Прощание с Рейном

Алла Григорьевна чуть подтянулась и поглубже уселась на подоконник. «Пока я если что-то понимаю, так это что господин Устинов не в себе. Бормочет несусветицу. А ещё он позабыл, что перед ним женщина». Она выгнула спину, как кошка на солнце. «А если подумать, то что же удивляться? Германия галантностью никогда не отличалась. Как там у вас, айн, цвай, полицай? Я предпочитаю французов… Но и немцы… Они хотя бы говорят по делу, без этой вот…». Алла не стала утруждать себя завершением фразы и уставилась на математика. Белки, как у сенбернара, выпуклые, с сеточками кровяных прожилок в уголках. Устинов выпрямился во фрунт, оправил резким движением и без того безупречный пиджак.

«Ах, по делу? Я – за. По делу – это мой принцип с юности. Меня отец так воспитал, а он был суровый учитель. Но я не о нем и не о себе. „Я“ – последняя буква. Итак, Вы – не только женщина, Вы – воспитатель в этих священных стенах. Это раз…». Устинов взял, было, разгон для широкой речи, только Алла сбила его. «Но-но, шалишь, парниша! Попрошу без ложного пафоса, Вы не на трибуне и не на похоронах», – сменила она ключ речи. Но Устинова уже было не остановить. Он накренился вперед, будто ледокол, налегающий на льдину. Глетчеры надбровных дуг навалились на веки. Зрители ждали с любопытством, что же так рассердило учителя? По какой причине он, новый человек, при всех набросился на их «старослужащую»?

– И Я вас попрошу. Зачем вы в 9А сказали, что сексуальная революция в США – это более великое явление, нежели русская революция? И ему же противоположное? Это два.

Алла и бровью не повела.

– А что не так? Слово «сексуальная» в этих священных стенах напугало? Секса в России нет? От Вас-то, такого… гоголя, не ожидала.

А теперь так, для ликбеза: сексуальная революция освободила человека, высвободила энергию жизни. А русская революция уничтожила крестьян, изгнала творческий класс, понастроила ГУЛАГи. Я ничего не забыла. Ах, простите, забыла, конечно – о воздействии на мир. Ваша русская революция вместе с СССР продула тут напрочь. Как в футбол сборная наша. Ваша. Нету русской революции. Разве что где-нибудь в пампасах. А первая противозачаточная таблетка, изобретённая в такой самой растреклятой Америке – вот она меняет и меняет мир.

Человек рождён для свободы, товарищ Устинов. Свобода выбора – это и есть добро. Вот об этом я в 9А рассказала. И ещё расскажу, язык не отвалится. История – это вам не арифметика, не икс в кубе, и не надо нас учить, как учить. Аллес кляр?

Учительская замерла, её обитатели переводили взгляды с одного спорщика на другого. Ждали, что же скажет Устинов, который Аллу не перебил. Человек, умеющий читать с лиц, заметил бы, что он уже приготовил ответ.

– Я преподаю математику, но если надо, могу и уроки истории дать кое-кому, спасибо маме и советскому образованию, среднему и высшему. И я в школе у Галины Барат успел поучиться. Это так, к слову, если Вам такое имя вообще что-то говорит… И левитов мне читать не требуется, я о Вильгельме Райхе[5] книги читал, когда Вас ещё за косички дёргали. И хоть сейчас по памяти устройство органного аккумулятора с закрытыми глазами расчерчу. А если требуется кому-то, то и лекцию проведу, за что его книжки в свободной Америке огню предавали! А Вам такой человек, как Питирим Сорокин, подойдет? Авторитет? Так вот, он в середине пятидесятых предвещал приход в Америку беды. И о чём же он предупреждал? О той самой революции, о самой освободительной, сексуальной. Но это ссылка, при желании ознакомитесь… Хотя у Вас свои авторитеты. Всякие сванидзе с чубайсами… А нам важен медицинский факт: Петирим предупреждал, а нынче что? А нынче гомики диктуют, как проводить половое воспитание детей, нынче трансгендеры побеждают на женских чемпионатах. Нынче детей у родителей отбирают, если они против того, чтобы на уроках истории им внушали, будто мам и пап нет, будто так называть пап и мам неправильно. Вламываются в дом, и забирают. А правильно иначе, правильно – толерантно нейтрально, «родитель один», «родитель два». Айнунд-цвай[6]. Вместо бабушки тогда, видимо, «родитель один в квадрате». А Вы еще пеняете на арифметику. Нет, Вам с такой свободой без нас тут не разобраться. СМЕРШ, только СМЕРШ. Вот Вы знаете, что после вашей революции Вы – не женщина. Точно так. Вы теперь – рожающее лицо. Вот это влияние на мир. Слово – оно ведь сила!

Устинов разошелся, он вошел в образ трибуна. Голос зазвучал не по-учительски. Так теперь говорят мастера телевизионных диспутов. Напористо, быстро, не щадя оппонента… Это учителя у нас – по большей части да все еще люд замороченный, и экземпляры яркие, такие как Алла Григорьевна на пару с Дмитрием Федоровичем – в диковинку.

И, конечно, такие шоу в учительских – разнообразие и даже развлечение, хотя и смущение. Как в чужую раздевалку сквозь замочную скважину. А за стенами – вьюжит. Да, благодаря Устинову театр в тот день наши учителя получили в полной мере. Чего только ни услышали… И про то, как Устинов отказался от кафедры в университете, когда там запретили не политкорректную надпись на мемориальной доске – строчку, то ли из Гейне, то ли из Шиллера, гендерно не нейтральную. И про то, как он написал возмущенное письмо в канцелярию, то ли небесную, то ли в берлинскую. Действительно, ужасно – в Гейдельберге заклеймили профессоршу, которая посмела заявить о биологической доказанности наличия двух и только двух полов, суть женского и мужского. А уж как коллег Устинова, математиков Хилла и Табачникова, заклеймили за статью! Обосновали, видите ли, вывод из теории Дарвина о большем разнообразии особей самцов, нежели самок. Извинялись потом за формулы. Это даже не трагедия, это – анекдот… Нам – анекдот, а немцам – беда. Устинов рассказал, как однажды, уже преподавая арифметику в кельнской секундарной школе, он увидел человека, по некоторым признакам похожего на мужчину. Человек пришёл по велению сердца, движимый желанием добра и мира. Он пришёл к директору и попросил допустить его к детям, к ученикам. Руки у человека были мягкие, гибкие, ласковые… Он загибал пальцы, объясняя резоны своего проекта. А губы тонкие, нехорошие губы. Что за проект, что за метода? Называется – обнимашки. Это когда дети все со всеми обнимаются, трогают друг друга повсюду ручками. Конечно, не просто так, а под наблюдением этого методиста-воспитателя. На обеих мягких руках он все длиннющие пальцы позагибал, перечисляя плюсы. И ведь директор расцвёл! Это же что-то новое, передовое! Германия ищет, жаждет обновления, свежих форм развития свободной личности… Расцвёл директор, полезный идиот. Позволил и допустил. «И серой в школе запахло. Все стало ясно – сам Сатана посетил. Долгожданная встреча. Хорошо стало на душе, легко и ясно. Я к тонкогубому человекоподобному подошел и тихонечко, на ухо, проповедь вдул, и такую нашу простую, русскую проповедь, что он в воздухе испарился. Что ему шепнул, спросите вы? Что еще раз увижу возле школы – шею сверну, и ноги из бедер выдерну. Я умею на немецком быть таким убедительным, чтобы в уравнении, где слева – право вызвать на защиту полицию, а справа – собственные бедра и шея, не ставили знака равенства».

Тут в учительской раздались аплодисменты. Первым захлопал химик, подхватила первая англичанка, за ней – кто-то ещё. Устинов завершил речь с поднятым штандартом гордой головы. Да, он был хорош. Он нес в себе знание победителя. Он никак не походил на русского школьного учителя.

А Алла ухмыльнулась нехорошо. Она сползла с подоконника и с подчёркнутой ленцой похлопала одной ладошкой о другую. Учителя обернулись к ней.

– Ну, браво, браво. Вы, господин Устинов, прекрасно поддержали меня, всё напутав. С ног до головы. А я верну с головы на ноги.

И верну одной только формулой науки. Раз уж Вы так, с леммами, так сказать. Наукой доказано, что гендер и секс – это совершенно перпендикулярные вещи. Секс – это пол, понятие биологическое. А гендер – социальное, как то доказано немецкими, кстати, лингвистами. Это как у вас, у математиков. Прежде, чем упрощать хитрые многочлены, нужно определиться. И у нас так же. А дальше, уж простите, законы истории, уважаемые педагоги. Дальше – законы истории. За революциями следуют контрреволюции. Причем под той же вывеской – была галантерея, а стал бордель. Нынешние гендерные революционеры выглядят безумцами, но это мимо сути. Есть одно главное, как клапан в сердце. В природу мужского и женского заложена страсть, борьба, война, ревность. Не так ли, Дмитрий Фёдорович? Вы ведь человек со страстями, ой-ой… Аж шипят, как шкварки на адской сковородке… Но Вы не допускаете мысли, что гендерные революционеры решили изменить злобную природу человека, и «обнимашки» – это уродливый шаг, но шаг к бесполому обществу, к обществу мира? Не допускали. Мы видим, что не допускали, и зря. А новая история человечества рождается в муках, пока массы, трудящихся по старинке все ищут классовых, так сказать, врагов и борются за консервативные, так сказать, ценности. Хотя это тоже входит в программу истории. Всё борются и борются, борцы, так их!

Алла Мельник тоже нашла поклонников в зрительном зале. И тут раздались хлопки. У учительницы музыки, молоденькой почасавички с дутой верхней губой, будто ее пчела ужалила (среди учеников ее так и прозвали – Пчелка – хотя, может быть, за что-то другое, не за губу), вырвалось «браво». Мельник картинно присела, изобразив книксон.

Устинова передернуло. Нервным жестом он одернул полу пиджака и оба рукава. Он не ожидал такого отпора. Голос зазвучал – как из бочки с ромом.

– Прекраснодушно, как и всё либеральное. Вы скоро увидите трансгендеров и андрогенов с автоматами, направленными на мужественных мужиков и женственных женщин. В том числе – на нас и на Вас. Потому что в основе войн и конфликтов – материальное интересы правящих групп. А дальше – ищутся философы, которые эти интересы запаковывают в жизненные смыслы. Это левиты сатаны. С их помощью вас используют, одевают в разные мундиры, вручают знамёна и хоругви. Свобода человека – замечательно, полки – на марш. Новый андрогенный мир свободы, мир без страстей и войн – прекрасно. Только где его полки? Так вот же они, рогатые! Уже идут и идут новобранцы, уже ходят по школам вербовщики с тоненькими губами и липкими глазами… Они – уже в касках с зелеными свастиками… Так что скоро вы ещё увидите рядышком чёрный флаг ИГИЛа рядом с радужным флагом. Слава Богу, пока в каком-нибудь Кёльне и в Берлине, но дать вам волю, Алла Григорьевна, то и тут. А это война. Ох какая война… Предупреждаю. Я здесь ещё жениться намерен, детей завести. И не дай Бог кому их обнимашками совращать. СМЕРШ или смерть. Я не устану долбать, как дятел старую кору – враг рядом. Враг безжалостен по своей сути. Он знает, что может существовать только тогда, когда подавляет других. Он беспощаден к нашей культуре, к нам, какие мы есть. Он запрещает Рахманинова и Чехова, он уже не стесняется откровенности, что на этой земле в добром хорошем мире нет места русскими… Уже год войны позади… А мы всё там же и те же. Мы все еще восклицаем «браво» и хлопаем в ладошки, заслышав словосочетание «свободный человек», мы еще не плюем в лица тем, кто нам попрекает, что мы загнали себя в угол, в изоляцию, в варварство, и другим житья не даем. Прекраснодушие хуже умысла, уважаемые педагоги, потому что прекраснодушному проще совратить невинного. И еще, для справки: свободным в химической науке бывает «радикал», и это тоже не случайность… И последнее, в качестве точки…

– Нет уж, позвольте. Это я еще не закончила с Вами. Дмитрий Фёдорович, так мы – свидетели аутинга? Какое похвальное намерение – вернуться на родину, чтобы учить нас, как рожать детей, и самому, так сказать, пополнить закрома этой родины… Не поверите, я ничуть не против. Рожайте… Хоть сами, хоть посредством чужого детородящего тела. Только два вопросика, всего два. Не страшно производить на свет детишек, если их, уж простите, проглотит ваша эта война? Ваш полутезка Константинов тут не умнее Вас ли выходит? Он в чем нас убедить пытается, как поп детишек – что эре «интеллекта Эго» вот-вот конец, и ее сменит эра «духовного интеллекта». Типа, надо плюнуть через плечо на политику, бросить искать врагов, заняться собой и своим духовным ростом, тогда тьма рассеется, интеллект низменных страстей и конфликтов уступит место иным страстям и любовям. А тут Вы… СМЕРШ, не к ночи будь помянут… Если такая страшная война, то не приходило в голову, что лучше отдаться и получить удовольствие, как в народе говорится? Ради детей хотя бы… Это раз. И вот Вам два. А что же вы тут, в нашей со всех сторон защищенной столице детям служите, а не туда, на передовую, за ваши крымы и прочие наши палестины?

Мельник с вызовом зыркнула черными выпуклыми зрачками на Устинова. Странное, протяженное как осенний полет журавля, появилось в ее взгляде. А математика последние ее слова ударили очень больно и глубоко, сбили дыхание. Он сжался, прикрыл веки, словно хотел собрать силы.

– Ну что Вы, Алла Григорьевна, не надо так уж, – вступился за Устинова отважный химик, но осекся. Дмитрий Федорович, не поднимая век, как в полусне, одной рукой нащупал и расстегнул на пиджаке пуговицу за пуговицей, затем снял запонки на рубашке, а потом сами пиджак и рубашку. Их он аккуратно, привычным жестом, повесил на стул и, едва приоткрыв глаза, стянул с себя белую майку. Сухощавое мускулистое мужское тело предстало всеобщему обозрению. На грудной мышце, под левым плечом, хорошо была видна глубокая выемка, как будто из тела изъяли кусок мяса и заново затянули тонкой кожей. Неровный шрам, обрамленный точечками шва, простроченного ниткой хирурга, тянулся подмышку и уходил за спину. В повисшей театральной тишине вновь зазвучал голос Устинова.

– Я не люблю говорить о себе, «я» – последняя буква алфавита. Но раз Вы, Алла, так заостряете вопрос, и метите в сердце, и именно мне, то слушайте. Вот эту метку мне оставила польская мина в 2016-м году. Было дело в городе Горловка. Я там появился инкогнито, потому что еще не успел подвести все свои счеты в Германии, и там меня ждал бы суд, узнай немцы про мой не гуманитарный вояж. На мне тогда был бронежилет 6Б2 советского еще образца, а на груди – автомат АК-76 ижевского производства с массивным деревянным прикладом. Один осколок увяз в жилете, а второй попал в приклад, а уже от него – под обшивку моего тела. По иронии моей судьбы, этот день рождения Дмитрия Федоровича Устинова пришелся как раз на 22 июня. Я исключаю участие случайного в собственной судьбе. Исключаю абсолютно и окончательно, как математик, внук и правнук людей высокого интеллектуального ценза и естественнонаучной направленности. И мой прадед был знаком с упомянутой ранее – а я ничего никогда и никому не забываю, я слишком долго прожил в Германии – с упомянутой ранее Софьей Васильевной Ковалевской и был принят ею однажды в ее стокгольмском доме. И тут заметка на манжетах – мне как гостю выдали бронежилет, а ливер местных добровольцев защищало одно их бешенное нежелание жить под нацистами, под «азовцами». Это к вопросу о том, чтобы получать удовольствие…

Устинов произнес такие жаркие слова ровным и даже механическим, бесчувственным голосом. Могло показаться, что он только открывает рот, а с пафосом говорит за его спиной другой человек. Но учителя и не вслушивались. Словно завороженные, все вперились в шрам, по которому медленно двигался аккуратно обстриженный ноготь указательного пальца. У Пчелки оттопырилась ее достопримечательность.

Алла глядела вместе с другими, но в ее взгляде не исчезло то странное, будто предугадывающее отлет журавля. Но соседствуя с этим странным, долгим, вспыхнула в глубине глазного дна и быстрая искра. Так с водой большой реки, мудрой, как мудра женщина, знающая свою судьбу на тысячу лет вперед и назад, может соседствовать хищный огонь лесного пожара. Как бы то ни было, а отступать Алла не намеревалась.

– Имперский Вы наш герой, оденьтесь. Нечего было со всем миром ссориться и пытаться снасильничать историю. История мира – это история развития. Тот, кто на более низкой стадии, должен подтянуться. Или уйти. Застрелиться. Нечего было Крым отбирать.

– Алла Григорьевна, перестаньте и перестаньте! Будь я помоложе, сам взял бы лупару и пошел бы этих нелюдей отстреливать, бешенных гиен. Бандеровцы вырезали всю семью моего отца в Ромнах. Вырезали, и в колодец побросали, сволочи, звери! – вдруг вклинился в спор учитель рисования, Ян Лазаревич Тихий, крохотный ровный старичок, член Союза художников и ученик самого Грабаря. На его уроках всегда тоже было тихо, как в японской бане. Как ему это удавалось, никто не знал, потому что в свой класс он не допускал никого из взрослых, будь то родители, директор, проверяющие из РОНО или из государственной Думы…

– Сволочи последние, хуже эсэсовцев. У меня в Одессе дядя – ветеран еще той Отечественной. Орденоносец, два Красных знамени, один – Александра Невского, а такой с куста не сорвешь и не нарисуешь на груди. Боевой старик, а после 1 мая страшился из дома при регалиях выйти, лишнее слово боялся на людях сказать, к телефону перестал подходить, когда из Москвы племянник звонит. Страх! Страх спалил его ордена, его подвиги, Алла. Слава богу, старик умер, не дожил до позора нашего народа, до этого Зеленского. Это же надо – новый Гитлер – еврей! Да еще комик, гомик и наркоман… Боже мой! И Киев еще не поглотил Великий Потоп!

Учительская в изумлении оглянулась на Тихого, чье гладкое лицо сморщилось в праведном гневе, превратившись в печеное яблочко с наклеенной на него ватой. Прозвучи такое от кого-то другого, и эскапада вызвала бы и улыбки, а то и возражения, в первую очередь и уж конечно – от Аллы Мельник. Но даже она смолчала. Есть такие люди, с которыми самые отчаянные спорщики предпочтут не вступать в дискуссию.

Устинов тем временем успел восстановить свой строгий пиджачный вид. Он сел на стул в позиции роденовского мыслителя. И тут в стекло что-то весомое ударило с такой силой, что аж рама задрожала, звякнул шпингалет… Все вздрогнули. У учительницы музыки из уст вырвался крик ужаса, а химик проворно подскочил к окну. За ним другие, кто посмелее и посвежее.

– Это птица. Глупый голубь или ворона. Ветер, наверное, понес, вон бури какие, – высказал предположение химик.

– Исключено. Ветер не может понести ворону, – немедленно возразил ему физик, – У ворон крылья прекрасно приспособлены к движению в турбулентных потоках воздуха. Аэродинамика!

Химик насупился, собрался возражать вечному своему оппоненту, которому он за годы службы проспорил не одну бутылку коньяка, только их спор прервала Пчелка.

– Глядите, глядите, наш Константинов! Господи, его же унесет! Он-то к вашей аэродинамике не приспособленный!

У Пчелки – голос пронзительный, сильный, с хорошей подачей. В прежние времена ей бы доверяли соло в пионерских песнях. В наши годы она пробовалась на «Голосе»…

Как бы то ни было, забота о Константинове охватила учителей, позабывших предыдущие мизансцены.

И верно, на их глазах Константинов собственной персоной борется с ураганом!

– Надо же, один против бури и натиска! – продекламировала Алла Мельник. Она подошла к одному из двух окон после других, отодвинула коллегу со змеем на щиколотке и, упершись обоими локтями в подоконник, прильнула к стеклу. На ее золотые волосы легла тень – Устинов оказался за ней и через ее плечо взирал вниз, на школьный двор. Там словесник рвался вперед, пригнувшись, словно со штыковой винтовкой наперевес, к близким вражеским окопам. Но косые порывы ветра сносили его тело сторону, сбивали с пути. Чтобы противостоять этим порывам и держаться на линии избранного им пути, Константинову приходилось сгибать ноги в коленях и упираться. Полы длинного пальто нелепо развевались, как рукава пугала. Шапку с опущенными ушами одной рукой Константинов прижимал к макушке. Борода рассыпалась на клочья. Не борода, а развязавшийся веник. Да, жалко выглядел наш учитель. И все-таки читалось в наклонной букве, изображенной его фигурой в косой клетке окна, нечто значительное, драматическое.

– Кто бы мог подумать, какая в нем бетховенщина, – первой подала голос Пчелка и рассмеялась, – ха-ха, – предлагая остальных ее поддержать. В самом деле, ведь не птица в стекло… Только никто не хихикнул, не улыбнулся даже.

– Куда это он так заспешил, наш духовный интеллект? Круто! Не на рандеву ли он рвется? Это был удивительный аттракцион, – надавила учительница музыки уже упрямо, не желая уступить общему настроению. И имела в том успех. «Константинов? Свидание? Боже упаси, только не это. В такое ненастье? Он в столовой вилку-то двумя пальцами возьмет и влажной салфеткой протрет… И с какой целью свидание, наш-то?.. Ой ли! А про вчерашний казус Белли забыли?.. Стойте, стойте, не к Белле Яковлевне ли? Круто! Сериал… Не зря птица в окно!.. Бросьте Вы, не было никакой птицы… А что же тогда брякнуло?.. Да мало ли что принесло, ветер вон какой… А я когда была в Израиле, там хамсин у друзей шкаф перевернул… Это что, Вы „афганца“[7] не знаете…». Такие пошли реплики.

И тут Константинов, словно услышав их всех, поднял голову и взглянул снизу вверх, на окна. Вихри стихии на миг стихли ради того, чтобы в серых глазах учителя словесности отразились лица, ряд лиц, глядевших на него. Случаются зимами сухие бесснежные дни, когда мороз превращает воды озера в гладкие зеркала, и идущему по льду откроется его собственный лик, или же травинки, водоросли, вросшие в кристалл АшДваО от поверхности до самого дня, и замершие до весны. Вот такими были зрачки Константина Федоровича Константинова в тот миг. Что же в них отразилось? Всё! И напряжение воли, и отчаяние хрупкого существа, которое решилось ради чего-то очень важного презреть свои привычки, страхи и инстинкт самосохранения. И бессилие того рода, как бессилен ребенок перед взрослым умом, диктующим праздные и глухие пути…

Только на миг стихла буря, и вот уже вновь заурчало в желудке неба, засвистело в щелях оконных рам, и повалил крупный снег, свинцовый и быстрый, как град. Константинов спрятал голову, и второй ладонью помогая первой, близняшке, натянул поглубже шапку. Одно лишь мгновение, и его силуэт стало едва видно.

– Вот ведь как… Был человек культурного слова, а станет снежный человек. Воистину, Беллочке свезло, – сделала новый заход Пчелка. Она поймала волну настроения и оглянулась на Мельник. Но Алла резко, даже грубо перебила ее.

– Хватит уже жужжать, Вероника. И эй, галерка, дайте там тишину. Если у человека вообще нет кожи, еще не значит, что надо дергать его за кости.

Вероника вспыхнула, ее телеса всколыхнулись. Она не снесла бы обиды и ответила бы историчке на такие слова, если бы не Ян Лазаревич Тихий.

– Вы… Вы как в воду, Вы… правильные слова, – вымолвил он и встряхнул седой ватой. После этого все стали отходить от окна, рассаживаться по местам, а там и засобирались по домам. Химик пообещал, что после мощного заряда снега наступит прояснение хлябей небесных. Физик вступил с ним в спор, но на сей раз учителя заняли его сторону. И только Устинов у окна задержал Аллу за локоть. «А Вы такая…», – шепнул он ей на ухо. «Какая? Что Вы там обо мне надумали, Устинов? Какие там дифференциалы извлекали»? «Тут скорее интегралы требуются», – тогда уже громко произнес математик. Мельник встряхнула гривой. Приняла ли она эту формулу, или наоборот, дала понять, что все это чушь несусветная – бог ведает. Как бы то ни было, химик оказался прав. Учебный день закончился, буря утихла.

– Погоди, что значит, день этим закончился? – возмутилась Юленька. Ее не устроила та черта, которую будто бы подвел Леонтьев под рассказом. Тогда Виктор примирительно поднял ладонь. Нет, нет, закончился день, но еще не история. Немного терпения. Он сделал глоток коньяка и поморщился. «Бишкек» – не «Курвуазье». Обдумал что-то, снова поморщился, и продолжил.

– После этого Аллу стали часто видеть с Дмитрием Федоровичем. И в столовой, во время больших перемен, они о чем-то спорили, то переходя на повышенные тона, то перешептываясь и перемигиваясь. Как школьник со школьницей на задней парте.

Юленьку это огорчило.

– Неужели? И как сейчас? Вот я не понимаю, как можно… Ну, в общем, как можно с человеком, с мужчиной, с женщиной, если в самом главном – антагонизм противоречий? – и твердо, как собственное бесповоротное решение, и с грустью сказала женщина.

– Закажи мне еще вина, пожалуйста, – добавила Юленька, обнаружив, что раскрылась выше меры, ею для себя самой определенной.

Леонтьев подал знак официантке. Та не торопилась подойти к их столику, изображая всем своим видом высочайшую степень занятости. Гостиничный ресторан был заполнен едва ли на четверть.

– А что, ты считаешь, так можно, когда муж – за Бандеру, а жена – за нас? – продолжила Юля обиженно, хотя Леонтьев и не возражал. Видя, что он ищет встречный взгляд, внимание официантки, и мог не обратить внимания на ее вопрос, она придвинулась к нему поближе.

– Виктор, ау! Муж с женой – тут что главное, я считаю? Понимание. Понимание – это валюта. Да, такая валюта. Валюта любви.