Боарикс

– Стой! Хто таки? Следующий ваш шаг будет последним!

Окрик донёсся из тёмных кустов впереди. Следовало немедленно остановиться, иначе стрелы пронзят незащищённую бронёй грудь. Родий остановился, сзади замер Бука.

– Вятичи мы! Братья примите с миром! – крикнул Родий в ответ, догадавшись, что перед ними, невидимые в кустах, люди из угорского племени меря.

Из темнеющего подлеска бесшумно выскользнули четверо охотников с луками на изготовку. Один из них, говоривший по-славянски, подошёл, и, узнавая, воскликнул:

– Э – э – э, да то Родька! Чево энто ты сюды забрёл? Али в гости к нам?

Обнялись, как хорошие знакомые. Родий коротко объяснил, что к чему, попросил помощи:

– Помоги, Охта! Сведи с Росомахой, вождём вашим! Всем ведь будет худо, и нам, и вам! Неможно, дабы энти лазутчики ушли обратно, целёхоньки, да привели сюды цельну дружину! Оне ж яко волки! Упреждать нас, яко честны воины, не станут, нападут в ночи!

Угр посуровел, произнёс успокаивающе:

– Не надо Росомаху, Родька! Покуда мы бегаем туды-сюды, росы уйдут, время упустим! Нас тута два десятка с луками! На волчью стаю облаву деять затеяли, но коли двуногие волки пришли незваными, положим, и их! Не один не уйдёт! Давай сюды, в елошник, укрывайся!

Долго таились в зарослях подлеска люди Охты и Родий с Букой. Уже серые, предрассветные сумерки рассеялись. Неумолимо наступал рассвет. Лёгкие ленты тумана поползли, словно белесые змеи по лесной поляне. Вот и верхушки елей окрасились в медно-рыжий цвет от разлившейся по небу красавицы-зари. Проснувшееся солнце поцеловало землю угорского народа меря.

На поляну вышли, не приглашённые на пиршественный достархан, вооружённые люди, конечной целью которых было взять то, что другие приготовили для себя и уважаемых гостей. Выйдя на открытое место, непрошенные сюда, почуяли неладное. Столпившись, они стали озирать подозрительный подлесок, взявшись за рукояти мечей, но было уже поздно. С трёх сторон, в тёмном ещё подлеске угрожающе тренькнули тетивы луков, и все десять человек под свист стрел рухнули на проснувшуюся для жизни лесную траву, окропив её своей кровью. Это была очередная, и далеко не последняя, жертва Перуну, который одобрительно не замедлил где-то далеко прогромыхать, по-весеннему, радуясь, что его не забыли люди.

Угры высыпали на поляну, мигом собрали сухой валежник, сняли с поверженных всё вооружение и одежду, трупы сложили на кучу сушняка и запалили жертвенный костёр. По поляне пополз смрадный дым. Все встали в круг, низко поклонились страшному костру, прося прощения за насильственно отнятую жизнь у незваных пришельцев. После, не снимая шкуры, на раскалённых углях испекли двух кабанов, подстреленных ранее, уселись рядом с костром; каждый, отрезав по куску мяса от туш, кинул его в догоравший

костёр с просьбой к убитым не держать на них зла. Свершив, подобающий случаю, обряд тризны, люди принялись за еду.

– Ну, што, Родька! Выбирай себе меч под руку! – весело произнёс Охта, ткнув в бок сидящего рядом вятича. У тебя вон уже борода растёт, а ты ещё и меча-то доброва не имел!

– Я, Охта, не могу взять за просто так оружье, иже не захватил ево в честном ратоборстве! – мрачно заявил Родий.

– Дурень ты, Родька! – весело заметил Охта. – Это я тебе дарю любой из мечей! Мысли сам! И энтот, стоеросовая орясина, што сидит возле тебя словно гора, тоже пущай выбирает! Токмо мыслю, што не найдёт он для себя такова, иже гляжу я на ево и внять не можу, а надо ли ему меч-то ратный? Ему бы вон ту ёлку вместе с комлем – вот то было бы и оружье по ево могутности! Ха – ха – ха!

Повеселившись, Охта посуровел, заговорил назидательно, по-отцовски:

– Слушай, Родька! Зачем живёшь? Вон горят твои и мои враги! Сей час, мы их успокоили, но рано иль поздно росы всё одно сюды припрутся, иже живут грабежами. Вот и бери меч, коли, я дарю, да не кочевряжься! Жизня у тебя, я мыслю, будет ратная, ещё не один меч сменишь! Пока бегал ты здеся по лесам непролазным, твово отца вождём выбрали! Вчерась мы об энтом прознали….

Глава 3. ГЛЯЖУ В ОЗЁРА СИНИЕ…

Леде в эту весну, как раз в цветень-месяц, исполнилось семнадцать лет, и она уже прослыла у девушек Туманного перестарком. Синеокую красавицу с пышной светлой косой, гибким станом и певучим голосом замуж не брали по очень даже простой причине – она считалась невестой Родия. Почему так получилось, кто такой слух пустил, непонятно? Сам Родий, завидный из себя жених, к Леде внимания особого не проявлял, да и люди смотрели на него, уже как на пожилого. А тот, с четырнадцати лет занятый в ратных походах, на вечёрках и молодёжных посиделках бывал редко, песен не пел, в хороводах не участвовал, да и обряды не соблюдал.

Отца у Леды давно уж не было, погиб в битве с гузами, но зато был старший брат Бронивар, который пытался выдать сестру замуж. Да только мать, Дарёна, возразила: «Не трогай девку, Бронька! Богиня Лада, лучше ведает, яко устроить её судьбу!» Брат рукой беспечно махнул, мол, живите, как хотите. Сам-то он давно семьёй обзавёлся, и даже избу себе отдельную построил, да и поле отцовское обихаживал с прилежанием: пахал, сеял всё, что положено по воле городской общины и воле волхва, дяди Боко. А когда требовалось, выпадала, вдруг, лихая година, то отцовская секира, шелом и щит служили Бронивару исправно. По зову князя он одним из первых становился в ряды дружины вятичей.

Рано утром, Леда, проводив корову на выпас в общинное стадо, поднялась на высокий пригорок, где стояла деревянная статуя Вседержителя, посверкивая золотом и серебром. По пути на священный холм ей попались полевые гвоздики, что мелкими розовыми звёздочками весело подмигивали из молодой травки. К подножью статуи Леда положила ровно девять цветочков. Девять означало, как говорили волхвы, устойчивость мироздания и девять небесных сфер. Девушка с детства знала, что девятка является священной цифрой. Об этом не раз говорил молодёжи волхв, дядя Боко. Даже свою белую, льняную рубаху Леда зимой расшила по подолу девятью синими васильками. По древним преданиям эти полевые цветы считаются у славян символом чистоты помыслов любой девушки. Эти же цветы вплетает в свой венок богиня Лада. Василёк обязательно должен быть в букетике с ромашками, который добрая хозяйка кладёт на полочку в коровнике для покровителя скота, бога Велеса.

С вершины холма, где стояло изваяние Сварога, открывался чудесный вид на ближайшие два озера, за которыми темнели густые хвойные леса. С востока уже всходило розовое и свежее, будто умытое озёрной водой, Ярило, которое считалось у вятичей золотым щитом Даждьбога, скачущего на повозке с четырьмя белыми конями. Леда, как родному поклонилась ему, пожелала доброго утра. Ярило, незаметно смахнуло с поверхности озёр розовато-белую вату тумана, и они открылись взору Леды своей, какой-то пронзительной и глубочайшей, аквамариновой синевой. У девушки дух захватило от такой звонкой чистоты цвета. С севера и запада, как широко открытые глаза богини воды и земли Макоши, эти чудесные озёра обрамляли темные ресницы еловых лесов. Такую картину пробуждения родных озёр весной и в начале лета по утрам Леда видела и раньше, но всякий раз её поражала эта непередаваемая дикая краса. Когда же небо закрывали облака, эти озёра становились светло-серыми и манили к себе своей загадочной добротой. Озёра были красивы всегда, даже зимой, когда спали, прикрытые бело-голубыми веками снегов.

Вот и сейчас всё вокруг пребывало в состоянии самати: не было даже малейшего дуновения ветра, молчали птицы, стояла какая-то звонкая тишина. Так бывает по утрам. Но через минуту мир очнётся: мягко шевельнёт прядь волос на лбу девушки ласковый ветерок, то дыхание Стрибога, бога ветров, сына великого Сварога и Макоши. Нарушит тишину чистой, звонкой нотой пения голосистая красногрудка, а ей тут же ответит другая, что-то прошепчет Леде молодыми листочками ольха, растущая рядом с изваянием Вседержителя вселенной.

Очарованная девушка повернулась на полудень. Там на юге чернели обработанные поля вятичей вперемежку с колками берёз и дубов, покрытых светло-зелёными облачками весенней листвы. Леда вопросительно взглянула на статую Вседержителя вселенной. Золотые волосы на голове и бороде его были наполнены каким-то неземным светом, а рубиновые глаза горели яростно под мохнато-золотыми бровями, будто предупреждали девушку, что жизнь прожить, не поле перейти. Суровый взгляд покровителя вятичей вернул Леду в действительность и приглушил то очарование, которым она только что пропиталась от созерцания окружающего великолепия мира.

Леда спустилась с холма вниз, к озеру, ступила босой ногой на песчаную береговую кромку. Здесь, в прибрежной полосе, уже цвело много ромашек. Девушка быстро сплела из них венок, добавив к нему голубую незабудку, символ этого года. Тут же собрала и вплела в венок двенадцать трав по числу месяцев в году, и надела его на голову. Для своего гадания Леда сплела ещё один венок, но только из одних ромашек, прибавив к ним несколько незабудок. Встав босыми ногами на влажный, холодный песок, она низко поклонилась озеру и опустила венок на воду, слегка подтолкнув его от себя.

Ветер ещё толком не проснулся, а потому поверхность озера была спокойной, неподвижной. От воды поднимался реденький, легкий парок, будто это кто-то дышал, большой и добрый, – так Леде казалось. Подчиняясь приданному рукой движению, венок немного отошёл от берега, а девушка, умоляюще сложив руки на груди, обратилась к озеру, а вернее к богине воды и земли Макоши, с просьбой определить её судьбу в наступившем году.

Пятясь и беспрестанно кланяясь, Леда отошла от береговой линии, а после, повернувшись к озеру спиной, поднялась на холм. Хорошо, что она не видела, как прибрежная волна лениво вытолкнула её венок на песок. По поверьям вятских девушек это означало, что надежды Леды на какие-либо изменения в её жизни в этом году не сбудутся….

*****

На холме, у подножья статуи Вседержителя, Леда увидела стоявшего коленопреклонённым человека. В его согбенной фигуре было что-то очень знакомое. Девушка замерла на время, а когда человек выпрямился, Леда узнала в нём Родия. Вообще-то женщинам запрещалось не только присутствовать рядом, но и видеть, как мужчины общаются с богами. Здесь же всё произошло неожиданно, да и Родий оказался в одиночестве. Резко обернувшись и узнав Леду, парень смущённо поклонился девушке, заговорил сбивчиво:

– Вот! Пришёл! Проститься! Напутствия у Вседержителя прошу! Путь дальний, мне неведомый.

Леда молча смотрела, широко распахнув свои большие синие глаза, как будто впервые встретила этого могучего парня, хотя встречалась она с ним часто, с самого детства. Она, вдруг, увидела в нём сразу многое, чего вроде бы и не замечала ранее. Здесь, на священном холме, Родий показался ей скалой, которой не страшны ни ураган, ни огненные стрелы и громы Перуна, ни беспощадное время. Он, в этот миг, представился ей крепким домом, в котором не страшны зимние стужи, вьюги, дикие звери и всякая непогода. В доме этом тепло и уютно, в нём растут здоровые, весёлые и сытые дети. И этот родной дом за то и любят.

Родий же, устремив свой взгляд на девушку, осекся на полуслове. Он замер, боясь спугнуть это яркое и неожиданное наваждение в образе северной красавицы с венком из полевых цветов, одетой столь просто и в то же время так неповторимо. Парень поймал себя на мысли, что перед ним богиня Лада, явившаяся, вдруг, из ниоткуда, чтобы дать напутствие ему перед дальней дорогой. Глаза девушки излучали какой-то неземной свет, они притягивали, они гипнотизировали, они говорили как-то сразу и об очень многом. Неотрывно глядя в эти прекрасные глаза, Родий шагнул вперёд и коснулся рукой плеча Леды. Она, вздрогнув, прильнула к его широкой груди. Родий осторожно погладил её тёплое плечо и с каким-то, неведомым доселе, наслаждением вдохнул запах девичьих волос. И тут он услышал, или скорее уловил телепатически, такие простые слова, пронзившие его сердце:

– А как же я, милый?

Родий смутился, но всё-таки заговорил, и его слова показались ему чужими, корявыми, не к месту и не вовремя произносимыми:

– Я ведаю, Леда, што люб тебе! Люди говорят, што это большое счастье, егда дева любит парня, а не идёт за нево покорно. У нас ведь яко заведено? Лишь бы парень любил, а деву никто и не спрошает! – Родий с грустью добавил. – Но богиня Лада не одарила меня энтим богатством. Хотя дядя Боко поведал мне недавно, што парень, сердце которого не обожгла любовь к женщине и не мужчина вовсе, а так – перекати-поле. Вота я и есмь энто перекати…. Мотаюсь туды-сюды, ратоборствую, а свово угла тако и не обрёл, понеже не нужон он мне вовсе!

Леда, подняв голову, посмотрела на Родия. Взор его был устремлён куда-то вдаль, за озёра, был отрешённым, и в нем сквозила какая-то печаль. Она участливо и ласково погладила его плечо. Родий перевёл взгляд на её лицо, слабая улыбка легла на его губы, голос его потеплел:

– Помнишь, Леда, яко мы с тобой, ещё младенями ходили к греку Феофану, который учил нас ромейскому языку и толковал про свою веру?

– Помню, Родя, – тихо ответила девушка.

– Тако вот энтот грек, – продолжил Родий, – заронил тады в меня искру, иже тлеет во мне по сию пору, быдто моя судьба тамо, в странах полуденных! Наплёл грек сказок про народы те многочисленны, што тамо диковинно проживают, про верованья их странные, про деревья и плоды, што тамо произрастают. Сказывал, што скачут с мечами на конях средь гор высоких яки-то амазонки, к мужам беспощадныя. Грек-от уехал к себе в Кустантинию, а я, яко проклятый, всё думаю о странах тех полуденных, о народах тамошних. Ты ведь ведаешь, Леда, што кажну вёсну ездят в Таматарху, Боспор и дале наши торговцы. Возят туды рухлядь, да мазь тележну, да сами телеги, а привозят оттудова материю шёлкову, зело красну для вас, дев наших. Дядя Боко сказывал мне намедни, што аще отроку заронят в бошонку ево што-то чудное, мыслю дивную, то засядет она в ём, яко заноза и будет, определять ево путь дальнейший в жизни сей суровой….

– Я буду у тебя второй женой, милый! – вдруг заявила Леда.

Родий вскинул голову, как застоявшийся жеребец при виде меры овса, которую принёс конюх. Заговорил протестующее:

– Да у меня и мысли-то не было искать средь южанок тамошних себе жену! По воле великова Сварога мы не могем иметь двух жён сразу, токмо рази што окромя жены вдову с детя, аль наложницу, коль могутный такой. Просто хочу повидать края те и народы, познать мир обширный, диковинный!

– Ты-то об энтом не помыслил, да токмо тако и будет! – заявила прозорливая Леда. – Богине Ладе видней егда пробудить парня, а тамошние девы зело искусны, обольщать младых парней, се неразумных. Помяни моё слово! Любовь ко мне проснётся в сердце твоём, лишь бы ты был рядом, и пусть я буду не первой. В городище нашем многие имеют по две жены. Глянь хоша на брательника мово, Броньку! Посля тово, яко ево друг Соха сгинул в схватке с медведем в прошлом годе, он забрал жену ево Волю с младенцем в свою семью!

– Вдову, Леда, вдову! Хоша я и не мыслил об энтом, Леда, – перевёл течение разговора в иное русло Родий, – но еду в страны полуденные по воле отца свово, князя Светозара и общины нашей. Такожде и волю богов наших нарушить не могу. Тако изрёк дядя Боко.

Леда, слегка отстранившись, посмотрела в глаза Родию, твёрдо, но с нежностью произнесла:

– Яко бы не сложилось у тебя тамо, в красном далеке, ведай, милый мой, што в краю родном, отчем, я о тебе молить богиню Ладу быти! А дабы не коснулась тебя стрела калёная аль меч ворога, повелителю молний, громовержцу нашему, принести я должна в жертву козла чёрного, трёхлетка, в Перунов день….

От таких проникновенных слов девушки Родий содрогнулся, сначала отстранился, а потом, вдруг, подчиняясь неведомому для него порыву, с жаром поцеловал Леду в губы и в лоб, сказал горячо:

– Такова, зело доброва напутствия, не ожидал я от тебя, милая Леда! Внял я сердцем своим, што ты для меня боле, чем сестра, да видать не пришло ишо время, иже указует мне Вседержитель вселенной.….

Глава 4. СОБОР КОЛДОВАНЦЕВ

Ещё исстари, в землях славянских, всех волхвов, во всяком случае, многих из них, люди называли дядей Боко, что означало сбоку, обочь. Другим именем называть было нельзя, да и вряд ли кто помнил его истинное, родовое имя. По заведённому издревле обычаю, волхв должен жить отдельно от родового поселения. Но одиноким отшельником он не был. Вместе с ним жили помощники, которые постоянно заготовляли дрова для священного костра во славу верховного бога Сварога, поддерживали огонь в нём, и вообще у них было множество хозяйственных и обрядовых обязанностей. Они сопровождали волхва в городища и поселения, где тот проверял, насколько правильно соплеменниками соблюдаются обряды и обычаи.

Эти помощники собирали в рогожные мешки умерших младенцев для ритуального сожжения, и во всём помогали своему хозяину. Волхв также следил за тем, чтобы все вдовы с детьми, которых ещё не взяли в полные семьи, были наделены житом из общинного урожая. Волхву приходилось быть частенько и лекарем, несмотря на то, что в поселении всегда жили и оказывали посильную помощь своим сожителям два-три знахаря. Мало того он даже разбирал разные бытовые жалобы горожан и принимал какие-то решения, хотя это было прямой обязанностью вождя, который зачастую отсутствовал в городище, будучи лицом больше военным, а потому занятым совсем другими делами, для него куда более важными, чем всякие гражданские дрязги.

Волхв обязательно обзаводился учеником, преемником его дел в будущем. И это волхв объявлял людям по своим, личным приметам, какая будет зима, весна, лето. Он же привлекал людей к общественным работам, касающимся тех или иных обрядов, например изготовления похоронных горшков для праха умерших и рытья траншей для захоронений, потому как похоронными делами тоже занимался волхв. А уж организация и проведение праздников во славу того или иного бога, изгнание злых духов и хворей, особенно это касалось, злой богини Мараны по весне, когда её соломенное чучело сжигалось, свадебные обряды – это вообще его прямая обязанность.

Волхв одевался в длинную, до пят, белую льняную рубаху, без подпояски и в любое время года носил на плечах медвежью шкуру мехом наружу, чтобы скотий бог Велес признавал за своего собрата и не препятствовал лечению скотины. С шеи у него, как атрибут духовной власти над соплеменниками, свисало ожерелье из кабаньих и медвежьих клыков. Атрибутом власти был и посох с набалдашником в виде головы какого-нибудь бога, приверженцем которого он себя считал.

Люди в поселении, волхва боялись или уважали в зависимости от того мудр и учён он был, или самодур. Соплеменники часто называли его колдованцем и опасались, как бы тот не наслал проклятья. Прав у волхва было много, очень много, и уравновесить его силу мог только вождь племени, который опирался на своих людей, дружинников, уверовавших в слово князя, и сомневающихся в слове волхва по разным там личным причинам. Уже на этой разнополярности мнений в общине, вождь становился сильным, ну а уж при поддержке волхва любой вождь обретал статус великого князя. Мудрый вождь старался не потерять расположения волхва к себе, приглашал к совету, понимал, что дружина чаще доверяет больше волхву, чем ему, опять же из-за боязни какого-либо проклятья на себя или его семью.

На высоком лесистом холме, между двух озёр, в пяти поприщах от Туманного, было древнее капище. По призыву вятского волхва сюда съехались верховные волхвы славянских и угорских племён, чтобы обсудить кой-какие, накопившиеся за прошедшие годы, проблемы. Прибыли даже два волхва из угорских земель, племена которых издревле называли отморозками, ввиду того, что те жили далеко на севере, за большими озёрами (Карелия). И всё-таки кое-кого не хватало, из других, дальних земель. Помощников своих волхвы оставили возле лодок на Оке, а кто посуху сюда добрался, то оставил помощника возле телеги с лошадью, подальше от капища. Посторонних ушей быть здесь не должно. Обращались волхвы друг к другу по родовым именам или по племенной принадлежности.

Обросшие донельзя волосьями, в традиционных медвежьих шкурах с монистами из клыков и когтей на груди, все эти дяди Боки, сами-то больше походили на диких зверей. Но это только казалось, – так, поверхностно. Люди эти обладали знаниями и опытом многих поколений, были своего рода посредниками между богами и обществом. Без этих посредников общество давно бы зашло в тупик, перестало развиваться, выродилось бы во что-то неопределённое, самоликвидировалось бы, в конце концов. Скорей всего роды и племена просто уничтожили бы друг друга, не понимая, чего творят. Жрецы, волхвы, шаманы – это самое важнейшее звено в цепи человеческой цивилизации на определённом отрезке времени. Являясь носителями самой древнейшей профессии, эти ловцы душ и дирижёры духовной жизни в обществе, разработали со временем довольно стройную систему обрядов, различных запретов и табу, которые, можно сказать, и спасли роды и племена от самоуничтожения.

Люди нынешние даже представить себе не могут, или просто не знают, проводя, например, свои свадьбы, и иные, довольно странные иногда обряды, насколько они обязаны своим пращурам. Каким-то своим, странным подчас поведением, современники наши обязаны именно тем древним духовникам, волхвам и шаманам, которые уже тогда, в глубине веков, были твёрдо уверены, что дела их, огонь священный, жертвы, принесённые во славу богов, будут вечны. Деяния древних духовников, как давно замечено, сказываются, подспудно живут, а иногда и видны, да и просто происходят постоянно в повседневной жизни наших современников, только они этого не замечают.

Вот и сейчас славянские верховные жрецы племён собрались, чтобы утрясти некоторые противоречия в обрядах, обменяться каким-никаким опытом, наметить кое-какие планы на будущее. Да они бы и никогда не собрались, если б не настойчивость верховного волхва вятичей Ратибора, который разослал своих помощников за тысячи поприщ ещё с осени в разные концы земель всяких, далёких, необъятных.

Как исстари заведено, волхвы, склонившись, с почтением поцеловали деревянную статую Сварога, сами развели вокруг него шесть священных костров. Сами, без помощников, принесли в жертву любимому богу всех славян и угров рыжего бычка-трёхлетка, спалили его на этом костре, и, окутавшись смрадным дымом от таково действа, чинно уселись на лежащие, покрытые мягким мхом, коряги, вокруг центрального костра. Пока они вот так молча священнодействовали, наступил вечер, но никто из них не озаботился о своём ночном отдохновении или еде. Понимали, что не для пира и приятного ночлега сюда, так далеко, званы были.

Выпив ключевой воды из берестяной кружки, волхв вятичей, на правах хозяина и негласного председателя собрания, по разрешению равноправных, взял слово:

–– До нас дошли слухи быдто ты, Лось, пастырь душ овец древлянских, приносил в жертву Перуну молодых жёнок племени твово! А ведал ли ты, што Перуну вовсе не нужны жертвы женскова пола? Ты оскорбил нашего общего для всех словенов бога! Рази ти не ведал, што Перун примат жертву токмо мужеска пола, да токмо с оружьем в руках? Пошто тако поступашь, ответствуй нам всем, уши наши растворены?

С коряги, давно уж обросшей не только зелёным мхом, а даже какой-то лесной травой, бодро вскочил всклокоченный, с бородой до самых глаз, мелковатый на вид, волхв древлянского племени, и, стукнув посохом о землю, уронив при этом свою медвежью шкуру, возопил:

– Да што энто тако творится-то, Ратибор! Пошто сумленье-то ваше, братья! По то и сжигаю я таковых, жрец вятичей, и вы, люди словенски, што бесплодны те жёнки! Три года даю я им сроку, а толку-то нету! Я сполняю канон пращуров наших – худую траву из поля вон! Да и пожёг-то я всево двух, а шуму-то на весь белый свет!

Вятич, встав с пня, на котором сидел, заговорил увещевающе, но с определённой угрозой в голосе:

– А я говорю тебе, Лось, не твово ума дело то! Деторожденье в руце Вседержителя! Жёнки энти могут робить, пользу приносить! Пущай наложницами будут, а муж втору жену в дом свой приведёт, плодовиту! А с той, пустобрёхой, пущай богини женски Лада с Макошью разбор чинят! Нам-то дела до того нету! Што мыслите про то, братья? – Вятич обратился к поляне. – Реките, поразмыслив, слово своё!

Поляна зашумела, разноголосо загалдела, наконец, выдохнула единоутробно:

– Осуждам Лося! Одобрям слово Ратибора!

Вятич вразумительно изрёк:

– Ну, дак, што, внял, древлянин? Боле тако не делай! А пойдёшь наперекор решенья собора нашева, сам пойдёшь на костёр жертвенный! Помни, брат наш, надо завсегда бысть малость мудрей, аще ты есмь на самом деле!

Древлянский волхв, явно не согласившись, пристукнув о землю своим посохом, но, всё-таки, побоявшись при всех плюнуть на мать-прародительницу, Землю, опять же возопил:

– Хай, живут, да токмо не вижу в том толку! Нам народу поболе растить надобно! Неужто не углядел ты, вятич, в том провиденья Вседержителя?