Прощание с Рейном

Устинов завершил свою речь с таким победным видом, как будто он одолел в научном диспуте по меньшей мере самого Тарле. Но Мельник так просто было не пронять.

– Что ж, Ваш пращур по материнской, так сказать, линии вряд ли гордился бы Вами за такой ответ. Садитесь. Три.

По классу пробежал ропот. Вот это дело – трояк математику, а он – не ботан! Круто! Крутая Алла. Учителя тоже зашевелились.

А у Устинова от возмущения аж зоб вздулся, как у больного свинкой. «Что?» – вырвалась из глубин его груди слово-рыба с выпученными глазами. И тут вдруг, без объявления войны, подал свой голос Константинов; он звучал пронзительно высоко, сбивчиво, на грани срыва.

– Обождите! Так же нельзя! Самое главное – как всегда, из воды ребенка. А роль человека! – словесник тоже не поднялся с места, но как-то так выровнялся в пояснице, шеей, что оказался на две головы выше всех сидящих. По гусиной шее забегал нервный кадык.

– Вы, Константин Федорович, хотите ответить на мое задание классу? – взялась устаканить коллегу Алла Мельник, только тщетно, тщетно. Какая-то шестеренка, отвечавшая за дисциплину, в нем, видимо, еще перед каникулами раскололась.

– Мушка на зрачке – этот ваш вопрос. Декабристы ведь были масонами. Пестель был масоном. Сперанский тоже был масоном. У самого Баздеева Сперанский был в ложе. И Карамзин… Карамзин тоже с масонами, пока не отошел от Новикова…

Тут Константинов поднялся уже во весь рост, голос из надрывного вернулся к привычному его, занудному, назидательному, требовательному. А в выражении глаз возникло нечто такое, что удержало Аллу Мельник от язвительной фразы, которая уже повисла на кончике языка…

– Масоны – европейское влияние. Розенкрейценцы, Лафатер… И вот Сперанский – это талант, это архитектор государства как механики, как конструкции, как машины… Институты, законы, уставы, ничего личного, одно общественное благо. Машина Тьюринга. Свобода человека в идеальной системе – это освобожденный труд, время и совесть – освобожденные для творчества и благих поступков. А тут и Карамзин – это что, не государственный разве муж? А? Только наоборот он. Он не верил в машину государства, в идеальную машину он не верил, и свобода – не та она свобода совсем…

– А какая же надобна? – едва ли не в один голос воскликнули Алла с Устиновым.

– Да очень простая. Один ведь принцип. Дайте России порядочных, образованных людей, просвещенных людей – не придворную знать, не челядь, которая сворой кружит у прихожей императрицы Екатерины и хватает там с руки чины с орденами – и со временем поднимется Третий Рим безо всякой конституции – Человек должен возникнуть, выстроить самого себя – вот она, иная, лучшая свобода! Из этого они. Пушкин, Толстой. Чехов. А Пестель что? Фашист. Это же он – цыган вон из России. Мусульманам – воспретить их устои, буйных среди кавказцев помалу расселить по внутренним русским волостям. И всюду – действовать, действовать безжалостно, всякого, кто встанет на пути, давить, давить, давить. Даже если то – царь! И царь, которого не убил, не задавил Пестель, – царь ведь, на допросах заговорщиков лично присутствовавший, так и говорил, что планам их бездушным сочувствует! А то, что тот царь, при всем сочувствии, не исполнил – кавказцев-то расселить, так то Иосиф Сталин, и сполна. Там и немцы, и чеченцы, и татары. Всех он переселил. И это что? Это доказательство убедительнейшее и очевиднейшее, очевиднейшее… Как же мы, учителя, до сих пор не можем это доказательство разъяснить…

– Что разъяснить? Чего мы не можем? – уже возопила Мельник, и Устинов ее поддержал.

– Чего опять мы не видим, а тебе очевидно? Где доказательство? Чего? Кто ясно мыслит, ясно излагает. Quibenedistinguit, benedocet.

Кулаки Устинова сжались, в голосе – сталь.

– А, правда, Константин Федорыч, чего не видим-то? – охнул с дальней второй парты директор, и класс, приготовившийся, было, поржать, затаился.

«Быть грозе», – в тишине продекламировал уже знакомый всем голос, только Курныкова не поддержал никто.

– А того, что без преображения все пути ведут в яму. Хоть ваши, Анна Григорьевна, свободные эти люди, стыдно сказать, радужные… Хоть твои, Дима, слуги царю и отцы солдатам… Ничего. Ни-че-го. Тупик. Это же кто-то из ваших, из естественников, Эйнштейн, если мне память не изменила? Нельзя решить проблему, оставаясь в кругу мышления, обусловленного проблемой. Хоть свободою гори и отчизне посвящай, хоть пой «Восстав из гроба своего, Суворов видит плен Варшавы», – ничего без сингулярного скачка на уровне духовного интеллекта, в новое качество…

Произнося все это, Константинов упрямо глядел в парту. На полировке должен был бы остаться ожег от такого взгляда. Словесник был бледен. Бог знает, упоминание ли Эйнштейна, или эта невесть зачем взявшаяся тут сингулярность, или все это вкупе, но речь его окончательно вывела из себя Дмитрия Федоровича. Он будто позабыл, что на открытом уроке, а не в учительской.

– Да, ты, Костя, конечно, само… В смысле, самосовершенствуйся, пока солдатики – вот эти, такие же, – он ладонью обвел вокруг себя, – идут в атаки и защищают людей от самых отъявленных нелюдей, от чертей. От таких созданий, которых только мог породить изощренный ум человеческий, ум бессовестный и уверовавший во всесилие свое. Поверь мне, Костя, они не ждут, пока Карамзины произведут качественный переход с итогом в виде Пушкина, а потом Толстого, а потом – когда миром овладеет вселюбовь, всепрощение и прочее толстовство – вот тогда и там начнется почему-то мировая война, с ипритом, с концлагерями, с убийством эрцгерцога, с бесами, прущими изо всех щелей растрескавшегося гуманного века. И так должно быть – мне, математику, это как теорема Пифагора, очевидно – там, где прибыло сверху, там впятеро убыло снизу; и самый несвободный – это тот гордец, который возомнит в себе спасителя вместо святого… Первая мировая началась когда? Сразу после распространения по миру учения Льва Николаевича… И еще два слова о Толстом – говорят, живи он в коммуналке, то был бы Булгаковым, а на Рублевке – то Пелевиным. Бытие определяет сознание. Бытопсоз.

Завелась и Мельник. Такой ее еще не видели даже в самых острых школьных пикировках. Щеки некрасиво налились и обвисли.

– Именно! Вот таких деток гонят под мобилизацию, пока гражданское общество высыхает быстрее Арала под прекрасные песенки о сингулярности, или как там у Вас – о скачке человеческого духа к высшему я. А давайте! Давайте проведем опрос, здесь и сейчас, кто назовет, где и когда в истории реальный и не какой-то там библейский дух одолел экономику и политику? Ну, хоть ты, Курныков? Слабо?

– А ты, Торопова?

И тут Торопова возьми и ответь. Девица стрельнула русалистыми глазами в Шмелева.

– А Жанна д'Арк? Они типа англосаксов умотала на одном духе и принца сделала королем. Англосаксы потом ее сожгли как колдунью, но потом священники типа передумали и ее записали в святые. Разве не дух типа победил деньги? У англосаксов – деньги, доллары. А тут девчонка грудью вперед. Вот мужики и отмерзли.

От такого Алла Григорьевна на миг позабыла и о масонах и о «типа сингулярности».

– Ух ты, Торопова… И что, помнишь, когда это все было?

Ученица и тут ответила без запинки – давно было. Парни еще в железных латах бились и на лошадях разъезжали.

– А англосаксы – это, по-твоему, кто?

– Понятно кто. Американцы да англичане.

Мельник ничего не осталось кроме как посадить девицу и напомнить классу, что после победы в Орлеане и в Реймсе Жанна потерпела несколько военных поражений и Парижа не взяла. А двумя столетиями позже Англия стала демократией и рванула вперед вместе с Голландией. Некоторые за ними потянулись, хоть они и англосаксы, а кто-то до сих пор пыжится…

Тут робко поднял руку «молодожен» из РОНО. Мельник распознала в его жесте бывшего твердого «четверошника».

– Тоже хотите ответить? Не вставайте, давайте с места, – уже вернувшись «в себя», уже игриво, уже вспомнив свою силу, подбодрила гостя Мельник.

– Спасибо! Очень… необычные у вас уроки…

– Да уж. Да уж. От «типа англосаксов» до «типа Высшего Я». Говорите, мы Вас внимательно…

– А «Талибан»? Варвары на духе взяли и снесли ведь американцев? Всех там снесли. И деньги снесли, и новейшее оружие снесли… Двадцать лет не сдавались, и в конце концов сдули их с себя… Вот пример, вот новейшая, так сказать, история. И вся цифровизация подняла лапки перед бородачами.

Гость победным взором обвел класс. Видно было, что ему не впервой вот так выступать. «Не его ли это проект», – подумалось тем из учителей, которые поопытней, – «Карьерный малый. Надо будет посмотреть, не по списку ли „Лидеров России“ он идет»?

Устинов учуял возле себя соперника. Не за что-то, а вообще. Соперника, и все тут. Не желая вспоминать, что он тут в роли ученика, а не на телешоу, он снова встрял со своей леммой.

– Правильно! Потому что у них есть идеология. А у нас… Не смотрите на меня так, я не забываю, о чем речь, никогда, я как раз к теме урока, – у нас разные были идеологии, и при Иване Третьем, и при Петре Первом, и при Екатерине-западнице, и при Павле, и Уваров был – православие, самодержавие, народность – при всем моем презрении к самодержавию после трусости и мелкости последнего императора – потом большевики с интернационализмом трудящихся всей земли и электрификацией всей страны – и только после прихода не скажу кого и по сей день действует статья 19 о недопустимости идеологии в России. А у англосаксов, как сказала девушка с тонким пониманием истории – идеология там есть, и она вполне ясная, на самом деле долгосрочная, на века, глубоко нацистская и чрезвычайно агрессивная. И если товарищ привел пример Афганистана – прекрасный пример, на пять баллов пример – я два вопроса задам, всего два… – Устинов повысил голос, угадав намерение Мельник его прервать, – как нам не проиграть англосаксам, галлам, германцам без идеологии; как нам без идеологии не быть погребенными новыми нашими талибами, кстати, очень духовитыми чертями? Так кто нам сегодня нужнее нужного – Сперанский, Карамзин или СМЕРШ?

Гость из РОНО густо покраснел, став одного цвета с Аллой. Он кашлянул в узкую лодочку ладошки. А ответил вместо него Петр Иванович. Чужим начальственным тоном он напомнил, что программа школьного урока – это не ток-шоу Соловьева, «Всякой кошке – свое лукошко, а скоро звонок. Подведите итоги занятия, Алла Григорьевна, подведите, как Вы это обычно делаете». Алла вернулась к доске, успев по пути пройти мимо гостя из РОНО и шепнуть ему поощрительное «садитесь, Вам пятерка». Уселся на место и Дмитрий Федорович. Но не то Константинов. Он так и остался торчать соляным столбом, и звонок застиг его в этом задумчивом состоянии. Наконец, к нему приблизилась Белла, потрясла за рукав легонько и увела за собой в директорский кабинет, где и случился финал всей истории. По пути туда она ему что-то внушала, а он мотал всклокоченной бородой.

– Чайку, чайку с чабрецом. Как Вам наши вольнодумцы? – с хохотком начал разговор директор, когда гость получил в руки блюдце с чашкой. Чашка подрагивала и неприятно позвякивала. Не дожидаясь ответа, Шмелев поспешил с подсказкой, что в наш «лицей, так сказать, наши Корсаковы и Горчаковы учатся мыслить, разбираться, спорить…»

– Главное, чтобы не Кюхельбеккеры и не Пестели, – неожиданно перебил его молодой человек. Скулы его сыграли желваками. В кабинете директора он будто расправился, как китайский чай в воде, расширился, занял собой все место.

– Что Вы, какие же Пестели, – увернулся директор, – с таким как Дмитрий Федорович, у нас они станут Раевскими с Кутайсовыми. Он не только математику преподает, он и военно-политическую подготовку ведет, факультативным методом. А Алла Григорьевна? Вы заметили, конечно – никой показухи, современно, сложные вопросы доходчиво, живая история, так сказать. Не сюсюкает, так сказать, не заигрывает. Это та педагогика, которая за честность… Во главе угла, так сказать, в духе нашего времени. А то помню я, как при коммунистах в РОНО цифру дули. Стеклодувы, так сказать. Тут и Петр Иванович поддал твердости в голосе, и хитро зыркнул из-под брежневских густющих бровей.

– Ну уж, Раевские… Если Раевские, то конечно, – согласился молодой человек, зримо вспоминая, кто же это, – а нам бы еще этого… Ну, того… А, Королева бы нам, и Курчатова… Вот! И Понтрягина бы нам! – воскликнул он радостно, вспомнив фамилию знаменитого математика.

– А Вам на что еще один Понтрягин? Понтрягин был человеком черным, он евреев в МГУ не брал, а они в Израиль и в Америку уехали. Талантливые молодые люди. Вы уж попросите у нас кого-нибудь другого на конвейере производить, уж будьте так любезны, – вдруг ляпнул Константинов из самого угла. Он сидел там на стуле, глубоко наклонившись вперед, оба локтя уперев в далеко выдвинутые коленки. Полы брюк задрались, обнажив вязаные высокие носки зеленого цвета. Вот уж от кого не ждали такого, вот уж кого считали существом беззлобным и не способным на обвинения…

– Ах, Вы опять! Это кого же Вам-то не хватает, если Понтрягин не катит? Вы-то нам кого собрались выпустить? Толстого? Чехова? Или, может быть, Агнию Барто, а? – гость принял победный вид, – Агнию Барто из Вашей рунетки Тороповой?

Он закусил удила. Алла Мельник взирала на него с любопытством кошки, увидевшей диковинную мышь. Зато у Беллы в зрачках ширился страх, страх утробный, не ведающий логики. Она придвинула стул вплотную к Константинову и предплечьем толкнула его тихонечко в бок. Все это заметили, кроме, конечно, самого словесника. А он – всё про свое.

– Мне не хватает Ганди. Роберто Ассаджоли мне так не хватает! Как мне их не хватает здесь, в школе в этой… Людей с высоким духовным интеллектом так не хватает мне, если бы вы все знали, как!

– Ну да, классная фишка – Ганди в ННН-школе. Преподает Ганди… Что бы ему поручить? А-а, вот что! Географию с биологией, вместо ваших релокантов, – рассмеялся гость и пригласил посмеяться остальных. Но Константин Федорович уже ринулся в бой с открытым забралом. О том, что видит за Россией особое будущее, только то не похвала, а задача, а у такой задачи есть единственное решение, и оно в развитии духовности, духовного интеллекта, и тогда Королёвы появятся вкупе с Вавиловыми – об этом он выговорил бойко, почти скороговоркой. Дальше пошло тяжелее, и взглядом он уперся в пол перед собой, но его выслушали. Константинов убеждал, что есть тонкие энергии в голографическом устройстве Вселенной, и согласно такому голографическому устройству человек, совершающий прорыв на новые уровни тонкого сознания, прорыв сквозь фрейдовскую цензуру, сквозь анимус и аниму к бесполому цельному, к ядру, к коллективным фракталам подобия Высшего Я – такой человек изменит не то что общество, а всю Вселенную. И нет иного пути обойти зло, как его ни назови – нацизмом, сталинизмом, другим «измом»… А Вы Чехова сократили…

Устав, словесник откинулся назад, больно задев локтем Беллину грудь. Она отстранилась, но не вскрикнула.

А директор все круче хмурился. Брови, сошедшиеся у переносицы, обещали такую грозу, какой крыша этого здания еще не видела. Зато чиновник вдруг изобразил терпение и желание понять. Он-то, как и Алла, тоже учуял жертву, только свою жертву. Он упредил гром и молнию.

– Чехов-то Вам лично зачем? Вы же уже выше поднялись… Вы из Тороповой третий сон Веры Павловны сообразите… И что Чехов? Во всем Иванов да и Вишневый сад? И Вы, уж извините, человек в футляре…

Его перебила Белла. Он заговорила скороговоркой, непривычной для ее обычно не быстрой новгородской речи.

– Я ехала из Новгорода через Чудово, а скорый был из Белгорода в Питер. В Чудово короткий перрон, а я взяла в сидячий вагон, а он последний, шестнадцатый.

– А это тут при чем?

– Слушайте. Я зашла в тринадцатый, и шла до конца состава через проходы, через тамбуры. И везде были военные. Наши военные, из Белгорода по домам. Разные рода войск. Кто совсем молодые, а кто – постарше, с сединой на усах. И вот что мне запомнилось – вагоны, полные солдат, а ни запаха пота, ни запаха спирта, ни курева. Рядом со мной сидел паренек-казах, медик. У него сзади на форменной майке было написано – «Армия России – парамедик». И на кепке-фуражке нашлепка-липучка «Изгоняю хворь посредством мата». Он полтора часа дороги в наушниках сосредоточенно слушал в «телеге» воен коров.

У восточных людей, когда они сосредоточены, глаза стальнеют, скулы каменеют. А когда доехали, он вытащил гарнитуру из уха и попрощался: «Всего Вам хорошего». Вообще, все были собранные, не шумные, даже тихие. То ли с прифронтовой, а то прямо с фронта. Белгород, понимаете? Только на подъезде к Москве начали шутить. А на вокзале многих встречали родные, а многие – на пересадку. И люди штатские тоже повысыпали из вагонов. И вот я от последнего вагона иду в толпе в здание вокзала, и ловлю себя на том, что мы все, и военные, и их родные, и просто люди, пассажиры, начинаем шагать в ногу, и с таким чувством высоким, что мы все – одно целое, очень важное целое, а если есть целое, то есть и цель и смысл и счастье. И вот мы все рекой, нет, не рекой, а пошедшим льдом по реке, ледоходом, вливаемся в здание, мы – любую преграду снесем, любого врага, мы страну заново выстроим. И мы ценим друг друга. Мы – сосредоточенно милосердны. А в здании вокзала – толпа. Там совсем другое. Там бомжи, там девочки с мальчиками модные, столичные, там торговцы с баулами, там, там, там… Балагуры, курят бамбук. И вот в миг наш ход сбился, раскололся о балагуров… Каждый поодиночке высекся дальше в город. Искры от расколотого полена. И всё.

– Что всё?

– То, что Вы не верите в людей. Так?

Но гостя жаркой речью было не смутить, не сбить его с твердо взятого курса.

– В этих людей? Мы просто не умеем производить из них людей, – он коротко задумался, подобрал слово, – в вашем понимании. Мы же понимаем, сингулярность, теория Курцвейля, все очень-очень быстро меняется. А вы… Мы так вообще без страны останемся. Нам бы успеть производить лиц, способных принимать ответственные организационные решения, выстраивать отношения с И.И., искусственным интеллектом, ну и придумывать там новые энергии. Технологии, а не сосредоточенное милосердие! – он задрал указательный палец в потолок.

– А не в лучшем? – не сдалась Белла.

– А в худшем, милая Вы моя, в социальных нейтралов с функциями исполнителей. И господин словесник в чем-то прав. Как по мне, так Тороповым с Курниковыми не Чехова, а Пелевина надо преподавать, только не «Поколение П», а уже какое-нибудь «Поколение Е». Вы, кстати, какой предмет?

Белла отвернулась. Зато пришел в себя, отдышался Константинов.

– Вы что! Больше тьмы нас пугает наш свет. Это наш самый большой страх. Ваши талибы избавились от страха, зачеркнув свет начисто, вообще. Это один способ избавиться от страха света. Конечно, он вам понятен. Понятен! А есть другой. Он есть! Научиться жить без кожи. Беликову не удалось… Зло искоренимо, если принять, что Чехов – не сатирик, что он любит своего героя, как любят некрасивую, а родную… Такой любви надо учить. Как вы не поймете этого все! Все, все не поймете!

– Уважаемый Вы наш интеллигент! Половина сбежавших наших релокантов считают, что мы мешаем им совершенствоваться, курить бамбук, кочевничать по миру, создавать стартапы, стирать границы посредством интернета и свободно друг друга любить, как и самих себя. По секрету – у нас в учреждении тоже такие были. А то и есть. Вы им – про квантовый скачок от эго к Высшему, а они Вам – да, да, конечно, согласны, нет государства, нет у нас внешних врагов, их нам вон там специально выдумали (он и тут ткнул пальцем в потолок), нет армии, нет подлых служб, нет ограничений, и вперед к собственному Я. Ура. Их от одного слова «патриотизм» колбасит, как чертей от ладана. Убивает патриотизм в них веру в единый мир, понимаете ли! У нас с вами не убивает, а у них – убивает… Ладно. Я про что… Они паразиты, они ждуны, так сказать, они разложили тут и там свои личинки. Но Вы-то в сто раз опаснее! Вы – их питательная среда. Вы – их источник тепла. Извините за прямоту, но как Вы к нам, так и я Вам.

Тут он обернулся к Шмелеву.

– Но у Вас, Петр Иванович, крепкий коллектив, мне понравилось, какой отпор оппортунизму дали наша тутор и вон товарищ… Вы сказали, математик? По-разному, но так дружно. Я отмечу в отчете вот это – про дружбу… Как у нас в Суворовском говорили, пуля – на раз, дружба – на всю жизнь.

Алла бросила на чиновника недоуменный взгляд. Легкая добыча сама оказалась еще каким хищником…

– А я не социальное животное! – зачем-то прошептал Константинов.

– Главное, что не сексуальное! – хохотнул молодой человек. Он уже себя ощутил полным хозяином положения.

И тут Шмелев принял вид питона, перед которым вырос кролик, не поддающийся его гипнозу. Стальной кролик.

– Прекратите издеваться над уважаемым педагогом! Константин Федорович выпустил двадцать будущих членов союзов, писателей, журналистов… Я Вам еще фамилии перечислю, а Вы будете еще слушать и записывать… Но и Вы тоже, Константин! И Вы перестаньте уже, Константин Федорович, Вы тоже хороши. Доказано и не подлежит… Человек и биологическое существо, а Вам только одно – дух, дух, дух. Вот довели собственную печень до истощения, и нервничаете! А ни к чему, здесь выдержка – первая добродетель, и так нервы на пределах…

На лице Аллы Мельник отразилась короткая отчаянная борьба между привычкой острого языка не упускать поводов для колкости и пониманием, что нынче здесь, в кабинете директора, ресурс шуток уже исчерпан. И все-таки привычка взяла верх над умом. Алла съязвила про литературную печень и про доктора Чехова, очень уважавшего водку. Кто-то улыбнулся, то ли и впрямь шутке, то ли тому, как безобидно на сей раз звучит опасная их рыжая дама. А Константинов вдруг побелел и сполз со стула на ковер. «Белла, Вы…», – только и вымолвил он, и стих. Веки сомкнулись. Все вскочили с мест. Все, кроме гостя. Он так и продолжил сидеть, на губах играла презрительная ухмылка.

– Тут у Вас… Крэнч. Не Чехов, а Апухтин какой-то вместе с Гиппиус. Анимус на аниму, так-рас-так, – бросил он и только что не сплюнул.

И в этот миг что-то произошло с Дмитрием Федоровичем Устиновым. В один прыжок он подскочил к гостю, грубо сгреб за грудки и глядь – выкинул из директорского кабинета. А Шмелев будто ждал такой развязки. Он нехорошо скривился, пока другие впали в растерянность. Одна только Белла глазами искала аптечку в надежде спасти Константинова нашатырем, а Шмелев, угадав ее взгляд, указал ей пальцем на шкаф. Алла же поспешила к двери. Ей нужно было знать, как математик поступит с чиновником… Константинов же недолго пребывал в отключке, и открыл глаза сам. А тут и Устинов вернулся. Он дышал глубоко, выдыхал с сипом, словно астматик, пробежавший стометровку. Ни на кого не глядя, он направился к директорскому столу.

– Увольняться?

– А как Вы думаете? Только так. Извинения тут не помогут.

– В мыслях не имел. А честь имею.

– Вот молодец. Тоже суворовец, – в голосе директора вместе с укором прозвучало и одобрение. Лоб Шмелева разгладился, брови разошлись, как дуги разводного моста. Гроза прошла, молния угодила только в одну сосну.

– Какой Вы… – с восхищением выдохнула Белла. Она держала ладонь на затылке Константинова, как будто череп без ее поддержки мог вот-вот расколоться наполовину, как ушибленный глиняный черепок, – какие вы… другие.

– Да уж. Федорычи жгут, – должна была сказать свое слово Мельник. Она не улыбалась, она была сама мрачность, – один стравил двух патриотов к моей радости, из-за другого теперь всех нас точно сольют с какой-нибудь путягой. Будет нам и Чехов, и Сперанский, и Карамзин с Понтрягиным в одном флаконе.

– Перестаньте, Алла. Мало Вам, довели до обморока безобидного человека.

– Я довела что ли? – губы учительницы истории надулись по-детски от искренней обиды.

– А ну хватит! – резко и даже грубо оборвал женщин Устинов, но обратился он не к Мельник, а к Белле, указывал же на Константинова.

– Хватит его жалеть! Не жалел бы себя, мог бы претендовать на жалость. Ты же новиковец, если по сути. Царство гармонии, улучшение человека, твердое «нет» французскому рацио. А у нас война, и жизни смывает не одной кровью на полях сражений, жизни смывает и тут, водопадом совести. И так должно быть! А ты, Костя, что там у себя смыл? Ты о Карамзине, а сам в обморок от окрика. Не поняли маленького! А Новиков-то – создал целую систему народного самоочищения, жизни общества вне государства, и пошел за это в тюрьму. А Гамалея от пожалованных царицей трехсот душ отказался – со своей-то душой как справиться, а тут три сотни чужих! Оба стерли свои жизни как мыло, и не валились в обмороки от окрика, и даже от самого вельможного не валились. Вот и ты, Костя… Умри за своего Беликова, что ли, создай поступок. Глаголом ты бронежилет Курныкова не прожжешь. Или влюби в себя Торопову, чтобы парням завидно стало, которые на ее прелести таращатся, и не до Маши и Дубровского им… Влюби в себя, порази их, убей их, чтобы их прыщавый пофигизм в зимних кроссовочках на босу ногу вышел из их моды. Но ты же не можешь! Ты Беллу-то Львовну не можешь!