Клинок из пепла

Владислава Звягинцева

Клинок из пепла

Пролог. Падение Князя

Срединный мир, Эониум, трещал по швам.

Последний из великих материков, где еще теплилась жизнь, представлял собой лоскутное одеяло из умирающих королевств. На севере простиралась Зеркальная пустыня, в песках которой отражались кошмары Бездны – обители падших, царства тех, кто когда-то осмелился бросить вызов самому Небу. На юге вздымались Гниющие Горы – места, где стены между мирами истончились и открыли разломы в саму Бездну.

Солнце в этот день светило слишком ярко. Его лучи, золотые и ядовитые, пробивались сквозь смог, падая на лагерь демонов – черный, как истинная тьма. Казалось, сама природа издевалась над тем, что должно было произойти.

Кайрос, Князь Шестого Кольца, стоял на обрыве Бездны, и взгляд его пронзал пелену миров.

Он носил этот титул уже триста лет – срок по меркам демонов невелик, но звание он заслужил

кровью. Войны с ангельскими легионами выковали его непоколебимость, а резня в Серебряном Храме доказала безжалостность.

Черные доспехи облегали тело, словно вторая кожа. Лицо, изрезанное шрамами, не выражало ничего. Короткие, будто опаленные пламенем волосы сливались с тьмой, а глаза – раскаленные угли во мраке ночи. Когда он моргал, из уголков глаз струился едкий дым, словно плоть едва сдерживала пожар души.

За спиной медленно колыхались крылья – тяжелые, текучие, как дым. Черные, с кровавыми прожилками, они подрагивали, сжимаясь. Каждый взмах оставлял в воздухе исчезающие трещины, словно пространство не выдерживало их прикосновения.

Внизу копошился Срединный мир – жалкое человеческое царство с его каменными городами и молитвами к глухим богам. Выше, за рваной завесой разбитых небесных сфер, мерцал Эмпирей – Рай. Кайрос помнил его по кошмарам, выжженным в сознании каждого демона: бескрайние сады из светящегося мрамора, где вместо цветов пульсировали кристаллы поющих ветров; реки жидкого золота, низвергающиеся с облачных дворцов, чьи колонны выточены из застывшего света; души праведников, вплетенные в сам ландшафт – шелестящие молитвами деревья, родники, источающие благодать, стаи птиц, слепленных из чистого сияния. Идиллия, от которой тошнило.

Война родилась не из спора о тронах. Она вспыхнула в миг, когда Владыка Бездны простер длань к горизонту. Его пальцы сжались, будто обхватывая шар Срединного мира. В глазах – голод хищника, учуявшего дрожь жертвы.

Шепот разорвал тишину за спиной Кайроса – холодный и отточенный, как клинок между лопаток:

– Эмпирей рассыплется в прах, когда мы поглотим его подпорку – этот червячий мир! Элизий падет первым. Его пепел станет дверью, через которую наша тьма затопит их сияющие сады!

Каждый слог звенел неестественной чистотой, но морозная волна, пришедшая с этими словами, сковала кровь в жилах. Кайрос не обернулся. Он знал эту поступь – дробящую кости мертвецов под сапогами. Знакомый ужас сжал горло.

Люцифер.

Не титул. Не звание. Имя, от которого трепетали все демоны Преисподней.

– Они проиграли, – выдавил Кайрос. Его голос скрежетал, будто камень бился о камень. – Зачем стирать их в прах?

Смех. Не звук – хрустальный смерч, взрывающийся осколками в сознании.

– Потому что с падением Элизия падет и Рай, – Люцифер вышел из теней.

Он был воплощением падшего величия – высокий, изящный, с кожей цвета бледного золота, будто выкованной из последних лучей умершего солнца. Но под этой красотой сквозила животная ярость, словно в золотой клетке бился голодный зверь. Скулы – острые, улыбка – мраморная, идеальная, но за ней таился оскал.

Крылья – огромные, опаленные – шевелились за спиной. Каждое перо дышало жаром, искрило дымом. Его глаза – две угольные бездны, где тлели умирающие звезды. Зрачки – узкие, вертикальные щели – буравили плоть, выискивая слабину.

– Ты… колеблешься… – прошептал он. – Почему?

Голос – мелодичный, но за каждой нотой слышалась хватка. Шепот звал в бездну, обещая разорвать горло одним рывком.

Люцифер шагнул ближе. Плавно, как хищник. Его рука – изящная, с длинными пальцами-кинжалами – легла на плечо Кайроса.

Прикосновение обожгло. Когти, скрытые под благородной кожей, впились в латы. Черная кровь брызнула на камень. По жилам побежал яд, замораживая остатки души Кайроса.

– Ты поведешь авангард. – В глазах Люцифера заплясали адские огоньки. – И если увижу хоть тень сомнения…

Он не договорил. Не требовалось.

В идеальной маске его лица Кайрос прочел обещание: Я сломаю тебя медленнее, чем этих жалких смертных.

Солнце жгло. Оно освещало путь к Элизию – живому шву между мирами. Для трех миров Элизий был не просто городом – он был шлюзом, удерживающим равновесие вселенной. Его белые стены сияли неестественной чистотой, отражая солнечные лучи – как вызов Бездне. Кайрос шел во главе легиона, и его шаги оставляли в земле трещины, из которых сочился дым.

Город не готовился к обороне. Никаких укреплений. Никаких воинов. Только тишина и солнечный свет, режущий глаза, привыкшие к сумеркам Бездны.

Когда демоны подошли к вратам, те были распахнуты. В проеме стоял старик в белом. Его лицо – спокойно.

– Мы ждали вас, – сказал он, и голос его звучал так, будто доносился из далекого прошлого.

Кайрос поднял руку, останавливая легион. Он изучал старика, ища подвох – и находил лишь покой. Это бесило.

– Где ваши воины? – спросил он.

– Наши воины – это молитвы. А наши мечи – прощение.

Демоны заржали. Кайрос – молчал.

Он взмахнул мечом – и легион хлынул в Элизий, как черная лавина. Демоны выламывали двери, рубили всех подряд: стариков с иконами, матерей, прикрывающих детей, юношей со слезами в глазах. Город стал бойней. Кровь лилась по белым ступеням, забрызгивая фрески.

Но людей не сломить. Они выходили в белых мантиях, становились на колени и шептали молитвы. Улыбались. Протягивали руки к небу, будто встречали гостей, а не палачей. Никто не бежал.

Это вызывало гнев.

Кайрос сжал рукоять меча до хруста костяных пластин. Воины резали безоружных – без вызова, без чести. Где слава? Где песни? Лишь хлюпанье крови и предсмертные хрипы. Позор.

Он шел по пылающим улицам, влекомый чем-то. Колонны рушились, фасады трескались, воздух дрожал от криков. Под ногами – пепел и липкая жижа из крови и памяти.

На перекрестке снова стоял старик в белом. Спокойное лицо. Пустые глаза. Кайрос мог разрубить его – не стал. Прошел мимо, будто сквозь дым. Сапоги глухо стучали, оставляя трещины с черным дымом.

Город… опустел. Лишь ветер шевелил белые знамена с золотыми символами. Ни крика. Ни стона. Даже огонь пожирал дома в тишине.

Кайрос остановился у Собора Угасших Звезд – здания с куполом, похожим на застывшее пламя. Двери были распахнуты.

Князь переступил порог собора – и воздух внутри ударил ему в лицо. Не затхлостью, не запахом ладана – чем-то другим. Чем-то, от чего его демоническая сущность содрогнулась, будто обожженная.

Собор был пуст.

Высокие своды, покрытые фресками с выжженными глазами, уходили вверх, где вместо купола зияла дыра в небо – словно сам купол был выдран с куском неба. В центре стоял Алтарь – черный, базальтовый, испещренный золотыми прожилками.

За алтарем стояла девочка. Лет восьми, в простом белом платье, слишком большом для нее. Ее волосы – белые, почти прозрачные – светились как лунная пыль. Но самым странным в ее образе были глаза – слишком взрослые, слишком глубокие, взгляд которых, казалось, видел самую суть.

От нее исходил свет, теплый, как от забытой свечи. Но он резал Кайроса больнее, чем любое ангельское оружие.

– Ты пришел убить меня? – спросила она.

Ее голос звучал не из горла – он вибрировал в костях, будто само здание говорило ее устами. Кайрос не ответил. Его рука сжала рукоять меча, но лезвие не вышло из ножен – будто испугалось.

– Ты знаешь, кто я? – девочка наклонила голову.

Ее губы растянулись в улыбку – слишком широкую, слишком взрослую для этого лица.

И вдруг…

Видение заставило Кайроса пошатнуться.

Он стоит на коленях в другом храме. Над ним – фигура в сияющих доспехах. Меч у его горла. Голос:

– Ты должен сделать это.

– Нет.

Боль.

Кайрос вздрогнул, отброшенный назад в реальность.

– Ты вспомнишь, – прошептала девочка, протягивая руку и вкладывая в ладонь демона цветок из пепла.

В этот момент тени за ее спиной сгустились, и воздух наполнился запахом ладана и гниющей плоти. Кайрос почувствовал их приближение раньше, чем увидел – его демоническая сущность содрогнулась, узнав древний ужас.

Они появились бесшумно – Семь Архонтов, высшие судьи Бездны. Их фигуры, облаченные в мантии из спрессованной тьмы, не отбрасывали теней. Капюшоны скрывали лица, но под ними пульсировало нечто – куски ночного неба с мертвыми звездами вместо глаз.

С демоном заговорили трое старших из семи.

Мал'каэль, Глашатай Расколотых Клятв, поднял руку с неестественно длинными пальцами.

– Ты остановился у врат, – произнес он, и каждое слово впивалось в сознание Кайроса, как раскаленный клинок.

Нергал, Уста Вечной Пустоты, развел руками, обнажив ладони с зияющими разрезами, где копошились черви.

– Ты говорил со стариком, – прошептал он, и Кайрос вдруг снова увидел того человека в белых одеждах, его спокойные глаза.

Дум'аза, Сердце Последнего Греха, прижал к груди сосуд, склеенный из реберных костей.

– Ты вспомнил Свет, – сказал он, и в осколках сосуда Кайрос увидел себя – того, кем был до Падения.

Кайрос стоял, охваченный странным чувством – нечто среднее между животным страхом и смирением. Он знал, что сопротивляться бесполезно. В глубине души он даже ожидал этого – Архонты никогда не появлялись просто так.

«Они убьют меня», – подумал он. «Разорвут мою сущность на части и развеют по Ветрам Забвения». В этом был хоть какой-то смысл – чистое, простое уничтожение.

Но когда Мал'каэль протянул руку и коснулся его лба, Кайрос понял, что ошибся.

– Нет… – вырвалось у него, когда слова проклятия начали впиваться в его сущность.

Он ужаснулся.

Смерть была бы милосердием. Но проклятие… Проклятие означало продолжение. Оно означало, что он будет чувствовать, помнить, страдать.

Когда они сломали ему рога – символ его власти, – он не издал ни звука.

Когда вырвали клыки – орудие убийства, – лишь сжал руки.

Но, когда его же огонь охватил крылья, знак его падшей природы – Кайрос закричал.

Не от боли. От осознания, что теряет последнее, что связывало его с тем, кем он был.

Его сбросили в мир смертных, но он уже знал – это не конец. Это начало чего-то гораздо худшего.

Очнулся он в холодной грязи, под проливным дождем, что хлестал по его спине, словно желая смыть с него саму память о Бездне. Ночь была черной, без звезд, лишь редкие всполохи молний озаряли его новое тело – человеческое, слабое, отвратительное.

Кайрос поднял дрожащие руки перед лицом.

Кожа, еще недавно покрытая шрамами и копотью, теперь стала бледной, почти прозрачной, с голубыми прожилками вен – как у тех жалких смертных, которых он уничтожал во многих битвах. Шрамы, что столетиями украшали его лицо, исчезли – словно его история была стерта. Когти сменились хрупкими ногтями. Когда он провел пальцами по волосам, те оказались длинными и белыми, как снег – мягкими, чужими, как шкура животного.

Отвращение поднялось в его горле комом.

Он сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони, но крови не было – только тупая, человеческая боль.

– Нет… – его голос, лишенный демонического эха, прозвучал жалко даже в его собственных ушах.

И тогда безысходность – чуждое, незнакомое чувство – впервые за триста лет проникло в его сознание, обвиваясь вокруг разума, как цепь.

Он закричал.

Крик, полный ярости и отчаяния, рванулся в черное небо – но гром разорвал его на части, заглушив, словно сама вселенная смеялась над ним.

Дождь хлестал по лицу, смывая что-то, что могло быть слезами – но демоны не плачут.

Или уже не демон?

Его пальцы наткнулись на холодный металл.

«Раздирающий Глотки».

Его клинок. Единственное, что осталось.

Он схватил его – и лезвие вздрогнуло, загудев низким, голодным звуком. По трещинам на стали пробежал багровый свет, и на миг Кайрос почувствовал тепло – свое тепло, адское, родное.

Но печать на груди взорвалась огнем, и свет погас.

Боль пронзила тело, но он не отпустил клинок.

– Ты… мой… – прошипел он, чувствуя, как сталь отвечает – слабым пульсом, но отвечает.

Рядом лежал пепельный цветок.

Кайрос схватил его – и печать на его груди, знак проклятия, запылала, выжигая в сознании слова:

Когда свет будет заперт,

а тьма – отпущена,

встанет тот, чья кровь – нить,

и сошьёт раны мира…

…или разорвёт их навсегда.

Глава 1. Бледный путник

Кайрос

Я шел сквозь Зеркальную пустыню, где ветер, острый, как лезвие кинжала, методично сдирал с моей кожи последние следы былого величия. Он шептал мне древними голосами, забытыми в веках, и каждый шаг эхом отдавался в изломанных суставах, будто сам путь желал уничтожить меня. Ветер оставлял за собой не просто царапины – он вгрызался в душу, как ржавый клинок, добавляя все больше шрамов, которые даже время обходило стороной. Усталость прочно засела во мне, словно ржавчина, проевшая мой клинок до самого основания.

Воплощение в плотское тело означало не только утрату силы – оно обернулось голодом, жаждой и необходимостью спать, как у тех, кого я некогда презирал.

Для демона, веками не ведавшего такого рода чувств, это стало настоящей пыткой. Первое время я не понимал, почему тело слабеет, почему в висках пульсирует боль, а в желудке – пустота, черная и звенящая. Бывали дни, когда я лежал на обочине дороги, обессиленный, неспособный ни двигаться, ни думать. Я воровал хлеб, хлебал из луж тухлую воду, грыз сырые побеги с тем же бешенством, с каким зверь рвёт плоть – лишь бы не сдохнуть. Иногда мне удавалось договориться о ночлеге в людских домах – за услугу, охрану или несколько монет, оставшихся от случайного подаяния. В такие ночи я не спал. Сидел в темноте, освещенной только отблесками угасшего очага, и рассматривал метку на своей груди.

Она была не просто знаком – это проклятие, выжженное в плоти, как след цепи на шее раба. Изломанное крыло, охваченное синим пламенем, будто сорванное с небес, пульсировало в такт моему сердцу, как язва, что не заживает. Тонкие линии метки уходили вглубь, сияя сквозь кожу тусклым светом. Я пробовал вырвать её из себя, срезать с плотью, выцарапать до кости – ножом, обломком стекла, даже ржавым крюком из амбара. Каждый раз, когда я думал, что наконец избавился от неё, метка возвращалась – ярче, злее, будто смеясь надо мной, будто говоря: «Ты – мой».

Но хуже было не это. Хуже было ощущение, когда ты, бывший повелитель тьмы, тот, чьё имя вызывало дрожь в голосах и страх в глазах, теперь рылся в отбросах, как облезшая псина, которую даже смерть обходит стороной.

Семь лет я брел по Срединному миру. Проклятый Архонтами, лишенный крыльев, клыков и гордости, я стал изгнанником среди всех – не демон, но и не человек, а нечто промежуточное, урод, отвергнутый обоими мирами. Мои волосы, некогда черные, как сама Бездна, теперь свисали до пояса выцветшими прядями, больше похожие на пепел, а не тьму.

Клеймо, пульсирующее в такт чужой боли, стало единственным компасом. Порой оно вспыхивало ярче, заставляя меня скручиваться от боли, как в ту ночь, когда я проигнорировал его зов. Несколько дней я валялся в агонии под открытым небом, в бреду, ползая по камням в поисках воды. После этого я больше не спорил с ним.

Вспоминаю, как впервые почувствовал зов печати проклятия. Это было ночью, в узком и вонючем проулке между полуразрушенными домами. Воздух был пропитан перегаром и злобой. Трое пьянчуг – двое рослых, один щуплый, но со взглядом бешеного зверя – загнали в угол девушку. Ее платье было порвано, губы дрожали, а в глазах читался ужас, такой чистый и пронзительный, что он впился мне под ребра.

Она была юна – едва ли старше шестнадцати, с тонкими руками, заплетенными в спешке темными волосами и лицом, еще не знавшим жестокости. Невинная, как утренний туман над озером. Грязные руки мужиков уже тянулись к ней, ее приглушенные всхлипы гасли под смехом, полным мерзкого предвкушения.

И тут он – внутренний приказ. Свербящий, нетерпеливый. Будто сама плоть вопила: «Вмешайся! Сейчас же!» Я не думал, просто двинулся в ту сторону. Раздался хруст костей – один нападавший отлетел, врезавшись в стену, второй захрипел с раздробленной челюстью, третий завопил, держась за сломанную руку.

Девушка замерла. Ее взгляд – туманный, растерянный – поднялся ко мне. И все. Я видел, как он изменился: от страха – к ужасу. Она мой искаженный силуэт, пылающую метку на груди, светившуюся холодным синим огнем, и закричала. Дико и пронзительно криком, разрезая тишину ночи, будто лезвием.

Потом смех. Судорожный, истеричный. Она схватилась за голову и осела на землю. Сошла с ума, не вынеся и капли моей сути. А я стоял, чувствуя, как жгучий знак на груди на мгновение успокоился.

И так происходило снова и снова, будто по какому-то зловещему сценарию, написанному неведомым пером. Люди, которых я спасал от гибели, не удостаивали меня ни благодарным взглядом, ни даже словом. Большинство, как по команде, обращались в бегство, задыхаясь от ужаса при одном только моем виде. Другие – более смелые или безрассудные – выхватывали вилы, грабли, палки, пытаясь прогнать меня, словно бешеного пса. Семь лет скитаний, семь лет ран, семь лет боли – и ни одного искреннего «спасибо».

Иногда я все еще задаюсь вопросом: зачем продолжаю? Зачем откликаюсь на зов метки, зачем терплю ее жгучие приказы? Ведь с каждым разом становится все тяжелее верить, что в этом есть хоть какой-то смысл. Но у меня нет права отказаться. Нет шанса отвернуться. Не подчиниться – значит гореть в агонии без возможности умереть. Пламя боли захлестнет сознание, и ты будешь кричать, пока горло не сорвется в кровь, а смерть так и не придет. Я знаю. Я чувствовал это. И больше не хочу.

Попытки уйти были. О, сколько их было за прошедшее время… Каждая из них была криком отчаяния, мольбой к миру, к богам, к пустоте – услышать и отпустить. Однажды я взобрался на отвесную скалу, где не было ни птиц, ни мха, лишь камень, шершавый и ледяной, как сама смерть. Прыгнул вниз, разметав руки, будто собирался взлететь, – и очнулся внизу, с искореженным телом, в луже собственной крови, но живым. Другой раз я вылил в себя целый пузырек сильнейшего яда, который сжигает внутренности за минуты. Лег, глядя в потолок коморки, которую снял в одном трактире, ждал конца, но в итоге лишь корчился в судорогах, пока рвота и боль не уступили место бессознательности. Я приходил в себя снова и снова – целый, хотя и истерзанный.

Протыкал себя клинком – медленно, осознанно, выверяя угол и силу удара, чтобы непременно зацепить сердце. Кровь вырывалась фонтаном, горячая, как расплавленный металл, дыхание сбивалось, в глазах сгущалась тьма. Один раз, после особенно отчаянной попытки, я упал бездыханным. Какая-то добрая душа – крестьянин или странник – похоронил мое изуродованное тело за пределами деревни. Пришлось выбираться из могилы, разбивая землю руками, с треском проламывая деревянную крышку гроба. Когда выбрался, метка на груди светилась особенно ярко.

Что-то – неведомое, безжалостное – снова и снова стягивало раны, заживляло плоть, как будто сам мир не позволял мне уйти. Он держал меня в своих когтях, как трофей, как сломанную куклу, которую никто не хочет, но и выбросить не может. Мир отказывался отпускать меня. Не из жалости, не из прощения – из жестокой прихоти, с холодной усмешкой и неумолимой жаждой пытки.

Прошло шесть лет, прежде чем я смирился. Перестал бороться, спорить с судьбой. Я больше не сопротивлялся. Я – не герой. Я – не чудовище. Я просто есть. Плыву по течению, подчиняюсь боли синего клейма, хожу от деревни к деревне, оставляя за собой спасенных, которые тут же забывают обо мне.

Порой я встречаю людей, которые не бегут сразу, а решаются заговорить – сдержанно, с осторожностью, в их голосах неизменно слышится презрение, подернутое страхом. «Ты уродец, падший, скверна», – шипят они. Но не осмеливаются подойти ближе, не решаются ударить. Им достаточно одного взгляда, чтобы понять: я все еще опасен, даже если больше не стремлюсь к этому. В одной деревне пьяный кузнец сгреб слюну и с отвращением выплюнул мне под ноги: «Ненавижу таких, как ты. Демоны… мерзость. Но ты спас моего сына, и потому не трону. Хотя лучше бы ты сдох».

Иногда мне кажется странным, что за мной до сих пор не пришла инквизиция демонов. Эти охотники, эти беспринципные убийцы, которые уничтожают падших, проклятых, обезумевших. Я пересекал границы земель, где они бродят. Я слышал о них. Но никогда не видел. До сегодня.

Я не заметил, как в раздумьях подошел к стенам Вальграфа. Сухой ветер, сыплющий пылью в лицо, сменился гарью, запахом тухлой рыбы и человеческого страха. Вальграф – город-крепость на границе с Бездной. Место, где нормальные люди не живут, а выживают. Отбросы, убийцы, бывшие солдаты, беглые каторжники – те, кому негде укрыться, кроме как у края мира, куда порой добираются твари Бездны. Стены Вальграфа были высоки и крепки, испещрены рубцами сражений. Башни чернели в небе, как кости древнего титана. Сам город выглядел так же, как и его жители: уставшим, оборванным, пропитавшимся жестокостью и равнодушием.

Возле западной стены двое стражников лениво перекликались, подпирая ржавые алебарды. Один плюнул в пыль и прищурился, заметив приближающуюся фигуру. Я шагал медленно, сгорбившись, накинув капюшон, но даже сквозь ткань они почувствовали неладное.

– Эй, ты! – рявкнул один. – Сними капюшон. Мы тут чужаков не любим.

– Особенно таких, от которых тянет тенью, – добавил второй, хмурясь.

Я остановился, у меня не было желания что-то объяснять. Несколько мгновений молчания повисли в воздухе, пока я просто смотрел. Стражники занервничали, но тут один махнул рукой:

– Проходи, только в драки не лезь. У нас своих ублюдков хватает.

Вальграф встретил меня равнодушием. Каменные мостовые были кривыми, дома – облезлыми, с выбитыми стеклами и заколоченными дверьми. С крыши капала грязная вода, в переулках пылали костры, вокруг которых толпились оборванцы. Когда я проходил мимо рынка, крики торговцев глохли. Люди оборачивались. Дети прижимались к матерям и начинали плакать. Кто-то бросил мне под ноги тухлую рыбу с издевательским выражением на лице:

– На, поешь, если ты хоть еще что-то жрешь, тварь.

Я не остановился. Даже не взглянул на обидчика. Но внутри все закипало. Я чувствовал, как метка на груди отзывается, словно проверяя мое терпение. Внутри бушевала злость – не от обиды, нет. Я бы с радостью расправился с каждым, кто смотрел на меня с отвращением, кто осмелился бросить слово или камень. Но клеймо не позволяло. Они были невинны. Формально. Не убивали, не пытали, не причиняли зла. И от этого было еще противнее. Эти жалкие, злые, поломанные люди – не тянули на звание «безгрешных». Но не мне было судить об этом.

Я свернул с главной улицы в сторону, где среди мрачных хибар возвышалось двухэтажное здание с потускневшей вывеской в виде кружки, из которой валил вырезанный дым. Табличка «Сломанная подкова» качалась на цепи, скрипя, будто предупреждая о моем приближении. Дверь была открыта – редкость для здешних мест. Я вошел, пригнувшись, чтобы не зацепить косяк. Внутри пахло кислым пивом, дымом и страхом, тщательно скрытым под бравадой.

Несколько голов обернулись – и тут же отвернулись. Только пьяница у стойки, рыжий и заросший, уставился на меня мутным взглядом. Он наклонился к сидевшему рядом, что-то прошептал – тот посмотрел мельком и криво усмехнулся.

Я проигнорировал. Прошел к стойке, за которой, вытирая кружку, стоял старый трактирщик с глазами, полными подозрения. Его губы сжались в тонкую линию, когда он увидел мое лицо.

– Что подаете? – спросил я, усаживаясь на скамью.

– Пиво и каша. Мясо не сегодня, – он говорил, не глядя на меня. – Постель есть. Одна. Над конюшней. Не мягко.

– Мне и жестко сойдет.

Он кивнул и ушел. Я остался на месте. За дальним столом бросали кости двое крестьян. Один – молодой, с иссеченными руками – раз за разом косился на меня. Другой, постарше, жевал хлеб, не переставая держать ладонь на рукояти ножа.

Пиво принесли быстро. Горькое, с осадком. Я сделал глоток. Теплое. Привычно. Каша – безвкусная, но лучше, чем ничего. Я ел молча, чувствуя, как за спиной нарастает напряжение. Кто-то встал. Потом послышались шаркающие шаги.