Семь Чудес Рая

Трапеза вот-вот начнется. Иуда отодвинул свой кубок подальше, боясь, что его слезы, а их собралось достаточно, чтобы векам не удержать сей постыдный факт в тайне, не осрамили сосуд, его последнюю надежду сделать правильный выбор или смиренно принять предписанную судьбу.

Шум за столом стих. Петр с кувшином уже подле Иисуса. Мысль, молнии подобная, осветила изнутри мечущегося в раздумьях ученика – если он, живое воплощение Бога, прикоснется устами своими к чаше, быть может, тогда смогу узреть истину, просушив тело ее ладонями ничтожного смертного, раба Божьего Иуды.

– Возьми мой кубок, Иисус, – Иуда резко подскочил и пододвинул чашу к учителю.

Иисус внимательно посмотрел на Иуду и, не приняв кубка, спокойно ответил:

– У каждого своя чаша, брат Иуда. Зачем предлагаешь Иисусу то, что принадлежит Иуде?

– Прости, учитель, мне не хочется пить, и я подумал: отдам тебе, как отдал сердце свое и жизнь, – Иуда взял кубок и поставил рядом с собой.

– Теперь верни, – сказал Иисус, – взять не могу ни сердца, ни жизни, ибо все отца, но кубок приму, – он засмеялся, – хотя он также числится во владениях его.

– Отчего поменял ты решение, учитель? – удивленно спросил Петр, запутавшийся с выполнением обязанностей виночерпия меж двух чаш.

– Оттого, брат Петр, что пустоты мира сего должны быть заполнены, иначе мир провалится в них, – Иисус показал взглядом ученику наполнить чащу Иуды.

– Мудрены слова твои, учитель, – подал голос Андрей, всегда заступавшийся за брата, – но неясны смыслы.

– Вкушай трапезу свою, брат Андрей, и вы, братия, не отрывайтесь от угощений, а я скажу вам притчу.

Было у хозяина два пса. Одного, холеного и добродушного, он держал возле главных ворот, а второй, голодный и злой, охранял задний двор, у черного входа. Однажды проходящий мимо путник спросил:

– Скажи, добрый человек, почему так несправедлив ты к одной из своих собак? Зачем закармливаешь и расчесываешь одну, а другая недоедает и спит в грязи?

Хозяин хитро улыбнулся и ответил:

– Тот, что подле главных ворот, встречает только друзей и родственников, он должен быть добр и приятен глазу, а пес на заднем дворе будет ждать воров и разбойников, и посему быть ему злым и страшным.

– Ты рассудил умно, – сказал тогда путник, – но не мудро.

– Где же в задумке моей увидел ты недочет? – обиделся хозяин.

– Сытый пес не будет лаять на своих, но отличит чужака, а голодного накормит чужак и станет для пса своим. Так и войдут в дом твой через угощение в пасти стража.

– О чем же притча твоя, учитель? – нарушил повисшую тишину Петр. – Не о двух же псах?

– О том, что не всегда очевидное очевидно, – коротко ответил Иисус и отломил хлеб.

Все последовали его примеру, вкушая вместе с пасхальными угощениями ароматы придвинувшейся ночи и раздумывая о неочевидности очевидного. Не притронулся к еде и питию только Фома: нахмурив лоб, он обдумывал каждое слово, но не видел ответа, рассматривал притчу со всех сторон, но не находил искомого. Наконец, не выдержав, он подошел к Иисусу и прошептал на ухо:

– Учитель, не разумею я притчу твою и по обыкновению своему, кое знакомо тебе, не верую в значимость истины, тобою повествованной. Разреши сомнения мои и утешь воспаленный двумя псами разум: не вижу я связи меж кубком Иудиным и словами путника.

Иисус, отложив хлеб, которого до сей поры еще и не вкусил, повернулся к Фоме и так же, на ухо, прошептал ему:

– Смотри, брат Фома, на кубок этот не земным взором, но в духе, а в духе то не медная форма, но сосуд души Иуды. И в духе ведомо мне, что задумал брат Иуда. Приняв сосуд и наполнив его прощением, спасу Иуду, не дам его душе погибнуть.

– Чего же решил сотворить наш брат, что тебе, учитель, надобно спасать его? – спросил пораженный Фома так, чтобы никто не услышал.

– О том поведаю вам, братия, но позже, – ответил Иисус и, подняв кубок Иуды, отпил из него.

Фома вернулся на место, сунул в рот кусок лепешки и, задумчиво двигая челюстями, отрешенно уставился на зажигающиеся в темнеющем небе звезды.

Сколь млады души наши, думал он, коли неведомо нам многое и зрим мы только перед собой, не далее трапезного стола.

Иисус же в эту минуту припомнил контракт, заключенный с отцом, по которому его кураторство над планетой начиналось со схождения в теле физическом и той жертвой, к которой его подводил сидящий по правую руку Иуда. Над беднягой висел свой контракт, и решиться на него душа не соглашалась долго. Надобно бы поведать ученикам, что каждая душа перед воплощением на Землю вручает мне свой сосуд (голограмму) на хранение, ибо знает, какие тернии ждут ее, воплощенную, но непозволительно истине этой открытой стать сейчас.

Иисус ласково посмотрел на Иуду, затем обвел взглядом учеников, и снова отхлебнул из кубка.

Назовут его Граалем, хотя Грааль есть небесное хранилище всех сосудов, и будут искать его вечно, хотя сами пребывают в нем вечно же. Иисус поставил чашу на стол:

– Братия, возблагодарим Отца Небесного за этот прекрасный вечер и чудесный стол, объединивший тринадцать чаш, коим стать одним целым. Прошу вас, молитесь со мной и подле меня о страданиях, что ждут учителя вашего, а позже и вас. Соединим же все, что осталось в чашах наших в одну, ибо стало вино кровию моей.

Голос Иисуса затих, он был один. Иуда, получивший мякоть признания, не смог усидеть за столом и покинул вечерю, остальных сморило вино и тяготы дня – все спали.

«Безмятежны, как дети», – думал учитель, мысленно прощаясь с каждым из своих учеников. Предначертанное неотвратимой волной сжимало время, надавливало на пространство и проявляло то очевидное, что мгновение назад было неочевидным.

Иоанну, затихшему на плече у Петра, приснился сон – вечеря закончилась, все разошлись, за столом остались только двое: он и Иуда.

– Брат Иуда, – обращается Иоанн к сотрапезнику, – а ведь чаша учителя, что отдал он тебе, осталась пуста. Ты не наливал вина в нее, да и вообще, не притрагивался к кубку и смотрел на него не как на посуду, а словно видел огонь пылающий.

– Что же с того? – спрашивает, криво улыбаясь, Иуда.

– А то, – отвечает Иоанн, – что мир не терпит пустоты, так сказал учитель.

– Не думаешь же ты, брат, что весь мир теперь провалится в разверзнутую пасть этого кубка и сгинет там, – усмехается Иуда.

– Весь мир провалится в пустоту, когда таких кубков соберется достаточное количество, – говорит Иоанн, тревожно поглядывая на Иуду, – так сказал учитель.

– Вера твоя слаба, брат Иоанн. Бог не оставит сына своего, чаша его не пребудет пустой. Назначен уже виночерпий Христов, Иосиф из Аримофеи, чаша Иисуса наполнится кровию Иисуса из его рук, ибо токмо кровь Христа, а более ничего, не останется от тела Его.

– Что же такое говоришь, брат Иуда, да будут лета учителя долгими, а язык твой поганый пусть отсохнет, дабы не произносить более слов таких, – кричит во сне возмущенный Иоанн.

– Предначертанное свершится с каждым из нас, – твердым голосом произносит Иуда, и Иоанн просыпается от увиденного и услышанного кошмара на мокром от слез плече Петра.

Рядом, опустив голову на руки, сидит Иисус – он молится с закрытыми глазами. Иоанн облегченно вздохнул и с улыбкой прошептал:

– Учитель…

Иисус прервал молитву и повернулся к ученику. Выражение его лица испугало Иоанна – нет, это не была искаженная мукой гримаса, не мертвенная бледность увидевшего близкий конец, не сводящая скулы обида на не понявших и предавших. Лик Иисуса был обычным, таким, как его привыкли видеть последователи, но глаза смотрели как будто бы внутрь себя, созерцая нечто, не имеющее отношения к земной суете.

– Все, что видел во сне, – истинно, брат Иоанн, – произнес он отрешенно, – все собравшиеся здесь знают, что делают. Не тревожься ни о моей судьбе, ни о своей, дай мне помолиться, времени мало.

– Мало для чего, учитель? – почти рыдая, спросил Иоанн.

– Для свершения предначертанного. Я уже слышу голоса фарисеев, не тревожься, брат Иоанн, и не тревожь меня, – Иисус снова погрузился в молитву, плечи его подрагивали, а пальцы судорожно сжимали виски.

Сквозь слезы Иоанну привиделась размытая картина: склонившийся над столом учитель, словно живой сосуд, трепетно дышащий мягкими стенками кубок, втягивал в себя, через спину, в самый позвоночник, еле уловимые глазу тонкие струи человеческих грехов, уродливыми змеями вползающие в тело его, распирающие изнутри кожу, терзающие ткани органов, как пиявки, присасывающиеся к сердцу, грызущие кости и хохочущие в этой адской трапезе.

– Не пускай их, – шепчет Иоанн.

– Тогда они пожрут вас, – отвечает Иисус.

– Не пускай их, – уже кричит обезумевший от видения Иоанн.

– Грааль не терпит пустоты, – не поднимая головы, отвечает Иисус.

– Не пускай их, прошу, – беззвучно шевелит губами апостол.

– Да свершится предначертанное, ибо нет другого, – улыбается Иисус.

На лестнице за дверью явственно слышен шум, возмущенные голоса, крики и приближающиеся шаги.

Аминь.

Король Артур

– Чей голос в тишине ночной

Меня зовет: «Пойдем со мной»?

– То голос мой, любовь моя, —

В ответ из тьмы услышу я.

Освободи стремя, усталый путник, пересекая благодатные земли Логреса, и спустись к прохладным водам спрятавшегося в тени раскидистых ив озера. Быть тебе свидетелем глубокой задумчивости короля, припавшего на одно колено у самой кромки окаймленного камышом зерцала. Не крикнет птица в этот миг, не шевельнет листом дерево, не выпрыгнет из глубины на солнце резвящийся малек, да и ты, путник, затаи дыхание, не покидай своего случайного укрытия, ибо Артур, а у воды именно он, видит в отражении своем лик иного существа, не схожего с человеческим обликом, взирающего из того пространства Вселенной, где во славе своей сияет Арктурус, и имя ему Уртрр.

Знай теперь, притаившийся в ивняке никем не подосланный шпион, тайну короля Артура – он есть двенадцатая ипостась духа, пребывающего в сфере Арктуруса, помещенная в тело ребенка от родителей-простолюдинов, убиенного случайной стрелой охотника, выцеливавшего королевскую лань, но промахнувшегося, и подобранного отшельником Мэрлином уже бездыханным, но возвращенным к жизни земной способом, объяснение которого займет несколько сотен страниц и все равно не станет понятным. А посему опустим громоздкие формулы и витиеватые диаграммы и приступим к наблюдению.

Король зачерпывает озерную воду ладонями и погружает лицо в образовавшуюся чашу. Он замирает в таком виде на значительное время, не страшась надоедливых насекомых, в отличие от подсматривающего. Что ж, оставим его за странным омовением, о сути которого упомянем позже, и вернемся к лошади.

Садись в седло, мой друг, и продолжи свой путь не спеша. Король еще должен закончить у озера и успеть нагнать тебя до наступления темноты; мне же до вашей встречи – закончить свой рассказ о мальчике Артуре, воспитаннике Мэрлина, короле.

Странности ребенка с простреленным сердцем, вернувшего себе дыхание и пульсацию крови из окоченевшего состояния плоти, отшельник начал примечать сразу же. Очнувшийся мальчик произнес несколько слов, даже по звучанию не напоминавших земные языки и наречия, при том что Мэрлин до уединения в землях кельтов бывал и в италийских горах, и в песках мавров, захаживал в моря норвегов и огибал берега, таившие в густых зарослях гигантских слонов.

– Удивительный язык, – пробормотал тогда отшельник, а воскресший из мертвых будто только того и ждал.

– Артур-р-р, – совсем по-кельтски прошептал он и указал пальцем на потолок Мэрлиновской землянки.

– Ну а меня зовут Мэрлин, – улыбаясь сказал отшельник, решив, что мальчик назвал свое имя.

Артур не помнил ни родителей, ни селения, откуда он родом, не мог назвать своего возраста (на вид десять-двенадцать лет), но безошибочно определял стороны света, прекрасно ориентировался в созвездиях, правда, величая их по своему, урчащими, как весенний ручей, гортанными звуками. Главной же странностью мальчика была процедура умывания: он погружал лицо в воду и подолгу, словно предком его был ловец жемчуга, оставался в таком положении, при этом не выпустив ни пузырька воздуха.

– Рыбья душа, – ласково приговаривал в такие моменты Мэрлин, качая головой от удивления.

Откуда было знать старику, что Артур, наклоняясь над водой, видел Уртрра, а погрузившись в нее, мог слышать голос далекого «я», пользуясь единым кодом вселенской воды.

– А так можно? – спросишь меня, мой любезный посвященный, оглядывающийся постоянно, не появилось ли сзади на дороге облачко пыли, не спешит ли сам король Артур засвидетельствовать свое почтение путнику, допущенному до его самых сокровенных секретов.

– Да, мой дорогой друг, именно так. Коды первозданной воды, льющейся из райского фонтана, – основы жизни в любых мирах. Вряд ли это должно удивить тебя, покачивающего сейчас в седле свое тело, состоящее из воды в большей степени, чем многие живые во Вселенной.

Итак, солнце еще в зените, а за спиной не слышно копыт Канрита, а значит, можно продолжить ковыряться в потаенных манускриптах нашего героя. Однажды, зная особенное отношение мальчика к водным средам, Мэрлин рассказал Артуру об удивительном лесном озере, имеющем абсолютно правильную круглую форму. Как и следовало ожидать, ученик отшельника воспылал страстным желанием скорее увидеть этот водоем. Желанный вояж откладывать в долгий ящик не стали и на следующее утро отправились в путь. Продолжительная пешая прогулка всегда располагает к хорошей беседе, а уж если подле учителя толковый ученик, разговорам не будет конца.

Хлеща по веткам длинным прутом, распугивая при этом крупных пауков, застывших в ожидании жертвы, беззаботно пиная все виды грибов, попадающиеся на пути, Артур слушал очередную легенду о волшебном мече, вонзенном в каменную глыбу по рукоять неизвестным рыцарем, и безнадежных попытках освободить его из гранитного плена.

Именно эта история среди прочих поведанных ему отшельником, волочившимся позади так медленно, что распуганные пауки успевали восстановить порванные молодым героем сети, которые Мэрлин примеривал себе на нос, вызывая невероятное возмущение в обществе арахнидов, отозвалась внутри Артура непонятным, но весьма сильным образом. Сердце заколотилось, запело, запрыгало (и это при дыре от стрелы в правом желудочке) и, перевозбудившись, тут же заныло, затосковало, вспомнило.

Мальчик обернулся к запыхавшемуся старику:

– Долго еще, Мэрлин?

– Озеро за теми дубами, – отшельник указал посохом на восток, – через час будем на месте.

Артур подскочил, как сероухий заяц, почуявший самку:

– Я найду дорогу, не волнуйся.

Мэрлин не успел раскрыть рта, как мальчик исчез в густой листве тиса. Доковыляв до озера, он нашел Артура в традиционной для него позе – стоя на коленях, лицо опущено в воду. Как долго его подопечный находился в таком положении, старик не знал, но после его прихода, судя по перемещениям солнца, Артур вынырнул через два – два с половиной часа.

– С таким талантом и море можно пересечь по дну, – пошутил старик, начав уставать от ожидания.

– Океан, – невозмутимо поправил его ученик. – Хочешь знать, что это за озеро?

– Рыбы нашептали, – усмехнулся Мэрлин.

– Его сделал Уртрр, – Артур пристально посмотрел на учителя.

– Кто это, Уртрр? – удивленно спросил Мэрлин, снова уловив знакомые урчащие нотки в этом слове.

Артур не стал объяснять, а просто продолжил:

– Он установил связь с Землей, протянул нить, атом к атому, из материи Арктуруса, имя ей – склибрр. Когда вся материя перетекла сюда, образовался кратер. Меч, о котором ты мне рассказал, – это склибрр.

Обомлевший, оглушенный Мэрлин только и смог вымолвить:

– Как называется меч, Экскалибур?

– Пусть так, – ответил Артур, – веди меня к нему.

– Зачем тебе это, мальчик? – изумлению старика не было предела.

– Связь с домом, веди, – коротко бросил Артур.

Трогай, мой удивительный путник, не останавливай время, не ищи под ногами ручья или лужи – нам, земным существам, в какие воды физиономию не опускай, все одно: мокро и хочется на воздух. Слишком молод род наш, чтобы управлять кодами стихиалей, слишком юно сознание, чтобы распределять себя по мирам. Посему продолжим свой путь далее и подтянем в него историю об Артуре, короле.

Склибрр растекся в каменной глыбе, заполнив собой все поры, все межклеточное и межатомарное пространство, ибо обладал размерами элементарных частиц гораздо меньше земных, не потеряв только форму рукояти меча, торчащую снаружи. Хилый подросток с полупрозрачной кожей и синими прожилками вен на тощих руках вытянул Экскалибур на свет божий двумя пальцами – арктурианская материя подчиняется только арктурианцу, соединяясь с сознанием, не подверженным коррозии страха, жестокости, злобы и власти. Вибрация материи и сознания синхронизирует орудие и владельца – задумайся над этим утверждением, всяк любитель погреть ладонь об эфес.

Кто присутствовал при сем, тут же преклонили колени и признали в мальчике своего короля, поскольку телесная недостаточность с лихвой компенсировалась могучей энергетикой, излучаемой юным Артуром.

Солнце, что было над головой твоей, одинокий путник, начинает слепить глаза, приближая завершение дня. Ты все чаще оборачиваешься, но за спиной равнины Логреса и пустая дорога, всадника пока нет, а раз так, поговорим о том, что же это за явление такое – король Артур.

Скачи на запад, мой друг, время покопаться в сути, а она проста – минуло четыре земных века после схождения на планету Иисуса Христа, сына Божьего, жертвы высшего, великий опыт спасения и разрядки. Вся Вселенная следит за этим экспериментом, и вот ближайшая к миру Солнца сфера Арктурус решает, что миссия Христа бессмысленна и не дает ответа на вопрос о процентном выживании света во тьме. Арктурус отправляет на Землю голограмму Уртрра, Артур – его сын. Аналогия пряма, иные задачи. Иисус, сын Божий, окружил себя двенадцатью учениками, что стали во главе учения Христа. Король Артур учредил круглый стол с двенадцатью рыцарями, по сути, своими апостолами. Их задача – привнесение в земной мир основ справедливости (в арктурианском понимании).

В окружении Иисуса, сына Божьего, есть важное явление – предательство, осуществленное падшим ангелом Иудой. Его миссия – через свой поступок просветить такую важную истину, как прощение. Подле Артура оказывается свой падший – Ланселот, зерно его фрондирования – жестокость.

Арондайт – противоположность Экскалибуру, он не оставляет живых, раненый им не излечивается, будучи им же и добитым. Его материал – это арктурианская антиматерия, хвост склибрра, пришедший на Землю.

Ланселот – пример недопустимости жестокосердия, даже во имя справедливости.

Внимательный слушатель, пусть и зевающий в седле (время-то к ночи), напомнит: «Но Ланселот – сын земных родителей. Как же меч из чужой материи подвластен ему?»

Не смотри на меня победоносно, оглянись, темная фигура всадника, спешащего в сумерках к тебе, сам король Артур, он и ответит на этот вопрос.

Четверть часа спустя, уже в темноте ночи, любопытного путника нагнал одинокий рыцарь в полированных до лунного блеска латах, пурпурной дорожной накидке, с притороченным к седлу знаменитым Экскалибуром.

– Приветствую тебя, король Артур, – сказал спешившийся странник, почтительно склонившись в поклоне.

– Приветствую и тебя, незнакомец, прятавший свое лицо в ивах у озера, – ответил Артур, так же почтительно наклонив голову, при этом не покидая седла.

– Я спешу, – продолжил он, – но вижу в твоем сердце вопрос, не столько мучающий твой ум, сколько тешащий самолюбие. Впрочем, право вопрошающего не получать ответа, а знающего ответ – не давать его, но ты на земле гостеприимного Логреса, и я помогу тебе. Арондайт формировали из антиматерии, его вибрации близки к жестокости, злобе, хладосердию. Ланселот принял для себя эти качества как возможные и довел их до совершенства с помощью антимеча. Всяк стоящий на пути Ланселота уже мертв, ибо мертв сам Ланселот, первым ставший на пути у самого себя. Теперь ты, посвященный во все таинства моего королевства, покинь эти земли самой короткой дорогой.

Он показал рукой направление, чуть правее от основной дороги:

– Держись все время вон той яркой звезды, вдвое удлинив ручку ковша Медведицы.

– Это Арктур? – спросил путник, запихивая ноющее от долгого путешествия тело снова в седло.

Король Артур улыбнулся, но ничего не ответил. Пришпорив Канрита, он растворился в темноте своего времени – посланец, исследователь, легенда.

Копье судьбы

Силен морской прибой

И спросит берег, тот, что камня крепче:

– Ну сколько раз тебе прийти

И откатиться в вечность,

Чтоб гладким сделать острый угол мой?

Прибой ответит новою волной:

– С тобой обручены навек, друг мой.

Не бойся,

Сокрою лик твой пенною фатой,

А ты моей слезой умойся.

Власть не испортила его, в отличие от тех, кого судьба подвела вплотную, и кто прикосновением своим неизгладимые следы оставил на теле артефакта, представ в двоякой роли и создателя, и слуги. Тот, первый, чьи руки ковали наконечник, не ведал уготованного пути своему творению: он был рабом и, как всякий невольник, занимал свои мысли грезами о свободе, чего бы ни делали при этом руки.

Молот методично придавал металлу нужную форму, нужную для чего ни инструмент, ни кузнец не задумывались на пару, монотонно снося свое бытие.

Нанеся завершающий удар, раб (будь он художником, наверняка полюбовался бы этим штрихом) безразлично провернул клещами готовое изделие и, мгновенно оценив верным глазом остроту граней, бросил наконечник на горку его собратьев, выкованных за сегодняшний день: звонких, острых, одинаковых, смертоносных. Каждый из этих сынов раба нес на себе горечь удела и обреченность пути. Рожденный рабом – сам раб.

Заготовки погрузили в большие плетеные корзины и жала из железа, на спинах мулов поплыли к следующему владельцу. Второй прикоснувшийся был свободным ремесленником, столяром. Любовь, которой Господь одарил всякого вдыхающего воздух и попирающего земную твердь двумя ногами, проявилась в нем исключительно по отношению к… древесине. Он равнодушно взирал на человеческую боль или радость, не понимал бушующих меж человеков страстей, но слезы посещали его всякий раз, когда ладонь прикасалась к древесным волокнам, будто трепетное женское тело оказывалось в объятиях пылкого кавалера. Дуб восхищал его строгостью линий и своей массивностью, палисандр – железным характером, в лиственнице он находил художественный симбиоз цвета и запаха, липа манила податливостью, сосна – простотой, но истинную страсть плотник делил между тисом и ясенем.

Оба древа войны будоражили сердце тихого человека своим героическим предназначением. То, что предстояло совершать его древесным созданиям, составляло основу потаенного вожделения, зажатого внутри, прорывающегося по ночам во снах, в грезах, в иллюзиях.

Ремесленник вытащил из ближней корзины лежащий сверху наконечник не по наитию, не прочувствованно (мы помним, что он ничего и никого, за исключением древ, не любил, в том числе и металлы), а сделав случайный выбор, но решение насадить его на древко из ясеня было осознанным. В сушке томился великолепный длинный ствол – крепкий, молодой, прямой, звонкий. Такое копье в умелых руках станет легендой. Мастер, делая свою работу, представлял, как могучий воин, орудуя его гастой, накалывает на нее противника, прославляя вместе со своими победами и силу удивительного оружия.

Слабый отец своих смертоносных детей в безумстве собственных фантазий, в злобе, сокрытой за декорациями хилого тела и покладистого характера, сам не понимая того, наградил любимое создание позором и нищетой… духа. Насадив железное жало на ясеневое древко и проверив балансировку, он поставил готовое копье в угол мастерской. Полюбовавшись полировкой, столяр промолвил вслух:

– Неужели моя прекрасная девочка достанется какому-то бездушному солдафону?

Скупая слеза медленно скатилась по щеке. Ремесленник смахнул ее, повернулся и заковылял к корзинам: до утра нужно успеть сделать еще два десятка гаст.

Лонгин в сопровождении пяти всадников и двух повозок направлялся в оружейную мастерскую, желая лично принять заказанные копья. Его центурия обеспечивала охрану наместника. Работу подле Пилата не назовешь пыльной: легионеры откровенно бездельничали, приобретая неоценимый опыт игры в кости, но безвозвратно теряя навыки ведения боя. Тем не менее даже подобная служба приводила к выходу оружия из строя, особенно страдали копья. Чаще всего изрядно выпившие солдаты их просто забывали в заведениях, а жители Иерусалима, известные проныры, утаскивали их в свои жилища для использования в быту или продажи на рынке. Иногда случалось и более подобающее использование военного инвентаря – пьяные римляне ломали древки гаст друг о друга, выясняя традиционные для этого состояния человеческого сознания вопросы. Лонгину это нравилось больше: хоть какое-то подобие поддержания бравого духа.