Запад-Восток

Вот спустя минуту тащат щуки кошель с золотом, плавниками воду бурунят – надрываются. Хозяин тот кошель в лапу то и взял.

– Вот, купец Яков, твое золото. Только я его так просто не отдам, потому что иной своим потом и трудом за всю жизнь столько не заработает, а ты в минуту без труда его хапнуть хочешь. Не по-божески это! Так вот: я этот кошель сейчас на серед реки брошу, а ты сам его со дна достать будешь должен. И никто другой, кроме тебя. Иначе его тебе не видать! Вот какой мой уговор. А теперь смотри, купец, где кошель упадет, да место запомни. И прощай, помни хозяина речного!

И ка-а-ак взмахнет лапою своей жабьей! Полетел кошель дугой по воздуху и упал прямо посередине реки – только круги пошли! А пока все за ним смотрели, исчез под водою Иисти – хозяин речной, – словно его и не было. Только на песке береговом отпечаток остался, как будто бы лапы лягушачьей. Только таких лягушек в краях наших не водится. Тут купец заорал, замахал руками: скорей, кричит, лодку, весла, лентяи! Приказчики его сами рады стараться. Им весело смотреть, как хозяин самолично кошель будет со дна имать. Погрузились в лодку. Один приказчик на веслах, второй на руле и к месту, где кошель лежит, подгребают. Купец же ругается, их поторапливает, а сам тем временем с себя жилетку с рубашкой дерет. Все с себя поскидывал и в одних подштанниках остался! Ну, подгреблись они и бросили якорь, чтобы течением лодку не сносило. Яков-то перекрестился, воздуху вдохнул поболе и за борт солдатиком – бух! Только пузыри за ним. Через минуту выныривает, ругается. «Темно, – говорит, – все в иле да коре!» И не отдыхая вдругорядь с лодки – бух! Минута проходит, снова выныривает купец. Воздух хватает, глаза пучит как рак, кричит: «Там он, робяты, видел, да схватить не успел! Сейчас подниму! Эх, обоим на водку дам, да бабам вашим по платку!» Те и рады. Обычно от хозяина подарков-то, что только по морде. Ну, купец в лодку влез, отдышался немного и снова за борт прыгнул. Только на этот раз уже щучкой. Плывет купец под водой, пузыри пускает. Вот уже и дно. А вот и кошель меж сучьев и тины лежит. Тут его Яшка и цап! А тот тяжелый, как сам Яков и заказал. Ко дну тянет, и плыть с ним с одною свободной рукой неудобно. Сучит купец изо всех сил ногами, как мельница, одной рукой машет, но дело тихо идет, а глубина-то большая! А воздух-то уже весь выходит! «Нет, шалишь! – думает себе купец, – я такое богатство живьем из рук не выпущу!» И, знай, воду загребает. Он вверх гребёт, а кошель его вниз тянет. Однако до поверхности уже не больше сажени осталось, но тут последний воздух в груди купцовой и закончился. Заикал он, задергался. Брось кошель, купец, еще успеешь поднять! Нет, не выпускает Яков его из руки, а у самого уже круги перед глазами. Икнул он грудью, ухватил воды мутной речной и пошёл ко дну, так золота своего из рук и не выпустив! Как раз на том месте, где когда-то Маша утонула! Приказчики ждали минуту, ждали вторую. Надо в воду лезть, а Яков лезть в воду им крепко-накрепко запретил. Но тут дело нечистое! Стали народ зазывать на помощь, руками махать. Никто, конечно, за Яковом нырять не отважился, памятуя о водяном чёрте. Вода в июле теплая. Перегородили сетью реку в самом устье. В эту сеть бывшего купца первой гильдии Якова Портнова через три дня и принесло. Правда, уже без золота. Никто о нём не пожалел и слова доброго не сказал. Ну, может быть, только что становой с урядниками, да прокурор, да судья в Олонце. Они у Якова, как гуси, кормились и пировали. Да и горевать некому было. В тот же день срочно послали за попом в Олонец, и к вечеру он Ивана с Марьей-то и обвенчал в местной часовне. Поначалу, услышав рассказ о чудище да о невесте из бывших русалок да утопленниц, отказался наотрез. Но позже, получив три золотых червонца в бакшиш[230],выпив, страха ради египетского, две косушки и, крепко поразмыслив о словах Христовых, что Бог есть любовь, сдался. Тем более, что прибывший по делу об утоплении купца губернский лекарь – первейший приятель попа – провел наружный осмотр невесты с расстояния две сажени и констатировал, что оная девица на вид здорова, к рождению детей, вероятно, способна и что происхождение ея от утопленниц по данным науки невероятно. А слухи о том проистекают лишь от излишнего употребления туземцами горячительных напитков и малых успехов просвещения. Прибывшие также по делу об утоплении купца Портнова становой с урядниками, сперва, было, на веселье посмотрели косо и чуть крамолу против Монарха не узрели. Но, увидев на груди жениха крест за геройство, притихли и водки за здоровье молодых выпили даже не раз. Итак, свадьбу играли три дня кряду. В ней приняли участие все деревенские жители, а также все моряки, все сплавщики, все плотники, все рыбаки, все шкипера и грузчики. Потом, когда достано было из сетей тело купца Якова Портнова, пили еще один день в качестве поминок по скряге. Молодые, тем временем, под общие напутствия и пожелания счастья отправились на тройке в Олонец и далее на родину Ивана – Кемь. Рассказ мой можно бы на этом закончить, но событие это имело несколько последствий. Место наше среди портовых Петербурга да моряков, перевозивших лес и другие товары от устья Олонки, стало широко популярным. Судовые часто вспоминали Ивана, его турецкие рассказы и такую небывалую его удачу. И каждый раз, подходя на судах темной ночью или ввечеру к нашим местам и видя мерцающий огонек маяка на крайнем острове гряды, что в пяти верстах от устья, они говорили: «Близко уже. Глянь, маяк как светит! Будто Крестовый свой кошель ищет!» За этот-то маяк к острову и пристало название «Крестовый», который он носит и поныне. Кто не верит, тот может осведомиться насчет названия в лоции или на карте.

PS: Последний большой бал в Зимнем дворце 25 декабря 1878 года был особенно великолепен. Тяжелая война была позади, но здесь, в Санкт – Петербурге, за тысячи километров от гор Болгарии и равнин Анатолии, она всегда казалась лишь только театральным действом, где молодые люди из хороших фамилий могут себя показать и получить орден или очередное звание. Теперь же, с её окончанием, о ней сразу же забыли. Бал близился к своему завершению, хотя десятка два пар еще кружили в большой, ярко освещенной тысячами свечей бальной зале Зимнего дворца. Но огромный, на несколько сот персон стол для ужина опустел и возле него суетились лакеи, начавшие уборку. Более солидное же общество, которое свое оттанцевало еще при отце нынешнего императора – Николае Первом, переместилось в залу для курения, расположенную рядом, где можно было достойно завершить вечер великолепным арабским кофе с ликером и сигарами.

Михаил Дмитриевич Скобелев[231] тоже был там. Из высшей петербургской знати он мало с кем был знаком, хотя когда-то учился здесь в университете и любил этот город. Затем жизнь и военная служба сорвали его с места и начала бросать из одного конца великой империи в другой. Средняя Азия, Кавказ, Молдавия, Румыния, Болгария, Турция…

«Просто удивительно, как только остался жив! – думал он про себя. – Эх, интересно, что сказал бы отец, если увидел меня сейчас здесь в мундире генерал-адъютанта его Величества?»

Ему было скучно. Он не хотел ехать сюда сегодня и собирался отдохнуть пару недель в своем поместье под Рязанью, но на утреннем приёме государь лично пригласил его на большой бал. Михаила Дмитриевича немало позабавили завистливые взгляды остальных присутствующих, подобного приглашения не получивших. Это была честь! Впрочем, давшаяся ему дорогой ценой. Он явился в Зимний поздно, уже к завершению танцев и началу ужина. Из «своих», т. е. военных, почти никого не было. За столом удалось перекинуться парой слов лишь с бароном Криденером[232]. Немец Криденер был католиком, а так как день бала пришёлся на католическое Рождество, то несколько перебрал и в сопровождении камергера Сипягина ушел по окончанию ужина нетвердой походкой.

«Белый генерал» Скобелев Михаил Дмитриевич

«Вот докурю сигару, и надо уходить», – подумал он. Вдруг, внезапно затихший гул голосов заставил его повернуть голову направо к двери, ведущей в танцевальный зал. Она распахнулась, и вошёл государь. Музыка оркестра, исполнявшего вальс Шуберта, неслась за ним легкими тактами. Император был не один. Две дамы и низенький лысый господин составляли его компанию. Одну даму лет тридцати в длинном платье цвета лила, которую Александр вел под ручку Скобелев не знал, но зато был о ней много наслышан. Это была пассия государя, некоронованная императрица, с которой он имел почти не скрываемую связь, Екатерина Михайловна Долгорукая[233]. Александра втайне многие осуждали за эту связь. И царь это прекрасно знал. Но также знали, что императрица, страдающая туберкулезом, уже как год не поднимается с постели, и рано или поздно фаворитка займет ее место, и, вероятно, официально. Долгорукой были выделены в Зимнем несколько помещений, где она и разместилась с четырьмя детьми, рожденными от царя. Последний ребенок – девочка – появился на свет в этом году, и все знали, что Александр дочку буквально боготворит. Поэтому всё шло как шло, и все делали вид, что так и должно идти. Вторая дама, а ее Скобелев тоже не знал, была фрейлина двора императрицы Варвара Шебеко[234]. Собственно, связь Александра и Екатерины Долгорукой, тогда ещё воспитанницы Института благородных девиц, завязалась с ее легкой руки. Все трое оживленно о чем-то беседовали.

Император Александр Второй

Государь сегодня был в отличном расположении духа, что с ним редко случалось в последний год. Он сильно сдал за то время, что Скобелев его не видел, с самого посещения турецкого фронта. Михаилу Дмитриевичу это сильно бросилось в глаза на утреннем приеме. За год залысины на высоком лбу государя еще более увеличились, седины заметно прибавилось, а под глазами заметно набрякли мешки. Это был уже не античный бог, как говорили о нем еще несколько лет назад. Государь усадил обеих дам в услужливо принесенные лакеями плетеные кресла, а сам, стоя, курил сигару и о чем-то говорил. Толстяк серьезно кивал ему, поблескивая стеклами круглых очков. Дамы смеялись. Царь вдруг оглянулся и увидел Скобелева.

– Михаил Дмитриевич, вас то мне как раз и надо, идите к нам! – громко сказал он.

Скобелев подошел к ним и раскланялся.

– Вот, это и есть самый главный герой турецкой кампании – Скобелев Михаил Дмитриевич! Лев Саввич, – обратился он к серьезному толстяку, – вы ведь незнакомы, так прошу любить и жаловать!

– Маков![235] – кивнул головой тот.

– Катрин! – обратился Александр к своей фаворитке, – ведь вы тоже незнакомы?

– Александр, я ведь иногда читаю газеты, – иронически заметила Долгорукая и обратилась к Скобелеву: – Вас, должно быть, знает вся Россия!

– Не только, – заметил царь. – Во всей Европе Михаил Дмитриевич считается одним из даровитейших военных. Между прочим, генерал, я слышал, что вы знали поимённо всех солдат и офицеров своего полка в бытность его командиром. Так ли это?

– Совершенно верно, государь! Но всё равно я не могу тягаться в этом отношении с Наполеоном.

– Вот как? Возможно, возможно. Не могу не спросить тогда, не помните ли вы случаем такого солдата… Он был награжден крестом за храбрость во время дела при Плевне, кажется, Хлебников Иван?

И царь вопросительно взглянул на Макова. Маков утвердительно кивнул:

– Совершенно верно, Хлебников, Ваше Величество!

Царь перевел взгляд на Скобелева. Скобелев припомнил.

– Я хорошо помню одного Хлебникова Ивана – рядового 17 пехотного полка. При атаке на турецкие редуты на правом фланге первым ворвался на оный, захватил турецкий бунчук и взял в плен турецкого офицера. Двумя днями позже был тяжело контужен. Был награждён за храбрость крестом и в конце кампании вчистую уволен. Кажется, я дал ему червонец. На память. Вот всё, что могу о нём сказать. Других Хлебниковых с наградами не припомню.

Александр в изумлении поднял руки.

– Вот, Лев Саввич! Я же говорил, что у генерала великолепная память! – И снова обратился к Скобелеву: – Понимаете, тут у нас какой-то необъяснимый анекдот, да еще по двум ведомствам. Романтический, прошу заметить. Мы с Катрин долго смеялись. Представьте себе, сегодня утром мой верный цербер[236] (легкий взмах руки в сторону Макова) приносит мне престранное донесение о престранном случае в Олонецкой губернии. Впрочем, Лев Саввич, прошу по-деловому просветить генерала.

Коротышка кивнул, сверкнув очками.

– Мне по долгу моему министра внутренних дел приходится читать много, но такой дикой ерунды, как сегодня, не приходилось еще никогда. Вкратце, генерал, поясняю. Приходит депеша Олонецкого губернатора о том, что по губернии идут странные слухи о происшествии на Ладожском озере. Якобы! – Маков тут поднял палец, призывая к вниманию. – Якобы, некий солдат, герой турецкой кампании Иван Хлебников, был обвенчан с русалкой, а по другим сведениям, с утопленницей, олонецким попом!

Обе дамы прыснули со смеху, но Маков, не глядя на них, продолжал:

– Ладно бы на этом закончить, обвенчал, так обвенчал. Но, кроме того, в этом спектакле принимает участие не кто иной, как водяной, который дарит нашим героям по серебряной шкатулке с деньгами. Чёрт те что! По уверениям тамошнего полицмейстера, свидетелей множество и многие из них весьма достойные! Теперь вопрос: что со всем этим делать прикажете?

– Между прочим, Михаил Дмитриевич, – вмешался царь – по Священному Синоду[237] пришла такая же депеша. Теперь попа хотят упечь в дебри. Впрочем, Победоносцев[238] весьма против. Говорит, что лучше эту заразу не распространять, а дать умереть своею смертью. Мое мнение таково, что и по ведомству внутренних дел лучше положить это дело под сукно, хотя бы на время. Пусть всё уляжется, а там посмотрим. Вы только представьте себе, в наш просвещенный век и вдруг такая дикая темнота! Я не хочу, чтобы завтра в «Times» появилась бы статья, что в России не только медведи бродят по столице, но и солдаты женятся на русалках! Что скажете, генерал?

Княжна Долгорукая Екатерина Александровна

– Ваше величество, доля правды тут есть. В каждой женщине есть что-то от русалки.

– Скажите, генерал, – неожиданно обратилась к Скобелеву княжна Долгорукая – во мне тоже есть что-то от русалки?

Они встретились глазами, и Скобелев подумал, что у Александра к женщинам есть вкус. Красива, слов нет, единственно, что её портит, но совсем немного, это тонкие губы. Но совсем, совсем немного. Как теперь вывернуться?

– Мадам, в вас есть что-то от ангела!

Княжна вскочила с кресла, и, запрыгав на одной ноге, как девочка, захлопала в ладоши: – Генерал, я не хочу, чтобы от ангела, я непременно хочу от русалки!

Александр смотрел на нее с плохо скрываемым нежным чувством.

– Государь, прикажите генералу, пусть разжалует меня из ангелов в русалки!

Все дружно рассмеялись. Царь кивнул Скобелеву:

– Завтра генерал пришлет вам из главного штаба реляцию о новом назначении. Не правда ли?

Михаил Дмитриевич понял, что пришло время откланяться. Царь пожелал ему счастливых новогодних праздников и с Маковым удалился. Вторая дама тоже встала и с подругой отошла в бальную залу.

– Как он тебе? – спросила княжна свою спутницу. – Не правда ли, остроумен! Даже неожиданно для солдата…

– У него грубоватое лицо, впрочем, это его не портит. Да, он умен. Кажется. Что до остроумия… Знаешь, тот, кто понимает толк в войне, должен понимать и во всём остальном.

– Ах, дорогая Варвара, это хорошо, что Алекс его повысил. Я люблю остроумных людей. Я заметила, они никогда тебе не гадят. Хотя с ними тоже надо держать ухо востро…

Но Михаил Дмитриевич этого уже не слышал. Он уже вышел на парадное крыльцо Зимнего дворца, и звезды светили над ним.

Легенда о Чёрном мысе

Давно прошли времена, когда спускались на землю боги, а земля была полна духов, когда звери в лесах смотрели на человека с любопытством, без страха, а человек смотрел со страхом на звезды, в надежде узнать свою судьбу. Именно тогда и случилась эта история.

Плыли вдоль берега Ладожского озера драккары славного в норвежской земле ярла[239] Сигурда Длиннобородого, мудрого в королевском совете и непобедимого в бою. Скучной показалась ярлу жизнь на черных скалах родного фьорда[240] после того, как вернулся из самого прекрасного города в мире Константинополя его старший брат Снуфри. Точно дивную сказку слушал Сигурд рассказы брата о странах, где солнце жарче огня в очаге, а золота, как песка морского. Райские птицы живут там, и зреют невиданные в родной Норвегии плоды, которые даже Одину[241] не приходилось вкушать – так сладостны были они! Женщины там знойны, как солнце Востока, и благосклонны они к чужеземцам с холодными голубыми глазами.

Рассказывал также Снуфри, как полюбил его император Роман за верность и отвагу в бою. Да и не мог Снуфри повернуться к врагу спиной, ибо был он берсерком[242], а судьба такому – или победить, или умереть. И когда затосковал он по родным черным скалам, о которые разбиваются холодные волны под крик чаек, и собрался в обратный путь со своей дружиной, то велел щедро вознаградить его император за кровь, которую пролили викинги во славу империи, свою и чужую. Но чужой было куда больше. И вот год спустя обнялись братья после долгих пятнадцати лет разлуки. Но с тех пор не знал покоя Сигурд. И было так до дня, пока не собрал он всех своих домашних, друзей и соседей. А собрав, объявил, что собирается плыть в Константинополь на службу к старому Роману, и зовет с собой тех, кто желает испытать силу рук своих и счастье своё. Ведь так устроен этот мир, что императору всегда нужны воины, потому что у великих мало друзей, но всегда много врагов и завистников.

Через три месяца отплыл Сигурд, а с ним и триста воинов на семи драккарах. И пока видны были родные черные утесы, пока доносился до слуха крик чаек и грохот прибоя, радостно билось сердце их. Хотелось увидеть им новую землю и новое небо, услышать чужую речь обитателей далеких стран и найти свое счастье и удачу там, далеко. Но вот исчез вдали берег, и тогда смолкли разговоры и смех; только плеск волны о борта да скрип уключин раздавались. Стало смутно тогда на сердце у воинов, потому что вспомнили они песню, которую пел на прощальном пиру слепой скальд[243] Бьярни Турсон. Пел слепой Бьярни о том, что не дано видеть людям дальше горизонта. Лишь великие боги, которые высоко над миром, видят и знают судьбу каждого из смертных. Но как далеко не видят великие боги, всё же и у них есть свой горизонт, который тонет во мраке вечности. Потому-то и боятся ее великие. Но что же тогда бояться людям, чья жизнь подобна искре от костра? Однажды взлетела она, но вот её уже нет, ибо погасла она во мраке. Потому-то пусть смело идет каждый путем своим и смиренно принимает положенное ему. Вот что пел на пиру слепой Бьярни. А вёсла дробили волну, а ветер полнил паруса.

Быстро, с попутным ветром, пересекли они Финский залив, затем на веслах против течения прошли Неву и, наконец, достигли Ладоги. Далее путь ведет через Волхов и переволоки на Днепр и Черное море до Константинополя – столицы тогдашнего мира. Но Ладога – это женщина, и никогда не знаешь, что затаила она в сердце своём. Рассердилась она, что не принесли ей чужеземцы никаких даров: ни бус жемчужных, ни золотых кубков, ни серебряных сережек, ни колечек с цветными каменьями. Даже кружкой пива не отблагодарили пришельцы ту, что несла их драккары на своих волнах.

Тогда рассердилась Ладога и рассвирепела. Ещё никогда не доводилось видеть пенителям моря таких волн на хребтах морей и океанов, а видели они их много. Братья Ладоги – ветры свирепые – разорвали в клочья паруса, забросали пеной глаза кормчих, порвали снасти и якорные канаты. Изломала Ладога в щепу рули и весла, и забросила в бешенстве корабли к своему противоположному берегу. Только тогда она затихла и заснула, как ни в чём не бывало. Так оказались викинги в наших краях, там, где река Олонка впадает в Ладожское озеро. Вытащили они корабли на желтый песок у самого устья и три дня чинили их, восхваляя доброту Одина и милость Тора[244], что услышали их мольбу, спасли их жизни. А дальше вот что случилось.

Был в дружине у Сигурда Синебородого отважный юноша, смелый воин, что уже в шестнадцать лет познал цвет крови врага и как звенит в сражении сталь меча. Ингви Зоркий было имя его. Утром третьего дня, когда все уже было готово к отплытию, решил Ингви сходить на охоту, потому что не терпело покоя сердце молодого викинга. Пятеро друзей отправились с ним. И вот какими были их имена: Корт Страшила, Фрелаф Молодой, Бьорн Тихий, Страви Бык и Фрегольд Ястреб. Взяли они с собой луки со стрелами, копья не самые длинные, ибо густ был лес, и, конечно, топоры их всегда при них оставались. Не хотел отпускать ярл своих дружинников на охоту, но, подумав, что при удаче будет у них мясо в запасе, дал согласие. Сказал лишь ярл, чтобы к заходу солнца быть им всем на корабле и что по третьему сигналу трубы отправятся в путь викинги и ждать никого не станут. Не было видно с драккаров ни одной живой души; лишь густой еловый лес начинался в трех десятках шагов от берега, только чайки кричали да ворон летал. Но не знали викинги, что все три дня следили за ними зоркие глаза, чутко прислушивались к звукам чужой речи уши людей, которые ходят по лесу тише, чем гибкая рысь, а бегут быстрее лося.

Это были карелы, которые круглый год ходят в одежде из звериных шкур, живут в маленьких деревянных жилищах, и обычаи у них тогда еще были дикими, хотя уже умели они обрабатывать землю и засевать ее ячменем. Заимствовали они это умение у венедов[245], что жили по ту сторону Ладоги в Новгородской земле. Знали карелы в своём лесу каждое дерево, ведали повадки зверей лесных, умели наводить чары на чужих и разговаривать с духами через шаманов.

Жил совсем близко от того места, где стояли вытащенные на берег корабли норвегов, старый шаман Карво. Был он седьмым сыном у своего отца и унаследовал отцовский дар видеть духов земных, водных и воздушных. Разговаривал с ними старик посредством огня от костра, просил их о помощи в несчастье, если у кого-нибудь из соплеменников случалась болезнь или не ловился зверь на охоте. Только для себя не мог просить у духов Карво. Не мог он предвидеть своей судьбы и судьбы своих детей, а было их тоже семеро. И седьмой сын его – Кирппу – тоже должен был стать шаманом, ибо и его во сне, порой, тоже посещали видения.

То место, где они жили люди рода Карво, сейчас называется Черным мысом, а в ту пору он звался Змеиным. Некогда кишел он гадюками, пока прадед старого Карво, что тоже был колдуном и шаманом, не изгнал их оттуда заклинаниями. И когда донесли сыновья, которые как звери лесные выслеживали с прибрежных елей каждый шаг викингов, что пришельцы отправились в лес на охоту, то тогда развел Карво костер на огромном черном камне, который до сих пор лежит на озёрном берегу за Чёрным мысом и бросил в него кусок мяса молодого лося. Слетелись на запах духи земные, водные и воздушные. Благодарили они Карво за принесенную жертву и вопрошали, что сделать им для колдуна? Тогда взял Карво ветвь осины и начертал на ней четыре руны.

Первая руна обозначала «Чужак», вторая руна обозначала «Окружи», третья руна обозначала «Обмани». Четвертая же руна обозначала «Избавь». Не ждал добра старый Карво от пришельцев и хотел изгнать их из своих родных мест. Бросил колдун ветвь в огонь, и когда превратилась она в пепел, то плеснул в огонь воды пригоршню. Взвился с шипением пар и пепел над костром – это разлетелись во все стороны духи земные, водные и воздушные, чтобы выполнить просьбу старого колдуна. И лишь стоило Ингви с другими охотниками зайти в лес и разойтись цепью, как странные вещи начались. Стаи воронов с карканьем закружили над ними, туман пал, и был он так густ, что пальцы на вытянутой руке не были видны, а солнце исчезло в облаках.

– Эй, друзья, видно, не к добру охота наша! – крикнул Ингви. Но так каркали вороны, что никто из охотников не услышал его.

– Беда! Ох, как бы нам ноги унести отсюда! – закричал Фрелаф Молодой. И его слова запутались в густой еловой хвое – так ничьё ухо их не нашло.

– Ты, Один, ты, Тор, и ты, Фрейя, помогите найти нам путь к кораблям! – кричал во всю глотку Страви Бык. Но, хотя рёву быка был подобен его крик, всё равно его никто не услышал, лишь тучи сгущались да вороны каркали.