Семь Чудес Рая

Театр

Ко мне протянута ладонь

– Клади полней, – кричит один.

Второй шепнет: ее не тронь,

Пока протянута ладонь.

Ты господин здесь, а не он,

Не уступай ему дорогу.

– Тогда свою протянешь Богу

Ладонь, – всем нищий возразит

И по-отечески простит.

Создатель – великий, неподражаемый режиссер, его остросюжетные ходы многогранны и непредсказуемы, образы и характеры непостижимы и тонки, мизансцены, выстроенные его безграничным талантом, продуманы до мелочей, невидимых глазу, и столь полно отражают Вселенную, что, по сути, являются ею.

Задумывая новое действо, он слышит собственные аплодисменты тысячерукого себя на премьерном показе, ибо он и сеть занавес, подмостки, цветы и слезы – все, что вмещает его мир, копию которого, воспроизводимую неумело и кургузо, человек называет театром.

– Вот он, в партере, первый ряд.

– Да нет, третий.

– Что вы, голубчик, взгляните на балкон, у самого края.

– Не смешите, дирижер в оркестровой яме, по вашему мнению, кто?

Не спорьте, друзья, вы все правы: он – везде, и там, и там, и здесь. Как такое может быть? А ответьте себе на вопрос: «Кто пребывает в иллюзии, сидящий в зале или играющий на сцене: Бог, сотворивший мир и человека, или человек, пытающийся осознать мир Бога и Бога в себе?»

Свет наконец-то приглушается, а затем и совсем гаснет, поднимается занавес, мы начинаем. Тут же зашуршали обертки шоколада и театральной программки; дамы, кавалеры которых лишили их и того и другого, возмущенно шикают на соседок, поглядывая тем не менее через плечо – кто там занят в спектакле. А действующих лиц двое: Бог и человек. Удивлены?

– Да не очень, – сделав безразличным тон, ответит кто-то из темноты.

– Так и знал, – поддакнут с балкона.

– Больше артистов не нашлось, – поставит жирную точку завсегдатай театрального буфета.

А между тем самое интересное происходит в гримерных. Бог, старательно вымазав светящиеся одежды грязью невежества и неверия, протирает до дыр бессмысленности и пошлости тончайшие небесные ткани, напяливая на себя образ нищего, чья стезя – вечная просьба и мольба о хлебе насущном, чья поза – протянутая рука с раскрытой в ожидании ладонью, чья единственная реплика проста: «Подайте».

Всяк ли просящий, кого встречал ты не раз на жизненном пути, Бог? Конечно, нет, но во всяком просящем Бог ожидает твоей реакции, так прописал режиссер эту роль.

Закроем же тихонько дверь в гримерную его, дабы не мешать гению входить в образ, им же созданный, и направимся к соседней, с табличкой «Человек».

Этот актер старается не уступать Богу ни в чем, пожалуй, за исключением более насыщенного макияжа, пышного парика, отточенными перед зеркалом жестами и мимикой, и дорогим камзолом – все-таки его роль – меценат, и надо соответствовать. Человек улавливает через тонкие фанерные перегородки гул зала, и гордость переполняет его: премьера и он в паре с Богом. А вдруг получится переиграть самого? Фантазии не раз уносили человека в места, из которых приходилось выбираться, стирая колени и набивая шишки, но сейчас не хочется вспоминать многочисленные фиаско, публика ждет.

Первым на сцену выходит Бог-нищий. Как правило, его появление пред ваши очи происходит на фоне благодушного, даже благоденствующего состояния – весна, птицы, яркая сочная зелень, внутри что-то щекочет и ойкает, любая прохожая – муза, каждая мысль рождена вдохновением, и тут он, замызганный грязью (где нашел-то ее), изорванный, измученный, голодный и отталкивающий Бог, протягивает вам свою длань.

Зал замирает в отвращении и… ожидании. Глаза нищего, наполненные мольбой и слезами, сдирают с вас лоск бравурного настроя, птицы замолкают, зелень листвы темнеет, начинает накрапывать дождь, а муза, как известно, больше всего не любит мокнуть.

Твой выход, человек. Кто он, просящий у меня мое? Не шарлатан ли, переодетый и загримированный, сказавшийся хромым и голодным, а на самом деле холеный, с лоснящимся лицом, белыми пухлыми руками и черной душой обманщика, что смеется надо мной, когда я делюсь с ним, притворно рыдающим и стонущим?

Как же понять, кому подаю: истинно нуждающемуся или фиглярствующему?

Тяжела роль мецената, не жалко раскрыть кошель, но жалко пересыпать из своего в чужой.

– Здорово играет, – с восторгом шепчет молодой осветитель, направляя софит так, чтобы его луч не слепил актера.

– Ты о ком? – переспрашивает его старший напарник, заслуженный работник театральной светотехники, стоящий радом на мостике закулисной фермы.

Работа с вертикальным светом требует не столько таланта, сколько внимания, поэтому отвлекаться на разговоры не положено, но действо, происходящее на сцене, завораживает.

– Конечно, о меценате, – молодой удивленно поднял брови: – какая внутренняя борьба, это же Гамлет чистой воды! Быть или не быть, дать или не дать?

– Стоит произойти смене декораций и… внимательно! – заслуженный подкорректировал угол наклона софитов: и своего, и забывшегося напарника.

– И? – молодой благодарно кивнул головой.

– Они поменяются местами, и меценат, оказавшись нищим, запоет иначе, – заслуженный закрепил камерный софит фиксатором и откинулся на ограждение фермы: – Отдыхай, твой любимчик до антракта будет раздумывать, подать Богу или нет, и не сдвинется с места.

Молодой перегнулся через парапет и посмотрел вниз, на макушки актеров.

– Но нищий не играет вовсе, как вышел с протянутой рукой, так и стоит, застывший и безмолвный.

– Бог играет лицом, тебе, как и всякому, взлетевшему в своей гордыне, с высоты не видно, – заслуженный с любовью взирал на сцену.

– А ты видишь? – обиженно спросил молодой, повернувшись к напарнику.

– Нет, но я видел спектакль из зала, – пожилой осветитель помолчал, видимо, погрузившись в воспоминания, – давно.

– И чем все закончилось?

– Всегда одинаково, – заслуженный погладил молодого по голове: – Бог заберет свое в любом случае. У него, как у нищего, полно инструментов.

– В чем же тогда роль человека? Смысл вводить в пьесу мецената? – юноша широко развел руками.

– Выбор, – спокойно ответил заслуженный, – та самая театральная пауза, квинтэссенция всего, момент выбора – момент истины. Посмотри в зал, как он (человек) пригвоздил их всех.

Молодой осветитель снова перегнулся через поручень, тишина в зале перевешивала тишину на сцене: каждый, вне зависимости от стоимости билета, сейчас вглядывался внутрь себя, ибо именно там происходили основные события.

– Скажи, но ведь выбор невелик? – оторвался наконец от публики юноша.

– Почти как у Гамлета, – улыбнулся заслуженный, – дать или не дать.

– Что же здесь примечательного?

– Знание, – мудрый работник театрального цеха ласково постучал пальцем по лбу молодого: – Проходишь мимо просящего, под любым предлогом и объяснением – не вредишь никому, ни ему, ни себе, ни Богу, ты просто плывешь по течению. То, чем мог поделиться, отдашь в другом месте, подав же нищему, который есть Бог, ибо Бог есть все. Не делаешь лучше себя или мир, но разворачиваешь лодку против течения, что-то предпринимаешь, изменяешь, а значит, занимаешься со-творчеством.

Зал разразился аплодисментами, актеры поклонились и отправились за кулисы, занавес опустился.

Начало антракта было ознаменовано пышным дефиле одной весьма известной и влиятельной особы в сторону гардероба. Овеянная облаком дорогого парфюма и шуршанием китайского щелка, усыпанная с ног до головы бриллиантами такой величины, что они казались неправдоподобными, в сопровождении то ли камергера, то ли кавалера, дама разрезала ряды театральной публики, как гусарский эскадрон, вылетев из засады, рассеивает пехоту противника и, спустившись по мраморной лестнице, остановилась у огромного зеркала в золоченом багете, поджидая нерасторопного гардеробщика с ее ослепительно белым норковым манто.

Она уже было повернулась к сопровождающему возмутиться на сие вопиющее обстоятельство, как услышала учтивый голос пожилого служителя театрального гардероба:

– Ваше манто, мадам. Уже уходите?

Дама удивленно вскинула брови, давая понять невеже, что можно (и нужно) было ограничиться одной фразой, задавать вопросы леди – верх неучтивости, но смягчившись, ответила:

– Игра проста, впрочем, как и смысл пьесы. Смотреть нечего, только время терять.

– Насчет смысла вы правы, – неожиданно, вместо того чтобы просто откланяться, продолжил разговор гардеробщик: – Смысл вещей, их суть есть бриллиант, сверкающий в сознании, вроде вашего кулона, красующегося на прелестной шее, подобно утренней звезде.

Дама, неоднократно слышащая подобные комплименты от знатных, высокопоставленных и уважаемых мужей и принимавшая их сдержанно, как должное, вдруг почувствовала, что польщена словами простого человека.

– Вы, господин гардеробщик, еще немного и философ, – улыбнулась она старику.

– И опять в точку, мадам, – зарделся от удовольствия гардеробщик.

– Ну раз так, – дама подставила плечи под накидку, – и вы, неожиданный собеседник, подтверждаете мою догадливость, значит, я покидаю театр со спокойной совестью, забирая бриллиант пьесы в свою коллекцию, – и она сделала пол-оборота у зеркала, сверкнув точеными гранями своих драгоценностей, как флагман на рейде открытыми пушечными портами.

– Даже когда есть бриллиант, суть, начинка, истина, жемчужина, нужна оправа, которая подводит, подчеркивает, усиливает и хранит, – гардеробщик низко поклонился и застыл в неудобной позе.

Дама опешила, она была поражена: человек, принимающий одежду у публики и выдающий взамен жетоны с номерами, не просто разговаривал с ней, он учил.

– Уж не хотите ли вы сказать, мой непредсказуемый незнакомец, что я и есть оправа для своих бриллиантов? Да Бог с вами, вы еще и решите, что оправа недостаточно хороша.

Гардеробщик вернул согнутое тело в нормальное положение:

– Бриллианты даруются Богом, оправа делается человеком, это есть со-творчество.

Дама развернулась к дверям, и ее кавалер едва успел толкнуть тяжелые створки – надушенное сверкающее меховое недовольство со свистом воздуха, выпущенного из шара, покинуло стены театра. Прозвенел звонок, приглашающий зрителей в зал.

Занавес поднялся, и публика была ослеплена – нет, не светом софитов и рамп, а белоснежными декорациями и сияющим, даже на их фоне, во славе своей Богом, сменившим лохмотья нищего на приличествующие ему одежды. Подле него находился человек, так же переодевшийся в антракте. Камзол мецената с золотыми эполетами и блестящими пуговицами вкупе со всем нательным бельем был сброшен. Единственным предметом туалета, дабы не шокировать зрителя, в особенности дам, служил фиговый листок, прикрывающий известную часть тела. Тем не менее смена нарядов не повлияла на смену ролей. Бог пребывал в амплуа нищего, протягивая руку человеку за подаянием.

Обескураженный и явно обнищавший ввиду прописанной роли меценат изумленно воскликнул:

– Господи, да я бы рад, да все, что есть, но, – свободной рукой он похлопал себя по бокам, где должны бы находиться карманы: – что же подать могу я тебе, имеющему все и являющемуся всем, ведь нет у меня ничего теперь.

Бог гласом громовым возвестил со сцены:

– Любви жду я от тебя, только ее имеешь всегда, независимо от наличия или отсутствия карманов, и только любовь человека спасет Бога от нищеты, ибо рассеял сам себя по мирам намеренно познать собирающую силу жертвы через жертвенность ее составляющих.

Занавес опустился, театр погрузился в тишину, аплодисменты застыли в воздухе, артисты на поклон не вышли.

Мастер и яблоко

О, чудище, что в сад ворвалось мой

И растоптало все цветы,

Яви свой лик, хочу с тобой сразиться,

И назовись, чтоб именем твоим

Я ненароком не назвал детей своих.

Любимый, успокойся, это просто ветер,

Да и он нам только снится.

Твой сад нетронут, цел цветник,

А плод, что в нем растет, разделим на двоих.

Мастер который день пребывал в задумчивости, он практически не отходил от окна, пытаясь что-то разглядеть через пыльное стекло в небесах, меняющих пред его взором глубокую синеву на россыпь мерцающих звезд, бледнеющих и исчезающих при появлении дневного светила, чтобы вернуться снова, когда Земля вновь отвернет от приткнувшейся на ее плечах среди прочих творений человека мастерской – неказистой, с полуразвалившимся дымоходом, закопченными потолками и ее хозяином, виднеющимся в оконном проеме застывшим изваянием.

Мальчик-подмастерье, прибегающий сюда по утрам, садился на скамью у стены и сидел там тихо, как мышь, ожидая окончания затянувшейся амнезии мастера. Он понимал: нет работы – нет жалования, но, опасаясь гнева старика, не решался прервать его непонятную медитацию каким-нибудь вопросом, да и что было спрашивать…

– Вы ждете вдохновения, мастер?

– Да, болван! Разве не видно?

Или:

– Когда начнем работать, мастер?

– Можно подумать, ты когда-нибудь работал, бездельник.

Мальчик улыбнулся, он прекрасно изучил старика – делай, что говорят и не спрашивай зачем. В конце концов, все всегда становилось на свои места – непонятные завитушки, крючки, застежки и шпильки, доверенные мастером его неумелым детским рукам, становились в свои пазы, прятались в гнезда и углубления, натягивались на валы, цеплялись за пружинки, и птицы, выточенные из дерева или выкованные из железа, начинали вращать головами, хлопать крыльями и раскрывать клювы, молоточки в лапах медведей и ослиных зубах стучали по наковальням, высекая из них самые настоящие искры, а внутри расписных алебастровых шаров звенели колокольчики, помещенные туда мастером самым невообразимым образом в отдельной комнатке, вдали от любопытных глаз.

Юный подмастерье, погрузившись в воспоминания, не заметил, как старик оторвался от созерцания далеких миров и подошел к нему:

– Есть работа, сынок.

– Что на этот раз, мастер? – с готовностью очнулся мальчик и потянулся за фартуком: – Разводить огонь, точить ножи, готовить кисти?

– Не спеши, – старик присел на скамью рядом с помощником: – есть цель, но нет пути.

– Вы что-то задумали, но не знаете, как сделать? – с искренним удивлением спросил подмастерье.

– Именно, – ответил мастер и обхватил голову руками. – Я создал множество вещей за свою жизнь: часы, ветряки, флюгеры, игрушки, домашнюю утварь, приспособления для удаления зубов и принятия родов, садовые ножницы, что рубят ветки высоко над головой, и винт, ползущий глубоко в землю; заколки, удерживающие прически и корсеты у дам, а также панталоны у мужей; поющие шкатулки и хитрые замки, хранящие тайны этих шкатулок, – всего и не упомянешь. Но это изделия ремесленника, а не мастера.

– Вы хотите что-то?..

– Великое, – прервал мальчика старик, согласно кивая головой. – Да-да, именно великое. Я хочу создать, точнее, повторить, яблоко познания.

Опешивший ученик посмотрел на мастера. Редкие седые волосы, обычно безжизненно свисающие с лысеющего черепа, от возбуждения приподнялись, подобно пшеничным колосьям после сильного ливня; хитрые прищуренные глаза готовы были вывалиться из глазниц, а жилистые, твердые, как железо, пальцы тряслись. Старик, похоже, готов был разрыдаться: – Я не знаю, как оно выглядит, – слова еле различимо покинули его уста, нижняя губа смешно шлепала по верхней, образуя пузыри, которые тут-же лопались, добавляя характерный оттенок и без того квакающим звукам.

Мальчик, не в силах сдерживаться, расхохотался и показал пальцем на яблоко в корзине для фруктов:

– Может быть, вот так?

Мастер, взбешенный то ли дерзостью ученика, то ли недоступностью вожделенного предмета своего замысла, подскочил к столу, схватил здоровенный нож и, почти не глядя, рассек яблоко пополам.

– Знаю только, что одна часть для женщины, а вторая – для мужа. Яблоко не раскроется одному, только двоим.

– Откуда знаете, учитель? – испугавшись такого напора, спросил мальчик.

– Видел, во сне, – ответил мастер и, вдруг успокоившись, откусил от одной половинки. – Держи, – сказал он ученику и бросил ему другую.

Мальчик повертел пойманную яблочную лодочку в руках:

– У меня с пассажиром, – воскликнул он, имея в виду червячка, удобно устроившегося внутри сочной сладкой мякоти.

– Это искуситель, Змий, – Мастер почесал затылок. – Значит, у тебя половинка Евы, а у меня – Адама.

– Так, может, так оно и выглядит, как слияние мужчины и женщины? – почти авторитетным тоном произнес подмастерье, откусывая от своей лодочки.

Старик вытаращил от удивления глаза:

– Тебе сколько лет, вести такие беседы, маленький развратник?

– Я не имел ничего более того, что познание происходит через семейный союз, – начал оправдываться мальчик. Но мастера уже несло:

– Где похоти набрался ты в столь юные года, не сек тебя отец, и я проспал твою блудливую натуру?

– Побойтесь Бога, учитель, я и слов таких-то не слыхал, а вывод сделал из разъединенного плода, что изначально был целым, – мальчик всхлипнул, и старик смягчился.

– Ну полно, я неправ, и сам давно уж не имею под боком спутницу, чтоб останавливала в думах дурь и усмиряла страсти тела. Но вернемся к яблоку. Не думаешь ли ты, нетронутый скверной этого мира росток, что нет в раю ни сада с деревами, что знаем мы здесь, на земле, ни трав шелковых, знакомых нам по вешним росам, ни сладостных плодов, как тот, что ты вкушаешь ныне, но все и вся имеют там, в раю, другую форму, да и смысл иной?

Мальчик рос в бедной семье, но на удивление имел воображение опытного путешественника, человека, повидавшего много стран и людей. Мастер давно обратил внимание на подвижный и неординарный ум помощника и частенько пользовался им, вовлекая ученика в обсуждения своих будущих изделий.

Вот и на сей раз его юный товарищ мысленно погрузился в воображаемый дивный сад, выискивать в нем яблоко познания, его форму и, если повезет, содержание.

В неустойчивой темноте прикрытых век проявилась большая светящаяся сфера, от которой отделялись яркие тонкие лучи: один, два… всего двенадцать, оканчивающиеся сферами поменьше. Мальчик сбивчиво пересказывал мастеру все, что видел, – именно так представился ему рай.

– Душа входит в малый шар, и, если его лепестки раскрываются, путь в сад свободен.

– Врата рая! – воскликнул старик. – И что дальше: луч втягивает душу внутрь?

Мальчик зажмурился сильнее и потер ладонями виски:

– Нет, должны раскрыться все двенадцать бутонов.

– Нужно ждать кого-то еще, чтобы попасть в рай? – удивился мастер.

Юный исследователь райских кущей помотал головой:

– Только себя, я вижу…

Возникла пауза.

– Что, что? – нетерпеливо заерзал на лавке мастер.

– У души двенадцать граней, – выдохнул ученик.

– Додекаэдр, – благоговейно прошептал старик, – душа должна быть полностью чиста, со всех сторон, чтобы быть допущенной в рай.

– Да, мастер, – подтвердил мальчик, расслабляя тело и сознание.

– Скажи, сынок, а что в центре, в саду, видишь само яблоко? – старик, не в силах усидеть на месте, метался по мастерской в неимоверном возбуждении.

Подмастерье снова напрягся, прикрывая веки руками и сжимая пальцы так сильно, что, казалось, вот-вот пожертвует собственными глазными яблоками ради райского.

– Там Бог, – наконец ответил он и обессиленный упал на лавку.

– И все? – разочарованно произнес мастер.

– Кроме Бога я ничего не увидел, – еле шевеля губами, промолвил мальчик и тут же заснул.

Юному шпиону не хватило сил приоткрыть последнюю завесу, заглянуть в нужную замочную скважину, приложить ухо к той самой портьере. Мастер был подавлен: яблоко познания не стало ближе ни формой, ни сутью – рай, как и положено всякому засекреченному месту, крепко хранил свои тайны. Он взглянул на спящего мальчика, решая, будить его или нет, как медный колокольчик на входной двери дважды дернулся – посетитель. Старик нехотя отворил. На пороге стояла юная особа, одетая небогато, но аккуратно и прилично. Светловолосая, с голубыми глазами и вздернутым носом, девушка производила весьма приятное впечатление.

– Я хочу сделать заказ, – сказала она и улыбнулась той улыбкой, что сводит с ума мужчин всех возрастов, бездомных псов всех мастей и маленьких капризных детей.

Мастер пригласил ее внутрь, по пути убрав разбросанный инструмент и промасленный фартук элегантным пинком, заодно растолкав вольготно разлегшегося на скамье ученика. Гостья, оценив внутреннее убранство помещения, отказалась от предложенного табурета и осталась стоять, старик же, разведя руками, дескать, как будет угодно, устроился рядом с мальчиком и сказал:

– Слушаем.

Девушка произнесла фразу, как ей казалось, ничего не значащую, но повергнувшую обоих слушателей в ступор:

– Я хочу заказать у вас яблоко.

Опомнившись через секунду от подобия удара грома, мастеровые люди переглянулись, и старик спросил трясущимися губами:

– А поточнее?

Девица поправила чепчик, махнула пышными ресницами и задумчиво сказала:

– Честно говоря, я и сама не знаю, какое. Форма и материал не имеют значения, главное, чтобы оно состояло из двух половинок.

– Это несложно, – кивнул мастер, еще раз выразительно поглядев на ученика.

– И самое важное, – миловидная заказчица снова поправила чепчик, – яблоко должно распадаться само.

– Интересно, – удивленно произнес мастер. – И когда же?

– В тот момент, когда я встречу свою настоящую любовь, – легкий румянец озарил ее щеки. – Возможно ли это?

– Яблоко познания любви, – восторженно прошептал мальчик.

– Да, мне тоже приходило в голову это название, – согласно закивала гостья.

– Право, не знаю… – начал было мастер, но подмастерье прервал его: – Мы возьмемся.

– Спасибо, я думала, и здесь мне откажут, – прошептала девушка и с чувством пожала руку мальчику.

– Мы возьмемся? – язвительно передразнил помощника мастер, как только за осчастливленной девицей закрылась дверь: – И кто же эти мы?

Он недовольно покачал головой и, бурча что-то себе под нос, удалился в тайную коморку, засев там до вечера. Мальчик уже засобирался домой, когда старик, отодвинул ширму, отделявшую его святая святых от мастерской, и спросил угля для начертания. Подмастерье поковырялся в остывшей жаровне, выбрал несколько подходящих кусочков и оставил мастера наедине с его думами.

Утром, распахнув дверь мастерской, мальчик, разинув рот, застыл на пороге. Каменный пол был усеян паутиной чертежей, схем и вереницами загадочных знаков, которые мастер называл формулами.

– Возьми тряпку и вымой пол, – прозвучал голос из-за ширмы.

– А ваши формулы, мастер? – спросил мальчик, перемещаясь по мастерской на цыпочках.

– Все, что нужно, в голове, а туда ты с тряпкой не доберешься, – захохотал старик, что означало только одно: решение найдено.

Стереть следы угля с камня – дело небыстрое, женщины знают. Подмастерье провозился с тряпкой полдня, меняя воду в ведре каждые четверть часа. Небольшой черный ручеек отправился в этот день от дверей мастерской вниз по улице, давая прохожим волю их фантазиям: кровь единорога, воды Ахерона, слезы дьявола – каких только имен не удостоилась грязная водица, несущая в себе задуманное мастером творение.

Ровно в полдень дважды звякнул колокольчик, и в отворившейся двери появилось лицо вчерашней заказчицы:

– О, наводите порядок?

– Еще не готово, – прозвучал ответ из-за ширмы.

– Удачи, – так же коротко парировала девушка и исчезла за дверью.

– Возьми золотую монету, там, на стеллаже, ты знаешь где, и растопи мне пятую часть ее и… – старик замолчал.

– И что-то еще, мастер? – переспросил мальчик.

– И отправляйся домой, на сегодня все.

Заказчица приходила каждый день в одно и то же время. Ровно в полдень дважды дергался колокольчик, отворялась дверь, и милое создание произносило одно слово:

– Готово?

Такой же одиночный выстрел прилетал ей в ответ:

– Нет!

И она уходила.

Мальчик получал с утра небольшое задание, выполнял его и отправлялся домой. Этот заказ мастер предпочел делать в одиночестве. И вот на седьмой день (а как же иначе) в свое, установленное ею же время загадочная гостья вошла в мастерскую, полностью распахнув дверь, и, уже не задавая вопроса, утвердительно сказала:

– Готово.

Мастер вышел из-за ширмы, ответил «Да» и протянул ей золотой кулон в виде яблока.

Девушка, взяв за цепочку, поднесла кулон близко к глазам и спросила:

– Как оно работает?

Старик, довольно улыбаясь, гордый своей работой ответил:

– На тыльной стороне яблочка есть рычажок, удерживаемый чувствительной пружинкой, рассчитанной на обычное сердцебиение. Встретив любовь, ваше сердце, прекрасная незнакомка, застучит сильнее, забьется, словно птичка в клетке, уловившая дуновение ветерка из родных мест, и пружинка толкнет механизм, который развалит яблоко пополам.