставив Рэма Петровича перед фактом, над которым наш Рэм потом давился от смеха, хотя и вынужден был заняться воспитанием без пяти минут выпускников прославленного многочисленными своими питомцами Казанского авиационного института.

Все эти и прочие новости о своей группе я узнавал уже на заводе, куда убегал от тебя к восьми утра, попутно переживая в одиночку наше общее с тобой счастье вплоть до самого конца смены.

Помнишь, как через двадцать дней, покидая Воткинск, мы получили прощальный привет из опустевшего без моих товарищей медицинского училища? Собственно, сам привет достался лишь тебе.

В выделенном для нас автобусике мы с тобой уселись впереди и рядом с Рэмом Петровичем. Ты с улыбкой оглянулась в ответ на чью-то руку, положенную тебе на плечо и… Сия костлявая рука, напугавшая тебя до слез, принадлежала тому самому скелету человека, который остался инвалидом в покинутом нашей шальной группой медицинском училище!

Рэм Петрович шутку нашего товарища, Валентина Широкова, оценил по достоинству. Он остановил автобус и приказал Валентину сбегать в училище, всего-то километр в одну сторону, чтобы водрузить на прежнее место утраченную скелетом конечность с соответствующими ситуации извинениями.

Вернувшись через десяток минут, Валентин доложил Рэму Петровичу о восстановлении справедливости в отношении пострадавшего, но нам тихонько поведал, как предложил ту костлявую руку без сердца продавщице мороженого (не бежать же, в самом деле, в такую даль!) Она шутку оценила лишь после того, как Валентин умчался с нами в сторону простенького воткинского вокзальчика.

Впереди нас ждала экзотическая узкоколейка, Ижевск и славный город Казань. На том счастливейший для нас медовый месяц в Воткинске и закончился.

37

Может показаться странным, но однажды я обратил внимание, что совершенно привык к роли опекаемого всеми тяжелого больного, пристроившегося здесь давно и столь основательно, что сам вполне с этим смирился. Скоро наступит месяц моего пребывания в этой палате. Правда, к чести моей будет сказано, я до сих пор не сомневался, что моё вынужденное заточение не может продолжаться бесконечно. Но когда именно отпадет необходимость в медицинской опеке, не знали ни лечившие меня врачи, ни, следовательно, и я. Более того, поскольку я понимал, что врачи этого не знают, то и сам давно не интересовался их мнением по своему основному вопросу.

Можно сказать, я преспокойненько, будто так и должно быть в идеале, дрейфовал по течению извилистой реки, длина которой никому не известна, потому и оказался неготовым к наступившему совершенно неожиданно для меня и персонала выздоровлению. Но оно случилось!

В тот день, уже двадцать пятый, я остро осознал, что близок к нервному срыву. Но и это меня не особо волновало. Мне всё предельно надоело, и появилось чувство безнадёжной неизменности моего длительного тюремного заключения.

Сколько еще это продолжится? Месяц? Год? Или многие годы? И выдержу ли я? И надо ли выдерживать? Надо ли мне это? Я уже не говорю об этой палате, почти ставшей моей, об измученном возней со мной медперсонале, о искренне переживающих родственниках. Разве им всем это надо?

Мне хотелось рвать и метать, срывая на всех злость, копившуюся долгими сутками, и я едва сдерживался, лишь потому, что заставлял себя вообще ни на кого не реагировать.

И наконец, меня посетила та самая последняя мысль, которая когда-нибудь должна была явиться: где-то в глубине я допустил, что только смерть может стать выходом из моей бесконечной и безнадежной пытки. И стал перебирать возможные варианты.

Видимо, моё предельное озлобление для опытного в таких делах персонала не оказалось неожиданным, и мне, очень подозреваю, наши сердобольные медики ввели что-то успокаивающее. Пропустив обед и ужин, я проснулся среди ночи и от ужаса взмок, обнаружив, что и основной, и резервный дозаторы по непонятной причине замерли.

Боже мой! Они не работали! Оба! Но я (и это самое удивительное, идущее вразрез с тем, что давно стало привычным) почему-то не ощущал ни тяжелого головокружения, ни удушья, ни страха, ни сильных болей в пояснице, то есть, целого комплекса неприятностей, связываемых с быстрым падением артериального давления вплоть до нуля.

Раньше в таких случаях медсестрам было достаточно замешкаться на пару минут, чтобы меня не стало. Но теперь, в тяжелейшее предутреннее время, когда даже самые стойкие из них «ломаются», если не заняты неотложной работой, всё завершилось благополучно. Невероятно!

Дозаторы не жужжат, но и я не загибаюсь! Я даже рискнул вывернуть шею настолько, чтобы увидеть расположенные сзади предавшие меня механизмы, но они действительно не проявляли признаков жизни!

Что-то молнией пронеслось в моей голове, теперь уже и не вспомнить. Удивление, сомнение, радость?

Больше, конечно, радость! Она оказалась даже чересчур бурной! Радость победы над опасной и непонятной болезнью, делавшей меня в течение двадцати пяти суток беспомощным инвалидом. И вот я держу давление самостоятельно, без лекарств! Я обхожусь без них! Значит, с этого момента я здоров!

Я торжествовал молча, умышленно не поднимая шума: зачем беспокоить медсестру, если она даже спит теперь, нарушая все инструкции. Ну, прибежит, обнаружит неработающий дозатор, перепугается вся, ведь раньше для меня это было смертельно… Пусть лучше поспит! Она, как и остальные, столько сил и своего здоровья отдала мне, что вполне эту мелочь заслужила! Если бы этой знаменательной ночью она не утомилась настолько, чтобы случайно заснуть, я и не узнал бы, наверное, что уже здоров!

Опять, напоминая о себе, зашипел насос, нагнетающий воздух в манжету на моей руке. Вот так этот злодей весь месяц мучил меня каждые пять минут, управляемый не устающим никогда «Сименсом», сдавливая руку над локтем, особенно тяжело во сне. Потом, когда накачает до боли, процесс пойдет обратно – маленькими порциями воздух станет медленно стравливаться, ослабляя хватку, а «Сименс» будет противно попискивать, мешая спать или сосредоточиться на интересной мысли.

Наконец прибор пискнет последний раз, но уже протяжно, и замрёт на несколько минут. Днем это, куда ни шло, но ночью – самое изощренное издевательство. Едва уснул, а тут – на тебе, он дисциплинированно качает, сдавливает, стравливает, пищит… Затем ты немного полежал, слегка успокоился, даже стал засыпать, а он снова заводит свою шарманку и повторяет всё сначала! А через пять минут – ведь не пропустит ни разу – опять разбудит своей тупой добросовестностью. И так всю ночь…

Мне сразу захотелось сорвать с себя все датчики, опостылевшие провода и трубки, почти месяц не позволявшие свободно ворочаться в постели… Дошло до того, что возможность хоть минутку полежать на правом боку и, тем более, на животе, стала для меня навязчивой, болезненной, но неисполнимой идеей, постоянно сверлившей мозг!

Даже присесть в кровати мне не дозволялось, ибо какой-нибудь провод оборвётся или трубка отлетит. Кому угодно со стороны могло показаться, будто всё это не так уж тяжело. Всё можно перетерпеть! Но мне хочется его спросить: «А вы сами пробовали когда-нибудь не замечать, как невыносимо зачесалось в носу или, скажем, ступня в ботинке? Это ведь тоже пустячок! Но он способен досаждать вам, подобно средневековой пытке. Он воздействует на вас не только физически, а давит на психику, непрерывно травмирует морально! Он, этот жалкий пустячок, способен превратить вашу жизнь в тяжелейшее испытание, заставляя забыть обо всём ином, нежели об этом ничтожном, но столь необходимом в данный миг, простите, почесывании. Но стоит вам снять ботинок, пусть это и не везде уместно, как проблема будет разрешена, и вы облегченно вздохнёте!»

У меня же получалось куда мучительнее. Почти месяц эти трубки истязали меня ежесекундно, мешая шевелиться, мешая хоть как-то помыться (я в них постоянно запутывался, особенно, правой рукой, упрятанной в гипс, который сняли лишь на двадцатые сутки!) мешая разгрузить постоянно соприкасающуюся с простыней спину. Под простынёй скрывался не самый обычный и достаточно мягкий матрас, а липкая от моего же пота больничная клеенка, покрывавшая плоское всегда холодное и жестко металлическое основание кровати, как составную часть моей жуткой камеры пыток! Временами мне казалось, будто спина давно превратилась в огромную кровоточащую мозоль, не дающую мне покоя ни днем, ни ночью.

– Помыться бы, девчата! Хоть слегка! Организуйте, пожалуйста! – умолял я всех подряд день за днем, на что реанимационные сестры всякий раз твёрдо отвечали:

– Пока нельзя, вы даже свеситься с кровати не сможете, но у вас же есть влажные салфетки? Прекрасное решение!

– Да, какое это решение? – огрызался я беспомощно, понимая, что они-то в моей беде повинны менее всего. – Знаете, в студенческие годы мой дружок изрекал почти то же самое: «Пусть, мол, моются те, кому лень чесаться!»

Это прескверное состояние ни за что не понять тому, кто каждую секунду, долго-долго не испытывал то же самое, что и я!

А дежурившая ночью медсестра Татьяна всё-таки не спала и скоро появилась в палате, сначала привычно прислушавшись к моему соседу, более тяжелому, потом поглядев на показания, выдаваемые его «Сименсом», зачем подошла и ко мне, но удивилась, обнаружив, что я не сплю:

– Александр Федорович! Что-то болит? Почему не спите?

– У меня праздник, Танюша! Просто невозможно спать!

Девушка хохотнула:

– Опять вы что-то хитрое придумали? Какой еще ночью праздник? Разве уже Новый год наступил!

– В самую точку! И не один-единственный, а, даст бог, еще много-много новых лет! Вы разве не заметили, Танюша, – дозатор-то отдыхает, а мне хоть бы хны! Кончилась моя кабала! Уйду я от вас теперь!

– Ой! Действительно! Надо же, я и внимания не обратила! Проморгала! – испугалась она запоздало. – И как вам теперь, Александр Федорович, без дафомина?

– Да ведь, всё отлично, Танюша! Потому и праздник! Свобода нас встретит радостно у входа! Забрали бы вы, наконец, все эти трубки да провода, будь они не ладны! А я хоть по палате побегаю!

– Нет уж! Пусть для начала Владимир Александрович на вас полюбуется! А вставать без него вам никак нельзя. Да вы и не сможете!

– Как это, не смогу? Ещё как смогу! – горячился я.

– Александр Федорович! Не советую даже пытаться! Вы долго лежали, потому и стоять поначалу не сможете!

Я, конечно, не поверил. И это оказалось по-своему интересно. Еще бы! Взрослый самостоятельный человек, по счастью, не получивший ранее опыта долгой вынужденной неподвижности, совершенно неожиданно для себя оказался не в состоянии предвидеть вполне очевидные метаморфозы, постепенно накапливавшиеся в его организме.

Действительно, когда утром Владимир Александрович, как всегда, подтрунивая над всеми и надо мной, разрешил мне очень осторожно, держась за кровать, испытать судьбу и встать на собственные ноги, я был потрясён: это мне не удалось. Ноги оказались столь слабы, что я, не успев за что-то зацепиться руками, оказался бы на полу, если бы сзади меня предупредительно не подстраховал могучий Владимир Александрович.

Неудачная попытка меня обескуражила, но и вызвала стремление разобраться в сути моей слабости. Собственно говоря, факт-то налицо, и его осталось лишь осмыслить. Выходит, всего-то за неполный месяц неподвижности многие мои мышцы стали непригодными для выполняемой ими ранее работы! Это же поразительно!

Так в чем дело?

Тут мне и вспомнился всем известный еще со школы Чарльз Дарвин, знаменитый ученый натуралист. Тот самый, в адрес которого уже полтора века раздаются самые абсурдные обвинения сразу же нажитых им врагов. Я-то всегда посмеивался над ними, но сам, к стыду своему, так и не догадался, что наиболее веские аргументы в пользу его теории каждый может обнаружить самостоятельно – просто, быстро и неопровержимо.

Если не вникать в подробности весьма толстых, очень интересных и насыщенных книг этого автора, то суть его революционной теории эволюции заключается в том, что наша планета Земля со временем менялась, и очень значительно, да еще по всем направлениям и параметрам. Мы не узнали бы свою Землю, если бы смогли вернуться назад на сто, пятьсот и, тем более, на миллион лет! Непрерывно менялось давление воздуха. Самым решительным образом менялся его состав. Трудно представить, что когда-то воздух совсем не содержал кислорода, без которого мы не жильцы. Менялась влажность, контур материков, рельеф и площадь суши. А уж температура вообще плясала, начиная от космического холода, до испепеляющей жары!

И вместе с этими параметрами были вынуждены меняться и все виды живой природы: и самые примитивные из них, и высшие растения, и животные.

Если изменения на планете оказывались резкими и недопустимо большими, то какие-то виды погибали. Некоторые всё-таки выживали, но среди них оказывались вовсе не сильнейшие, и даже не умнейшие! Выживали лишь те виды, которые, изменяясь и приспосабливаясь, сумели в наибольшей степени соответствовать новым условиям. Пусть при этом они становились маленькими, слабенькими, хиленькими. Кстати, именно такими были первые млекопитающие. В этом и заключается суть столь немилосердного к живой природе естественного отбора, обеспечивающего постепенное движение к совершенству.

Выходит, что с нами на Земле теперь живут лишь те виды, которым до сих пор как-то удавалось приспособиться, передавая нужные для выживания свойства от поколения к поколению и накапливая их. Стало быть, в самом начале выживания находились некие удачные особенности отдельных индивидуумов, позволившие им выжить. Затем эти особенности передавались потомству, накапливались и становились родовыми особенностями уже не отдельных индивидуумов, а целых видов.

Но насколько же быстро могут изменяться индивидуумы, приспосабливаясь к новой ситуации на планете?

Вот это-то, как раз, и есть самое удивительное! Если судить по мне, то всего за двадцать пять суток лежания изменения во мне оказались столь значительными, что к концу указанного срока я и стоять-то на ногах уже не смог!

Чудненько! А мы-то наивно полагали, будто на приспособление нам понадобятся тысячи лет и даже многие миллионы! Ан, нет! Оказалось, что организм непрерывно отслеживает изменения условий существования и без раскачки начинает приспосабливаться к ним. Чтобы соответствовать. Чтобы выжить самому и помочь выжить своему потомству!