Овод

Но нет, это невозможно! Разве он сможет когда-нибудь забыть? И разве не она сама толкнула его в ад, сама, своей рукой?

И богатое возможностями мгновение кануло в вечность.

Овод поспешно поднялся и сел к столу, закрыв глаза рукой и кусая губы так сильно, как будто хотел прокусить их насквозь.

Прошло еще несколько томительных минут. Он поднял голову и сказал уже спокойным голосом:

– Простите. Я вас, кажется, испугал.

Джемма протянула ему обе руки.

– Друг мой, – сказала она, – разве дружба наша недостаточно уж окрепла теперь, чтобы вы могли доверять мне хоть немного? Расскажите мне, что вас так мучает?

– О, это только мое личное горе. Зачем мне мучить им и вас?

– Выслушайте меня, – сказала она, взяв его руки в свои, чтобы успокоить их конвульсивную дрожь. – Я не позволяла себе касаться того, чего была не вправе касаться. Но вы сами по своей доброй воле рассказали мне почти все. Так не доверите ли вы мне и то немногое, что осталось еще недосказанным, как если бы я была вашей сестрой? Сохраните маску на лице своем, если в этом вы находите утешение, но сбросьте ее со своей души, сбросьте ради самого себя!

Он еще ниже опустил голову.

– Вам придется быть терпеливой со мной, – сказал он. – Боюсь, что мало радости доставит вам такой брат, как я. Но если бы вы только знали!.. Я чуть не лишился рассудка в эти последние дни. Они были словно продолжением моей южноамериканской эпопеи. И уж не знаю отчего, но дьявол снова овладевает мной… – Голос его прервался.

– Дайте же и мне мою долю участия в ваших страданиях, – прошептала Джемма.

Голова его опустилась на ее руку.

Часть третья

Глава I

Следующие пять недель промчались для Овода и Джеммы в вихре вечного возбуждения от напряженной работы. Не хватало ни времени, ни энергии, чтобы подумать о своих личных делах. Оружие было благополучно переправлено контрабандным путем в Папскую область. Но оставалась невыполненной еще более трудная и опасная работа: из тайных складов в горных пещерах и оврагах нужно было незаметно доставить его в несколько местных центров, а оттуда развезти по отдельным деревням. Вся область кишела шпионами. Доминикино, которому Овод поручил заготовку боевых припасов, прислал во Флоренцию гонца, требуя или помощи, или отсрочки.

Овод настаивал, чтобы работа была окончена во что бы то ни стало к середине июня, и Доминикино приходил в отчаяние; перевозка тяжелых транспортов по плохим дорогам была делом нелегким, а тут еще она осложнялась бесконечными проволочками из-за вечной необходимости прятаться от шпионов.

«Я между Сциллой и Харибдой{67}, – писал он. – Не отваживаюсь вести работу слишком быстро из боязни быть выслеженным и должен вести ее не слишком медленно, если непременно нужно поспеть к сроку. Вам придется поэтому либо прислать мне деятельного помощника, либо дать знать венецианцам, что мы не будем готовы раньше первой недели июля».

Овод понес письмо Доминикино Джемме.

Она углубилась в чтение, а он уселся на полу, нахмурив брови и поглаживая ее кота против шерсти.

– Дело плохо, – сказала она. – Вряд ли нам удастся заставить венецианцев подождать три недели.

– Конечно, не удастся. Что за нелепая мысль! Доминикино д-должен был бы п-понять это. Нам приходится сообразоваться с венецианцами, а не им с нами.

– Нельзя, однако, осуждать и Доминикино: он, очевидно, старается изо всех сил, но не может сделать невозможного.

– Да, вина тут, конечно, не его. Вся беда в том, что он – один человек, а не два. Нам нужно иметь хоть двух ответственных работников: одного – чтобы хранить склад, а другого – чтобы отправлять транспорт. Он совершенно прав: ему необходим деятельный помощник.

– Но кого же мы ему дадим в помощники? Из Флоренции нам некого послать.

– В таком случае я д-должен ехать сам.

Она откинулась на спинку стула и смотрела на него, слегка приподняв брови.

– Нет, это не годится. Это слишком рискованно.

– Придется все-таки рискнуть, если нельзя н-найти иного выхода.

– Надо найти этот иной выход – вот и все. Нечего и думать ехать вам самому.

Нижняя губа Овода сложилась в упрямую складку.

– Н-не понимаю, почему нечего и думать?

– Вы поймете, если спокойно поразмыслите хоть минуточку. Прошло лишь пять недель с тех пор, как вы сюда вернулись. Полиция уже пронюхала кое-что насчет истории с паломником и теперь рыщет по всей стране, стараясь найти нити. Я знаю, как хорошо вы умеете менять свою внешность; но вспомните, сколько народу вас видело и как Диего, и как крестьянина. Да и ничего вы не поделаете ни с вашей хромотой, ни со шрамом на лице.

– На свете сколько у-угодно хромых людей.

– Да, но в Романье вовсе уж не так много людей с хромой ногой, со следом сабельного удара на щеке, с левой рукой, израненной, как ваша, и с голубыми глазами при таком смуглом цвете лица.

– Глаза в счет не идут: я могу изменить их белладонной.

– Вы не можете изменить остального. Нет, нет, это невозможно. Вас арестуют наверняка.

– Но к-кто-нибудь да должен помочь Доминикино!

– Хороша будет помощь, если вы попадетесь там как раз в такую критическую минуту. Ваш арест равносилен провалу всего предприятия.

Но Овода нелегко было убедить, и спор их затянулся надолго, не приведя ни к какому определенному решению. Только теперь начала Джемма понимать, каким неисчерпаемым запасом спокойного упорства обладал этот человек. Если бы речь шла о чем-нибудь менее важном, она, пожалуй, и сдалась бы, чтобы не спорить понапрасну. Но в этом вопросе она не могла уступить: практическая выгода, какую могла бы принести поездка Овода, не уравновешивала, ей казалось, опасности. Она невольно подумала, что его желание ехать вызвано не столько сознанием серьезной необходимости, сколько болезненной жаждой опасности. Рисковать жизнью стало для него привычкой, это было нечто похожее на страсть алкоголика к вину, и Джемма считала необходимым твердо противодействовать ему во всех таких случаях. Видя, что все ее доводы не могут склонить его упрямой решимости, она пустила в ход свой последний аргумент.

– Будем, во всяком случае, честны, – сказала она, – будем называть вещи их настоящими именами. Не затруднения Доминикино заставляют вас так упорно настаивать на этой поездке, а ваша любовь к…

– Это неправда! – горячо прервал он. – Он для меня ничто. Мне все равно, хоть бы никогда его больше и не видеть… – Он вдруг замолчал, прочтя на ее лице, что выдал себя.

Их взгляды встретились на мгновение; потом оба опустили глаза, но ни один не произнес имени, о котором каждый подумал.

– Я не… не Доминикино хочу спасти, – пробормотал он наконец, почти спрятав лицо в шерсти кота, – но я… я понимаю, какая опасность угрожает всему делу, если никто не явится туда на подмогу.

Она не обратила внимания на эту жалкую увертку и продолжала, как будто ее и не прерывали:

– Ваша любовь к опасности толкает вас на эту поездку. Когда вас что-нибудь волнует, вам нужны опасности, как опиум во время болезни.

– Я не просил опиума, – сказал он вызывающим тоном, – это другие настаивали, чтобы мне дали его.

– В чем дело, Кэтти? Кто-нибудь пришел? Я занята и не принимаю.

– Вот, синьора, мисс Райт прислала с посыльным.

В тщательно запечатанном пакете было письмо с маркой Папской области, адресованное на имя мисс Райт, но не распечатанное ею. Старые друзья Джеммы по школе все еще жили во Флоренции, и особенно важные письма нередко получались из предосторожности на их адреса.

– Это условный знак Микеле, – сказала она, наскоро пробежав глазами письмо, в котором сообщались летние цены одного пансиона в Апеннинах, и, указывая на два чернильных пятнышка в углу страницы, продолжала: – Сообщение сделано химическими чернилами. Реактив в третьем ящике письменного стола. Да-да, это он и есть.

Овод положил письмо на стол и провел по страницам тоненькой кисточкой. Когда на бумаге выступило ярко-синей строчкой настоящее содержание письма, он откинулся на спинку стула и разразился хохотом.

– В чем дело? – поспешно спросила Джемма.

Он протянул ей письмо: «Доминикино арестован. Приезжайте немедленно».

Она села, не выпуская письма из рук, и посмотрела на него широко открытыми глазами, полными безнадежности.

– Ну, что ж, – сказал он наконец своим мягким, тягучим, полным иронии голосом, – теперь вам ясно, что я должен ехать?

– Да, думаю, что должны, – ответила она со вздохом. – Я тоже должна.

Он сделал быстрое движение и взглянул на нее:

– Вы тоже? Но…

– Разумеется, должна. Конечно очень неудобно, что здесь, во Флоренции, не останется никого, но теперь все это не важно: главное – иметь лишнюю пару рук там, на месте.

– Да там сколько угодно рук найдется.

– Только не тех людей, каких нам надо: не таких, которым можно безусловно доверять. Вы сами только что сказали, что там нужны по крайней мере два ответственных работника. Если Доминикино не мог справиться один со всей работой, то вы и подавно не справитесь. Когда человек так отчаянно скомпрометирован, как вы, то конспиративная работа – это для него скачка с препятствиями. И ему, значит, особенно нужен помощник. Больше, чем кому-либо другому. Вы предполагали, что работники будут: вы и Доминикино, а теперь будем – вы и я.

Овод задумался.

– Да, вы правы, – сказал он наконец, – мы оба должны ехать, и чем скорей, тем лучше. Но нам нельзя ехать вместе. Если я уеду сегодня вечером, то вы могли бы, пожалуй, ехать завтра с послеобеденным дилижансом.

– Куда же мне направиться?

– Это надо обсудить. Мне лучше всего проехать прямо до Фаэнцы. Если я выеду сегодня поздно вечером, я направлюсь в Бурго-Сан-Лоренцо. Там я преображусь с помощью контрабандистов и немедленно двинусь дальше.

Джемма тревожно сдвинула брови.

– Не знаю, как бы устроить это иначе, – сказала она. – Но очень уж опасно для вас уехать отсюда так поспешно; да и что касается приискания костюма… Можно ли положиться в этом на контрабандистов? Вам следовало бы иметь хотя бы три полных дня, чтобы ехать окольными путями и успеть запутать свои следы, прежде чем вы доберетесь до границы.

– Граница-то как раз неопасна, – ответил он с улыбкой. – Меня могут еще взять дальше, но не на самой границе. В горах я в такой же безопасности, как и здесь. Ни один контрабандист в Апеннинах меня не выдаст. А вот как вы переберетесь через границу, это я не совсем себе представляю.

– О, это дело нетрудное! Я возьму у Луизы Райт ее паспорт и поеду прокатиться. Меня в Романье никто не знает, а вас – каждый шпион.

– К счастью, и каждый контрабандист.

Она посмотрела на часы:

– Половина третьего. В нашем распоряжении остается все время после обеда и вечер.

– Так я лучше сейчас же пойду домой и все устрою. Потом добуду хорошую лошадь. Я, значит, еду отсюда в Сан-Лоренцо. Так будет безопаснее.

– Но совсем небезопасно нанимать лошадь. Владелец ее…

– Я и не стану нанимать. Мне ее одолжит один человек, которому можно верить. Он мне уже и раньше оказывал услуги. А через две недели пастух приведет ее обратно. Так я вернусь сюда часов в пять или в половине шестого. А вы бы за это время пошли разыскали Мартини и объяснили ему все.

– Мартини! – Джемма повернулась к нему, изумленная.

– Да. Нам придется открыться ему. Если только вы не найдете другого выхода.

– Я не совсем понимаю, что вы хотите сказать.

– Нам нужно иметь здесь человека на случай каких-нибудь непредвиденных затруднений. А из всей здешней компании я больше всего доверяю Мартини. Риккардо тоже, конечно, сделал бы для нас все, что от него зависит, но Мартини надежнее. Вы, впрочем, знаете его лучше, чем я. Решайте.

– Я ничуть не сомневаюсь ни в том, что Мартини умеет работать, ни в том, что на него можно вполне положиться. Думаю также, что он, вероятно, согласится оказать нам всяческую помощь. Но…

Он понял сразу.

– Джемма, представьте себе, что добрый ваш товарищ не обращается к вам за помощью в горькой нужде потому только, что боится причинить вам страдание. Что бы вы об этом подумали? Нашли ли бы вы, что он относится к вам хорошо?

– Ну, что ж, – сказала она после короткой паузы, – я сейчас же пошлю к нему Кэтти с просьбой прийти сюда. А пока схожу к Луизе за паспортом: она обещала одолжить мне его, когда бы он мне ни понадобился. А как насчет денег? Не взять ли мне сколько-нибудь из банка?

– Нет, не теряйте на это времени. У меня сейчас достаточно, чтобы существовать первое время. А потом, когда мои все выйдут, будем жить на ваши. Увидимся, значит, в половине шестого. Я вас, конечно, застану?

– О да. Я вернусь гораздо раньше.

Он вернулся в шесть и застал Джемму и Мартини сидящими вместе на террасе. Он сразу догадался, что разговор у них был тяжелый. Следы волнения виднелись на лицах у обоих. Мартини был необычайно молчалив и мрачен.

– Вы все уже устроили? – спросила Джемма, поднимая голову.

– Да, и принес вам денег на дорогу. Моя лошадь будет ждать меня у заставы Понте-Россо в час пополуночи.

– Не слишком ли это поздно? Ведь вам следует попасть в Сан-Лоренцо до рассвета, прежде чем там начнут просыпаться.

– Я и попаду. Лошадь хорошая, а мне не хотелось бы уезжать так, чтобы кто-нибудь мог заметить мой отъезд. Я уж больше домой не вернусь. Шпион дежурит там, у моей двери, думая, что я дома.

– Как же вам удалось уйти незамеченным?

– Я вылез из окна в кухне и попал в садик за домом, а потом перелез через стену в фруктовый сад к соседям. Потому-то я так и запоздал. Нужно было как-нибудь ускользнуть от шпиона. Владелец лошади будет сидеть в моем кабинете весь вечер. Когда он зажжет лампу, шпион увидит свет в окне и тень от человеческой фигуры на шторе и успокоится на том, что я сижу сегодня вечером дома и пишу.

– Вы, стало быть, останетесь здесь, пока не наступит время идти к заставе?

– Да. Само собой, я не хочу, чтобы меня видели на улице сегодня. Не хотите ли сигару, Мартини? Я знаю, что синьора Болла ничего не имеет против курения.

– Да если бы и имела, то меня здесь все равно не будет. Я должна пойти на кухню помочь Кэтти приготовить обед.

Когда она ушла, Мартини встал и принялся шагать по комнате, заложив руки за спину. Овод молча курил и смотрел в окно на улицу, подернутую дымкой мелкого дождя.

– Риварес! – сказал Мартини, остановившись прямо перед Оводом, но опустив глаза в землю. – В какого рода предприятие хотите вы ее втянуть?

Овод вынул изо рта сигару и выпустил облако дыма.

– Она сама за себя решала, – сказал он. – Ее никто ни к чему не принуждал.

– Да-да, я знаю. Но скажите мне… – Он остановился.

– Я скажу все, что могу.

– Ну, так скажите же… Я плохо знаю подробности ваших предприятий в горах – скажите мне, словом, будет ли ей угрожать серьезная опасность?

– Вы хотите знать правду?

– Разумеется.

– Ну, так – да.

Мартини отвернулся и снова зашагал из угла в угол. Потом опять остановился.

– Я хочу предложить вам еще вопрос. Можете, конечно, не отвечать, если не хотите, но если ответите, то ответьте правду. Вы любите ее?

Овод заботливо стряхнул пепел сигары, потом продолжал молча курить.

– Должен ли я понять, что вы не хотите ответить на мой вопрос?

– Нет, не то, но я думаю, имею право знать, почему вы меня об этом спрашиваете?

– Почему? Господи боже мой! Да неужели вы сами не понимаете почему?

– А, вот что! – Он отложил свою сигару и пристально посмотрел в глаза Мартини. – Да, – выговорил он наконец медленно, мягким голосом, – я люблю ее. Но не думайте, что я собираюсь объясняться ей в любви и терзать ее своими признаниями. Я просто…

Голос его перешел в еле слышный шепот. Мартини подошел ближе.

– Вы просто…

– Просто умру.

Он глядел перед собой холодным, остановившимся взглядом, как будто был уже мертв. Потом снова заговорил каким-то странным, безжизненно-ровным голосом:

– Нет ни тени надежды, что я останусь цел, но вам незачем смущать ее этим раньше времени. Будь на моем месте кто-нибудь другой, ему грозила бы та же опасность. Она знает это так же хорошо, как и я. Но контрабандисты сделают все, чтобы не дать ей попасться. Они славные парни, хотя и несколько грубоватые. А моя шея давно уж в петле, и, когда я перейду границу, я затяну петлю.

– Риварес, что вы хотите этим сказать? Предприятие, конечно, опасное, особенно для вас, – это я понимаю, но вы ведь уж не раз переходили границу, и всегда благополучно.

– До сих пор – да, но на этот раз я провалюсь.

– Слушайте, Риварес. С такого рода предчувствиями вам нельзя ехать. Самый верный способ попасться – это поехать с убеждением, что попадешься. Давайте я поеду вместо вас. Я могу исполнить всю практическую работу, какая понадобится, а вы можете послать вашим друзьям письмо с объяснением…

– И предоставить вам быть убитым вместо меня? То-то было бы умно!

– О, меня-то вряд ли убьют. Они знают меня меньше, чем вас. Да и если бы даже я и…

Он остановился, и Овод пристально посмотрел на него.

Рука Мартини упала.

– Ей, вероятно, не так было бы тяжело потерять меня, – сказал он совершенно просто. – Да и притом же, Риварес, это дело общественное, и приходится рассматривать его с точки зрения полезности – наибольшей выгоды для наибольшего количества людей. Ваша «предельная полезность» – так ведь, кажется, экономисты это называют? – выше моей. Я достаточно умен, чтобы это понять, хотя у меня нет никаких особых причин вас любить. Вы большая величина, чем я; я совсем не уверен в том, что вы лучше меня, но вы больше, и ваша смерть была бы более значительной потерей, чем моя.

Все это он проговорил с таким видом, как будто речь шла о ценах акций на бирже. Овод вздрогнул, как от холода, и взглянул на него:

– Мы с вами, Мартини, глупости болтаем.

– Вы-то, несомненно, глупости говорите, – угрюмо ответил Мартини.

– Да и вы тоже. Ради бога, не будем только увлекаться романтическим самопожертвованием, как Дон Карлос{68} и маркиз Поза{69}. Мы с вами живем в девятнадцатом столетии, и если смерть – дело, за которое я должен взяться, то приходится умирать.

– А если мое дело – жизнь, то мне придется жить. Ничего не поделаешь… Счастливец вы, Риварес!

– Да, – лаконически согласился Овод. – Мне всегда везло.

Несколько минут они молча курили, потом принялись подробно обсуждать предстоящую поездку. После обеда все трое приступили к деловому разговору: надо было условиться насчет всех важных пунктов. Когда пробило одиннадцать, Мартини встал и взялся за шляпу.

– Я пойду домой и принесу вам свой дорожный плащ, Риварес. В нем вас гораздо труднее будет узнать, чем в этом легком костюме. Хочу, кстати, сделать небольшую рекогносцировку, чтобы быть вполне уверенным, что около дома не шатаются шпионы.

– Вы пойдете со мной до заставы?

– Да. Четыре глаза вернее двух в случае, если за нами кто-нибудь пойдет. Я вернусь около двенадцати. Смотрите же, не уходите без меня. Я возьму лучше ключ, Джемма, чтобы не будить никого звонком.

Она внимательно посмотрела ему в лицо и поняла, что он нарочно придумал этот предлог, чтобы оставить ее наедине с Оводом.

– Мы с вами переговорим еще завтра, – сказала она. – Времени хватит утром, когда я покончу со сборами.

– О да! Времени будет вдоволь. Хотел еще задать вам два-три вопроса, Риварес, да, впрочем, поговорим по дороге к заставе. Отпустите-ка спать Кэтти, Джемма, и говорите по возможности тише. Ну, до свиданья, до двенадцати.

Он слегка кивнул им и, улыбаясь, вышел из комнаты. Потом с силой захлопнул наружную дверь, чтобы дать знать соседям, что гости синьоры Боллы ушли.

Джемма пошла на кухню отпустить Кэтти и вернулась, держа в руках поднос с черным кофе.

– Не хотите ли прилечь немного? – сказала она. – Вам ведь не придется спать эту ночь.

– Вы ошибаетесь. Я посплю в Сан-Лоренцо, пока будут добывать мне костюм.

– Ну, так выпейте чашку кофе. Постойте, я достану вам бисквиты.

Она стала на колени, чтобы достать их с нижней полки буфета. Овод наклонился над ее плечом.

– Что у вас там такое? Шоколадные конфеты с кремом и английская карамель! О, да ведь это королевская роскошь!

Она подняла глаза и чуть-чуть улыбнулась его радостному тону.

– Вы тоже любите сладости? Я всегда держу их для Чезаре. Он радуется, как ребенок, всяким лакомствам.

– В с-самом деле? Ну, так вы ему завтра купите новые, а эти дайте мне с собой. Я положу карамель в карман, и она вознаградит меня за все потерянные радости жизни. Я н-надеюсь, что они дадут мне пососать карамельку в тот день, когда будут вести меня на казнь.

– Дайте-ка я вам найду коробочку для ваших карамелек. Они такие липкие. Положить и шоколадные конфеты?

– Нет, их я хочу есть теперь, с вами.

– Я не люблю шоколада. Идите же, садитесь, как разумное человеческое существо. Весьма вероятно, что у нас уже не будет другого случая поговорить спокойно перед тем, как один из нас будет убит и…

– Она н-не любит шоколада, – тихо пробормотал он. – Придется объедаться в одиночку. Это ведь как бы ужин накануне казни, не правда ли? Сегодня вы должны исполнять все мои капризы. Прежде всего я хочу, чтобы вы сели в это кресло, а так как вы сказали, что мне можно прилечь, то я лягу вот здесь. Это будет ужасно хорошо.

Он растянулся на ковре у ее ног, приподнявшись на локте и глядя ей в лицо.

– Как вы бледны! Это потому, что вы принимаете жизнь всерьез и не любите шоколада.

– Да будьте же серьезны хоть пять минут! Ведь дело идет о жизни и смерти.

– Даже и минуты не хочу быть серьезным, друг мой. Ни жизнь, ни смерть не стоят того.

Он завладел обеими ее руками и поглаживал их концами пальцев.

– Не смотрите же так сурово, как Минерва{70}. Еще минута, и я заплачу, а вам станет жаль меня. Хотел бы, чтобы вы еще раз улыбнулись своей чудесной неожиданной улыбкой. Ну, ну, не бранитесь же, хорошая моя. Давайте есть наши бисквиты вместе, как двое хороших детей, и не будем при этом ссориться – ведь завтра придет смерть.

Он взял с тарелки сладкий бисквит и разделил его на две равные части, стараясь, чтобы сахарное украшение разломалось как раз посредине.

– Пусть это будет для нас причастием, какое получают в церкви добрые люди. И мы должны в-выпить вина из о-одного стакана – да-да, вот так.

Джемма поставила стакан.

– Перестаньте, – сказала она, и в голосе ее послышались рыдания.

Он взглянул на нее и снова взял ее руки в свои.

– Ну, полно же. Давайте посидим теперь спокойно. Когда один из нас умрет, другой вспомнит эти минуты. Забудем про этот шумный мир, так назойливо жужжавший нам в уши, и пойдем рука об руку своей дорогой. Пойдем в тайные подземелья смерти и будем лежать там среди цветущих маков. Тише! Будем сидеть смирно-смирно.

Он прислонился головой к ее коленям, спрятав лицо. Она не сказала ни слова, наклонилась над ним и положила свою руку на его голову. Время шло, минуты одна за другой убегали в вечность, а они все сидели молча, без движений.

– Друг мой, уже почти двенадцать, – сказала она наконец. Он поднял голову. – Нам осталось лишь несколько минут. Мартини сейчас вернется. Быть может, мы никогда больше не увидимся. Неужели вам нечего мне сказать?

Он медленно встал и перешел на другой конец комнаты. С минуту оба молчали.

– Я должен сказать вам вот что, – начал он еле слышным голосом, – сказать вам… следующее…

Он остановился и сел у окна, закрыв лицо руками.

– Много же вам потребовалось времени, чтобы наконец сжалиться надо мною, – сказала она кротко.

– Я и сам не много видел жалости в жизни. Я думал сначала, что вам все равно.

– Теперь вы этого не думаете?

С минуту Джемма ждала его ответа, потом перешла через комнату и стала рядом с ним.

– Скажите мне наконец правду, – прошептала она. – Подумайте: если вас убьют, а меня нет, то мне придется прожить всю мою жизнь и так и не узнать… так и не узнать наверное…

Он взял ее руки и крепко сжал их.

– Если меня убьют… Видите ли, когда я уехал в Южную Америку… Ах, вот и Мартини!

Он вздрогнул, вскочил и распахнул дверь. Мартини вытирал сапоги о ковер.

– Аккуратно, м-минута в минуту! По обыкновению! Вы ж-живой хронометр, Мартини. Это и есть д-дорожный плащ?

– Да, тут еще кое-какие вещи. Я старался донести все это сухим, но дождь льет как из ведра. Боюсь, что скверно вам будет ехать.

– О, это не важно. Улица свободна?

– Да. Все шпионы пошли, должно быть, спать. Оно и неудивительно в такую скверную погоду. Это кофе, Джемма? Ему следовало бы выпить чего-нибудь горячего, прежде чем идти на дождь, а не то он простудится.

– Это черный кофе. Он крепкий. Я пойду вскипячу молоко.

Она ушла на кухню, крепко стиснув зубы и руки, чтобы не разрыдаться. Когда она вернулась с молоком, Овод был уже в плаще и завязывал кожаные гетры, принесенные Мартини. Он стоя выпил чашку кофе и взял в руки дорожную широкополую шляпу.