Одна нога здесь… Книга вторая

– Понял, понял, – хмыкнул помощник. – Привезу, если он на мельнице не будет шибко занят.

Хлопнув кнутом, Докука напугал Многонога, и тот споро потрусил со двора долой.

Знахарь Чурич, обитавший в Опятичах, на самом деле был мельником. Тот же Заяц частенько по этому поводу недоумевал, как так получилось, что какой-то обычный мукомол прослыл в народе знатным лекарем. Поселившись подле Опятичей, корчмарь долгое время за глаза дразнил Чурича деревенским коновалом, и посмеивался над его лекарскими потугами, до той поры, пока не случилось ему самому свалиться с ног от простого насморка. Тут уж, хочешь, не хочешь, пришлось сдаваться на милость этого самого «коновала». Чурич старых обид припоминать не стал, и за одно посещение выходил Зайца, который, чего уж греха таить, до того худо себя чуял, что начал зачитывать Докуке своё завещание. С того раза корчмарь безоговорочно уверовал в возможности мельника, хотя так и не понял, почему тот не поменяет своё почетное ремесло, на другое, не менее почетное, но куда менее трудоемкое. А вскоре после своего выздоровления, представился Зайцу случай улицезреть и вовсе странные дела, вершимые знахарем-мельником. Ну, слухи-то разные доходили, дескать, якшается Чурич с водяным, что мельничное колесо ему крутит, в заводь к нему спускается под воду, что птичью речь будто бы разумеет, да мало ли ещё каких бабы сплетен сказывают. Если про знахарьбу Чуричеву Заяц на своей шкуре испытал, то в этакое поверить просто не мог. Не мог, а пришлось.

На тот раз в Опятичи Докука не поехал: сегодня, говорит, не мой день, ты уж сам, как-нибудь, а я за стойкой побуду. Вот ведь помощничек, бесы его бы покусали! Делать неча, пришлось самому (!) запрягать Многонога, вязать к нему оглобли телеги, тащить мешки для снеди. Многоног посматривал на корчмаря злорадно, обещая «веселенькую» езду, но Заяц пребывал в преотвратительнейшем состоянии духа, посему церемониться с животинкой не стал, а немедля пригрозил ему кнутом, и злорадности в глазах коня резко поубавилось. Тем не менее, дорога далась корчмарю нелегко, ибо телега словно нарочно наезжала на все кочки подряд. На подъезде к Опятичам Заяц увидал знахаря, переходившего дорогу ему поперек. Чурич насобирал в поле каких-то трав в лукошко, и теперь неспешно возвращался к себе на мельницу. Заяц подстегнул Многонога, решив догнать знахаря и предложить подвезти. До мельницы топать было ещё довольно далеко, и Чурич должен был безусловно согласиться. Однако, когда корчмарь приблизился на достаточное расстояние, чтобы окликнуть его, знахарь, – даже не оглянувшись! – вдруг резко воздел руку и Многоног тот же час встал как вкопанный. Заяц много раз употреблял это выражение, и вот довелось узреть, как это бывает в жизни. Конь упёрся в землю всеми четырьмя ногами, и телега даже протащила коня вперед на пару саженей, пропахав его копытами глубокие борозды. Судя по напряженной спине Чурича, было ясно, что он тоже пребывает в прескверном настроении (ну что ж за день сегодня такой!?), и разговаривать сейчас совершенно не намерен. Многоног отказывался трогаться дальше, пока чуть сутулая спина знахаря не скрылась в переулочке. Никогда прежде Зайцу не доводилось видеть такого! Уважение к Чуричу увеличилось многократно, пусть и приправленное толикой страха.

Через три часа телега показалась обратно. Докука вез опятического знахаря. Чурич был ростом повыше Зайца, изрядно худ, носил длинную узкую бороду, битую сединой, и был при изрядной плеши, притаившейся за оттопыренными ушами. Вместо обычной одежды, что принято носить промеж людей, знахарь предпочитал облачаться вне зависимости от времени года в один и одно и то же чёрное рубище, которое постоянно было перепачкан мукой всюду, где только можно. Заяц приготовил к его появлению самую лучшую из своих улыбок, и выскочил во двор с распахнутыми объятьями, дабы показать, как он рад такому гостю. Однако Чурич лишь сурово зыркнул в его сторону и поспешил внутрь, сосредоточенно размахивая узелком, который держал в руках. Перед самой входной дверью он остановился на миг, и обронил:

– Больной где?

– Так во второй каморе… – растерянно протянул корчмарь. Когда знахарь скрылся из виду, он кинулся на Докуку:

– Чего это с ним, а? Поругались вы что ли?

Докука оставил в покое мешок, который уже начал было стаскивать с телеги. Пожав плечами, принялся рассказывать:

– Сам не знаю, чего он смурной такой. Я к нему сразу заезжать не стал, решил на обратном пути его захватить. Чего, думаю, задерживаться, потом все обскажу, ну, может, подожду самую малость, пока соберет он свои пожитки, там, снадобья. Стеньку у дома ссадил, купил на ярманке чего надоть. Подъезжаю, значит, а Чурич меня уже встречает, вот как раз с узелком наготове. Откуда и узнал?! Я и рта раскрыть не успел, а он в телегу влез и говорит: Поехали. По дороге я уж и так его выспрашивал, и этак, а он молчит, как рыба. Ни гу-гу! Я ему давай излагать, что ты ему передать просил, а он все одно молчок. Ни словечка не обронил до самой корчмы. Представляешь?..

С последними словами, Докука взвалил себе на плечи мешок поздоровше, показывая, что рассказ окончен, и потопал в сторону клетей. Зайцу объяснение ничегошеньки не объяснило, и он остался топтаться во дворе, наблюдая за разгрузкой телеги. Подняться наверх и глянуть на правах хозяина заведения, как Чурич будет знахарить старика, корчмарю не доставало смелости. Ладно, мы и туточки переждем! – утешал себя Заяц, морщась, когда Докука со зверским эханьем тягал очередной груз.

Ждать пришлось совсем недолго. Чурич сбежал по лесенке, хмуря редкие брови и пожевывая губу. Пока он шёл от лестницы к стойке, Заяц с изумлением узрел на лице сельского чародея недоумение и – Боги Небесные, сохраните и оградите! – растерянность.

– Чародейство мне не в новинку, а такого со мной ещё ни разу не приключалось, – сбивчиво и непонятно начал Чурич. – Домой вчера прихожу, а там на столе узелок лежит и записка берестяная при нем. Думал, может подбросил кто? Кто в дом к колдуну-то сунется, пока хозяин в отлучке? – Чурич ухмыльнулся, и корчмарь согласно покивал. Надо думать, мельник-чародей не упускал случая попугать односельчан жутенькими чудесами, дабы жить покойно и не опасаться, что ребятня репу с огорода сворует, или гулящие парни поленницу развалят, или пьяный бездельник уволочёт выстиранные портки… – Читаю, значит, записку ту: «Милостивый сударь, в сем узелке лежат снадобья, которые скоро понадобятся моему другу – одноногому старику, что остановился в корчме на перекрестке. Там на вывеске смешные заячьи ушки изображены. Пожалуйста, когда завтра за вами заедут, чтобы его вылечить, просто отвезите этот узелок к нему и объясните, чего и по сколько нужно принять». Ну, дальше как раз и расписано, чего и поскольку. Я в узелок глянул, точно – всё то же и лежит, что указано. Причем снадобья-то какие редкие, ты бы знал! Ну и в конце: «Заранее вам признательна. Л.». Представляешь себе, какая-то Л. запросто может прислать мне узелок незнамо откуда, а я и сделать против ничего не могу! «Милостивый сударь», надо же!

Заяц незаметно усмехнулся: не «какая-то Л.», а некто Любава, знакомая нашего старика, и, судя по описанным событиям, весьма сильная ведьма.

Чурич же, тряся своей забавной бородой (даже, скорее, бороденкой – подумал корчмарь, оглаживая свою изрядную бороду лопатой), продолжал дальше:

– У себя дома чувствую себя, словно подглядывает за тобой кто-то невидимый. Присматривает, едрёнть! Задумай я, небось, из узелка того чего себе взять, так ведь эта Л. меня вмиг бы наказала. С полудня, как дурак какой, на крылечке стою, Докуку твоего дожидаюсь, чтобы скорее в корчму со «смешными заячьими ушками» отвезти узел со снадобьями вашему старику и от всей этой напасти избавиться. Ну и чего, спрашивается, она своему старику разлюбезному лично в руки узелок этот не подкинула, раз силу такую имеет? Чего через меня-то?

Заяц сочувственно покивал, даже не пытаясь представить себя в такой ситуации. А вообще, занятно ведь: узелки какие-то на столе появляются, записки там, от таинственной Любавы. Приключись бы с ним такое дело, шиш бы он испугался незнамо чего, и понес отдавать узелок. Тем более, Чурич говорит, что снадобья в узелке знатные, а стало быть, дорогие… Нда! А старик-то наш, выходит, совсем не прост. Народ какой-то за ним пасётся. Ведьма посылки ему шлёт.

– Я деда посмотрел малость, пока он в беспамятстве. Хворь какая-то, что сразу и не разобрать. С моими зельями её месяц отваживать пришлось бы, а с присланными снадобьями дня может через два полегчает. Там здоровяк какой-то, с вот такущими усами за дедом присматривал, я ему два раза объяснил чего деду давать и по сколько. Ни черта не запомнил, дубоголовый! Пришлось ему памятку набросать, благо что грамотный оказался, хотя это и удивительно. Да, и ещё! Приписка там была на обратной стороне: «А корчмарю передай, чтобы книгу непременно возвратил». Так, что ты, Заяц, с такими вещами не шути. Отдай, чего просят. Шкура, она всё ж таки дороже…

Корчмарь хотел было возмутиться гнусным наветом, даже вскинул изумленно-обиженные брови, возглас, «какая ещё книга?!» повис на языке, но Чурич уже шагал прочь со двора, возмущенно качая головой и на ходу пытаясь отряхнуть со своего чёрного долгополого рубища мучные пятна. Ушел, и даже отвезти назад не попросил! Удивительно!

Вновь предоставленный самому себе, Заяц заметался по двору. Эвон как с книгой-то выходит! Не успел прибрать, а уже назад воротить требуют. И что теперь делать прикажете? Отдавать, или нет? Отдавать жалко, а не отдать – страшновато получается. Эта ведьма возьмёт, да и сделает ему чего-нибудь нехорошего. Порча, сухота и дурной глаз… Ведьмам это, говорят, раз плюнуть, чтобы хорошему человеку жизнь покалечить. Лучше книгу пока оставить при себе, но как бы не на совсем, а как бы на время. А там посмотрим…

Оборотившись по сторонам, Заяц совершил поясной поклон, что со стороны должно было показаться странным (хорошо, что Докука не видит!), ибо во дворе никого не наблюдалось. Прокашлявшись, Заяц, непроизвольно повышая голос, обратился не знамо к кому:

– Э-э… Я насчет книги! Вы меня, должно быть, слышите сейчас, или видите, а я вот чего сказать хочу. Старик ваш болен, и народ вокруг него непонятный ошивается, а дверь не заперта. Тут, знаете, мало ли что. Всякое ж бывает, попутает кого бес, и… Вот я книгу и прибрал покамест, чтобы не пропала. Пусть у меня полежит. Под замком, оно ведь надежнее. Так что, худого не подумайте, не так всё совсем…

Ещё раз поклонившись, и испытывая стыд из-за нелепости происходящего, он поспешил внутрь корчмы. Веселая шаечка из первой каморы сидела на своем излюбленном месте в углу. Только теперь их было не четыре, а пятеро. К разбойникам присоседился щуплый мужичок, давешний белоглазый, который при свете дня уже не казался таким страшным. Как он к ним втёрся в доверие, корчмарь не мог взять в толк. Разбойники были парнями весёлыми, разухабистыми, мышцатыми (но, совершенно никакие, если сравнивать их с рыжими здоровяками из Зибуней). Белоглазый был полная их противоположность: невысокого росточка, щуплый, мрачноватый. Да ещё и с белесыми гляделками, как неоднократно уже было замечено. Однако же, вишь ты, сидит с ними, пивко попивает, разговоры разговаривает. Дивное дело: курильщик ему даже из своей самокрутки дает затянуться! Спелись, етить их…

Словно в подтверждение его мыслей, собутыльники затянули в пять глоток, что-то жалостливое и протяжное, про свою несчастливую разбойничью долю. Содержание песни сводилось примерно к следующему: невеста, связавшись с гнидой-воеводой, предала своего невинно осуждённого жениха, что всего-то шалил на дорогах, подрезая тугие кошели у проезжего народа; жених обещал, вернувшись, погубить обоих, и в этом его поддерживали остальные сидельцы, причём этот самый жених вполне осознаёт, чем все это для него закончится, и поэтому говорит товарищам, чтобы они скоро ждали его назад, а плаху заранее именует родимой матушкой. Заканчивалась песня надрывным воплем:

А ты мама моя, не дождёшься меня,Не дождёшься хорошего сына-а-а!Но товарищ придёт из острога к тебе,Скажет: «Был настоящий мужчина-а-а!»

Не в силах более выносить этого козлодрания, Заяц спешно улепетнул в дверь за стойкой, напомнив себе не забыть, чуть попозже подсчитать, на сколько выпили эти, с позволения сказать, певцы.

ГЛАВА 3

Следующие дни старик медленно шел на поправку. Один из здоровяков постоянно находился в его каморе, словно цепной пес. Как-то раз Зайцу, незаметно поднявшемуся по лестнице, довелось увидеть нечто странное. В полусумерках, по пролету второго поверха тихонько крался белоглазый. Убедившись, что за ним никто не наблюдает (корчмарь стоял на лестнице так, что глаза его приходились на уровне пола поверха, а макушка была прикрыта перилами), он тенью проскользнул в камору деда. Заяц внутренне сжался от нехороших предчувствий. Однако буквально миг спустя белоглазый выскочил оттуда как ошпаренный, и сразу следом за ним вышагнул наружу рыжий Белята. Корчмарь перевел дух: как он мог забыть про охрану?!

– Чего тут забыл? – рыкнул Белята, страшно пошевелив челюстью.

– Ошибочка вышла! – сдавленно просипел белоглазый. – К себе попасть хотел, да перепутал камору. В этой пивнушке так по-глупому всё расположено…

Заяц обиженно запыхтел. Да как можно его любимую корчму пивнушкой называть?! Вот ведь гнусность болотная! Ух! Однако выдавать своё присутствие было нельзя, и корчмарь воздержался от восклицаний.

– Смотри мне… – неопределенно пригрозил рыжий, и скрылся за дверью.

Белоглазый спешно укрылся в своей каморе, причем Заяц был готов хоть на сколько угодно побиться об заклад, что щуплый мужичонка вовсе не случайно заглянул к деду. Когда он проходил через полосу света, пролегшую от окна, в рукаве у мужичка отчетливо что-то блеснуло. Что-что, а со зрением у корчмаря был полный порядок и причудливую ручку оружия (ножа, должно быть) он хорошо рассмотрел. Кое-что стало проясняться: рыжие охраняют старика, а укокошить его хочет белоглазый. Да уж! И как в таком положении ему быть?..

В то же время, удивил и порадовал своим появлением Чурич, нагрянувший с утра пораньше. Когда только что освежившийся после сна Заяц прошествовал на рабочее место, знахарь уже возвышался сухой камышиной за ближним к стойке столом. Вместо приветствий, он тут же объяснил причину своего появления:

– Не могу я так, чтоб передал больного на поруки какому-то дуболому, а сам в сторону. Да он же перепутает там чего, а я потом век душевные муки терпи. Дудки! Уж лучше сам присмотрю.

Воинственно тряхнув своей редкой бороденкой, Чурич отпил большой глоток пива, из поставленного перед ним кувшина. Заяц был склонен по другому толковать причину прихода знахаря: наверняка тот боялся, что, если дед не выздоровеет, а совсем даже наоборот, неведомая и могущественная Л. спустит с него шкуру. А после набьёт её сухим мышиным помётом, посадит туда его пленённую душу да отправит шататься по дорогам, пугая честной народ, пока окончательно не истлеет…

Впрочем, как бы то ни было, его появлению корчмарь был только рад, появилась хоть одна живая душа, с которой можно было словом перемолвиться, думами поделиться. С Докукой не поговоришь, – всё время кажется, что он засыпает под твой рассказ, да и некогда ему слушать, дел много. С дурочкой Стенькой, конечно, перемолвиться можно, всё понимает, но вот ответить-то толком не могёт! Иное дело – Чурич: он в округе слыл мудрецом.

Раз в час Чурич убегал проведать старика, дать ему лекарство, пощупать лоб. В общем, делал то, что должен делать знахарь в таких случаях. Рыжая охрана пропускала его беспрепятственно. Возвращаясь, он передавал одно и то же: старик то забывается тяжким сном, то что-то бормочет несусветное, обещания дает какие-то. Бредит, в общем. Стеньку подрядили выносить за хворым дедом нужное ведро, а знахарь переговорил с Докукой, и тот стал готовить для старика отдельно: что-то жидкое, неприглядное на вид, но, несомненно, полезное.

Возвращаясь назад, Чурич продолжал прерванную беседу, хотя говорил в основном корчмарь, а знахарь лишь внимательно слушал, лишь изредка вставляя слово, по большей части работая ложкой. Несмотря на своё тщедушное телосложение, знахарь ел и пил, как смогли бы двое таких же. Заяц кормил гостя бесплатно, ничуть о том не жалея; знахари, они, знаете ли, на дороге не валяются!

Сам корчмарь ни словом не обмолвился о книге, хотя ни на миг о ней не забывал, а Чурич о том не спрашивал, что Зайца вполне устраивало. Зато он в подробностях изложил знахарю свои соображения по поводу происходящего, а также накопившиеся опасения, умолчав разве что о некоей Любаве, предположительно той самой ведьме, что сумела переслать узелок с лекарствами.

Ни к чему лишний раз напоминать ведуну о той, которая напугала его до дрожи поджилок.

Разговор то и дело прерывался и со стороны Зайца, ибо в корчме днем постоянно толкался разный дорожный люд, кто-то приезжал, кто-то уезжал. Одни заглядывали выпить по случаю жары кувшинчик-другой холодного пива, другие – с намерением поесть доброй горячей еды, пресытившись дорожной сухомяткой, третьи – всего лишь почесать языком, обменяться новостями, посмотреть, нет ли кого из знакомых, четвертые – с твердым намерением соснуть часок-другой не где-нибудь на обочине, а в прохладце приличного заведения. Посему, корчмарю приходилось суетиться, чтобы никого не оставить без внимания. А ещё он урывал время, чтобы сбегать, проверить – как там книга? Сдвинув потайную половицу под своей постелью, корчмарь выуживал добычу и нежно гладил обложку. Кончалось все тем, что Заяц, слава Велесу, обладавший завидной памятью, раскрывал книгу, где попало, и заучивал оттуда какое-нибудь пророчество. Ну, не нарочно заучивал, а просто читал пророчество вслух, наслаждаясь звучанием, а уж запоминалось оно само по себе. Особо его зацепило одно предвещание, хотя и называвшееся «Велес», но вместо этого грозно рокотавшее об огне. Не просто об огне, а об Огне с большой буквы. Книга в тот раз словно сама раскрылась под его руками, а взгляд сразу выловил среди вязи буквиц именно эти строки:

Сам Сварог открыл мне секреты Огня,Что сокрыт в глубине под корою дерев.Огонь этот Сердце зажег у меняВ груди; я услышал воинственных Дев,Победные крики в раскатах грозы…

Что это было? К чему? От чего так сильно запало в душу это полное смутных образов пророчество? Ни о чем об этом Заяц не имел ни малейшего понятия. Просто строки въелись ему в душу, словно мучная пыль в рубаху мельника. И всё тут.

Они сидели с Чуричем за холодным пивом под раками. Хорошо, надо сказать, сидели. Основательно! Душевный человек этот Чурич, поговорить с таким, особенно когда на душе одни лишь нехорошие предчувствия, просто милое дело. Они даже негромко пели любимые в Опятичах непристойные частушки про властьпридержащих: князей, бояр, воевод и деревенских старост.

Я зерно стране давал,Завсегда сам голодал,А в хоромах князь сидит —Обожрался и п….ит!Староста да воеводаОба ходят молодцом:Двух свиней чужих пропили,Закусили холодцом!Наши князи да боярыВсё селянина е…т,А селяне в полной злобеДо упаду пиво пьют!Воевода мыслю новуСказал после ужина:– Со свиньей скрестить коровуБудет сисек дюжина!

Докука, направлявшийся прибрать пустые кружки из-за соседнего столика, услышал, о чем поют, и немедля вставил своё слово:

А наш миленький князёк,Замечательный мужик,Как напьется вдосталь пива —Сам обгадившись лежит!Сам обгадившись лежитИ воняет здорово!Чем подобную скотину —Лучше нюхать борова!

Спел он, правда, с самым сонным видом, но зато от души, приложивши до кучи ещё пару непристойностей.

Опятический люд власти недолюбливал. Так ведь было за что! Опятичи принадлежали граду Тюрякину, а тюрякинский князь Тужеяр действительно был толстым пьянчугой, невеликого росточка; воевода со старостой, правда не из Опятичей, а из соседского села Черные Забурятичи, на самом деле уворовали темной ночкой хряка, продали его по дешевке, а гривны немедля пропили; а бояре, в отличие от Зибуней, водившиеся тут в избытке, были наглы и назойливы, как ополоумевшие слепни.

Ну а на закуску, непонятно с чего, Заяц со знахарем отчебучили:

Я иду, а мне навстречуТополя и тополя.Почему любовь не лечатНикакие знахаря?

– Чурич! Так это ж про тебя! – обрадовано хохотнул корчмарь.

– Про меня, – степенно согласился тот.

– Ну и чего ж вы, знахаря, не лечите её, эту любовь?

Чурич странно посмотрел на Зайца, словно сомневаясь, что это из его уст вылетел такой неприличный вопрос. Посмотрел, посмотрел, но все же спросил:

– А ты сам-то, что ж, не влюблялся никогда? Не любил разве?

Заяц так и застыл с улыбкой на устах. Вот только теперь улыбка была совсем ненастоящей, а словно приклеенной, чужой на его лице. Любил ли он? О, да… Но, нет, нет, он не будет вспоминать о ней! Не будет вспоминать её веселые рыжие кудряшки, острый, морщившийся от смеха, носик, пухлые губы сердечком, василькового цвета глаза с зеленой искоркой. Не будет, не будет, не будет! Это так… тяжело. И пусть тому, кто её увел, не иметь покоя ни в этой жизни, ни после смерти! А ей… её простил уж давно. Да-а, не лечат знахаря любовь, не лечат. Потому-то он, сорокалетний муж, состоятельный и вовсе и не страшный на вид, так до сих пор и не оженился. Хотя было на ком…

За разговорами времечко бежало скоро. А тут ещё выяснилось, что знахарь вдобавок ко всему, ещё и неплохой рассказчик. Он поведал Зайцу немало презанятных историй, из которых самой смешной показалась небылица про двух волхвов (имен их корчмарь не запомнил), которые умудрились продать простофилям целую кучу помета птицебыка (были такие в древности: кто говорит, коровы с крыльями, а кто – птицы с копытами), под видом целебного зелья, а потом, когда уже было поздно, один из них вспомнил, что это ж и впрямь ценное вещество, которое ни за какие гривны не купишь! До слез насмеявшись над незадачливыми волхвами, причем смеялись и за соседними столами, Заяц сделал себе пометку в уме, заказать у какого-нибудь умельца лубок с изображением этой истории.

Рассказав Чуричу об случае в каморе деда, откуда был вышиблен белоглазый, корчмарь стал допытываться: как он думает, не стоит ли сказать тем двум здоровякам о ноже, виденном в руках постояльца из четвертой каморы? Знахарь хмыкнул неопределенно, а потом незаметно кивнул головой в сторону угла, где сейчас веселились разбойники вместе с тем, о котором они сейчас разговаривали. В ответ на недоуменный взгляд корчмаря, пояснил:

– По-моему, сообщать уже поздно. Теперь-то он не один…

И впрямь, судя по оживленным лицам, с которыми разбойники внимали рассказам белоглазого, тот не только влился в их круг, но и определенно стал там помалу верховодить, хотя как ему это удается, с его мертвым взглядом-то?!

– Стоит твоим рыжим тряхнуть его как следует, эти морды немедленно вмешаются!

И Заяц согласился, что лучше не торопить события.

…Минула седмица с того дня, как в корчму нагрянули, один за другим, постояльцы из Зибуней. Жизнь текла своим чередом, и Заяц начал крамольно подумывать, что не так уж страшны калеки, рыжие и белоглазые, как думалось матушке… Ближе к вечеру седьмого дня, пожаловали новые гости. Сначала тихонько приоткрылась дверь, потом в нее просунулась маленькая, словно приплюснутая голова, скоренько осмотрелась, и лишь после того, в корчму прошмыгнул никто иной, как купец Божесвят. Ну, купец, это, конечно, громко и не по сути сказано, скорее уж собиратель и перепродавец редкостей, и в придачу скупщик краденного. Хоть Заяц и не видел, на чем он прибыл, но тут и гадать не приходилось: наверняка на своем любимом крытом возке, запряженном одним конем.

Роста Божесвят был невеликого, подросток подростком, внешности же самой что ни на есть непримечательной. Одевался зато в платье из дорогущей, чуть ли не заморской ткани, но и платье было какого-то скромного пошиву, неказистое, блеклое, висело на нем словно мешковина. На такого глянешь, так ни в жизнь не догадаешься, что перед тобой стоит самый настоящий богатей, а отвернувшись, сразу же позабудешь о встрече. В общем, не человек, а серый мыш.

А следом за ним зашёл ещё один мыш. Это он заглядывал в корчму поперед Божесвята. Ну, прямо брат-близнец! – в который раз подивился Заяц их сходству. Это был божесвятов телохранитель, по имени, а может и по кличке, Кривой. Правый уголок рта у него странно изгибался вниз, и никогда не шевелился, даже если Кривому случалось смеяться. Одет он был хоть и не так как хозяин, куда как победнее, но так же безвкусно и неприметно. Если не приглядываться, то сходство меж этими двумя даже на лицо было почти полное.