Прощание с Рейном

Беллу тоже не обошли стороной пересуды. Вот с какой стати она с этими патриотическими пидо-гогами трётся? Никак операция прикрытия… Чего прикрытие, кого? Двух влюблённых друг в друга мужчин… Чушь полная, но, как всякая мемическая дурь, эта сплетня мгновенно охватила коллектив, словно морок – всякий по отдельность признает, что чушь, а стоит собраться вместе, как кто-нибудь да запустит шуточку, кто-то хихикнет в кулак, а Алла отметит взглядом, как медалью наградит. В общем, этот ли слушок или другой, а облачко перетолков, что вьют, оплело Константинова, а с ним – Устинова и Беллу. И схлынул морок лишь после того, как случилось то, что случилось.

Юленька, сидевшая до той поры тихо и слушавшая старого знакомого внимательно, встрепенулась.

– А ты? Ты тоже с ними заодно? И тебя эта ужасная Алла заморочила? – вонзила она в него иглу вопроса. Личико ее заострилась. Вот такие остренькие женские лица Леонтьев чаще наблюдал в Петербурге, нежели в Москве. Он их назвал про себя «карандашными лицами». Виктор усмехнулся. Как быстро слушатель готов испытать и симпатию и антипатию, всего лишь услышав ловко рассказанный анекдот или увидев сюжет, сыгранный актёром по всем правилам драматургии. Симпатия – как аппетит. Чуть поперчить, чуть посолить или подсластить, чуть грузинской травы тархун или китайского глютомата – и вот загорелись глаза праведным гневом на антигероя, и задрожали веки в страхе за симпатичную героиню…

– Юлия, вообще-то мой предмет – математика, точная наука, а не школьные рассказы. Если я уже взялся за это дело, то не для того, чтобы говорить о себе, – подчеркнуто мягким голосом, но оттого не менее твёрдо отвел от себя вопрос женщины Леонтьев. Так опытный учитель осадит старшеклассницу, которая слишком многое на себя возьмёт. Ту же Торопову.

– Ты мне специально всё это рассказываешь, чтобы отбить охоту Лёву к вам отдавать? Вот ты всегда такой был.

– Какой?

– А такой… Осторожный…

– Ну, какой я всегда, ты же знать не можешь, – вдруг не наигранно обиделся Леонтьев.

– Ладно, осторожный – это почти трус. Это не про тебя. Ты же, кажется, чемпион? Не осторожный, а… математический, просчитанный…

– Вот это в точку. Что есть, то есть. И кстати, чемпионом был твой, а мне всегда серебра было довольно. Когда видишь, как победить, побеждать уже не обязательно.

Оба, он и она, замолчали и задумались. Каждый, конечно, о своём. Юленька ноготком вывела на запотевшей бутылке с пузыристой водой букву «Ю». Виктор улыбнулся одними глазами. Пальцы сыграли на столе «Собачий вальс».

– На Украине, по-твоему, тоже достаточно увидеть, как победить? – прервала молчание Юля. Леонтьев покачал головой отрицательно, но не ответил. Кампания за соседним столиком – юноша с сережкой в ухе и девица с наколотой розовой саламандрой на шее – навострили уши. Заметив это, Леонтьев громче обычного – а обычно голос его был тих, поскольку он исповедовал теорию, что класс нужно держать в узде не криком, а наоборот, когда ты вдруг перейдешь на шепот, – едва, подняв тон, он сказал, что нет, с такой пациенткой, как обезумевшая Украина, будет недостаточно только увидеть, как её победить. Её надо опрокинуть на лопатки, и так удерживать столько, сколько потребуется до полной капитуляции, до чистой победы. Взять на удушение, локтем с хрустом проломить картонный кадык.

Тут даже Юленька вздрогнула. Обитатели соседнего стола съежились и прильнули друг к другу, словно их обдало ледяным дождем. Леонтьев снова улыбнулся, теперь всем лицом. Эта улыбка воскресила в памяти обоих – и самого рассказчика, и в Юлином архиве мужских лиц, образ того молодого человека, который когда-то отчаянно боролся на ковре и приносил оттуда вывихи и медали. Награды они делили на двоих с ее Тимуром и отмечали, бывало вместе. Лицо Тимура тоже воскресло. Бронзовое лицо татарина благородной крови. Тонкий нос, ровные тонкие губы, не ведающие улыбки. Вспомнились слова: «Мы – из рода татарского хана Гирея». Отгоняя это прошлое от себя, словно птицу, грозящую влететь в домашнее окно, она быстрыми губами спросила:

– А победим? А задушим? Докажи мне, как математик! – Юленька вздохнула.

– У тебя сомнения? – серьёзно и без позы, в стык спросил Виктор.

– Слово «частичная» меня смутило, – серьёзно же ответила и Юля. Она выпрямилась в кресле, оставаясь, впрочем, сидеть нога на ногу и показывая красивый полупрофиль. Леонтьев невольно, прежде чем отвечать, беззастенчиво обвел контур женщины грифелем глаза. Не увиденное прежде, новое, «идеальное», приятное, обнаружил его взгляд. Только после такого осмотра, просчитав в уме некую алгебру, он решился.

– Я так объясняю сирым и убогим, (это я так называю учеников), отчаявшимся и обозлившимся, уже мылящем веревку под свои тощие шеи, еще не знающие касания электрических бритв, – таким «ошпаренным» нашей историей, которая вырвалась из кипящего котла, а они не ждали, – вот таким я объясняю, что весь вопрос в пространстве возможностей. Оно есть или его нет? Захлопнулась форточка или распахнулась окно? (Тут Юля снова вздрогнула, но Виктор на это не обратил внимание)? Осуществлено ли, извини за сленг, схлопывание плоскости в одномерность, проекция на ось, а то и вовсе в точку? Целое пространство – и в точку! Или наоборот? Или для плоскости обнаружился выход в пространство, на сферу? Извини… Частичная мобилизация – это пространство возможностей. «Почему, как так», – вопиют они, аки страждущие в пустыне? А потому, – отвечаю им, – что она именно частичная. Она даёт им время для выбора: меняться, идти вперёд, в Новое время возможностей колоссальных, но не даденных, не подаренных, а потенциальных, или скатиться на обочину от Тройки русской истории, спрятаться в выдуманном мирке, но больше не рассчитывать на роль хозяина будущего. Ни на какую роль не рассчитывать. Частичная мобилизация – это не об армии. Это об обществе. О нас, о них, сирых и мечтательных. Обо всех этих цифровых кочевниках, о популярных блогерах, о студентишках с голыми щиколотками и о девицах с накачанными губками. И это о военкорах, о волонтерках, о кружковцах, о, о, о… Это не о войне, а о мире.

Леонтьев увлёкся, бледные щеки обрели цвет поспевающего штрифеля. Ладони оторвались от стола и выписали в воздухе плоскости и сферы.

– Математика установила факт: всё устойчивое – постепенно. При резкой перемене система теряет энергию. Действие с высокой мощностью при самом правильном осуществлении далеко от идеального. Система может мобилизоваться, вскочить, вырваться, ударить. Но пройдет немного времени, сменится цикл, и она рухнет с инфарктом, с инсультом… Это теория оптимальных систем Льва Ильича Розоноера…

Юленька слушала внимательно и, казалось, даже с почтением. Конечно, закон термодинамики. Знаем… Но опытный знаток женского взгляда отметил бы в ее зрачке крохотную до бесконечности зелёную точку и вынес бы заключение: слушать она слушает, а глядит так, как будто хочет спросить: «Если ты такой умный, отчего не женатый»?

И вот она, не дождавшись опытного наблюдателя, сама так и спросила, предварительно переложив ногу на ногу.

– А ты был женат? Или школа и семья – две вещи не совместные?

Леонтьев убрал руки под стол на колени.

– Для брака нужна не частичная, а полная мобилизация.

– Значит, не время ещё для правильной энтропии?

Да, Юленька ловка. Она показала собеседнику, что не лыком шита и в блондинках не числится. Она та женщина, с которой потребуется напрягать бицепс мозга самому умному мужчине. Она побудила Леонтьева ко встречному вопросу, которого тот поначалу постеснялся. Про их отношения с Тимуром. Виктор кашлянул, глянул в пол, в потолок, и все-таки спросил… Женщина, конечно, ждала именно такого оборота, именно такого внимания к своей жизни, к своей судьбе – только этого ей оказалось довольно. Вместо того, чтобы приступить к рассказу о семейной коллизии, Юленька вскинула голову, словно убирая ненужное воспоминание, как со лба непослушный локон, и провела черту по столу ладонью.

– Как-то твой дружок поутру скинул одеяло, оглядел меня, провел мне пальцем по бровям, по переносице и говорит, мол, вот как так? «Вы с твоей матерью похожи? Похожи. Но ты мне мила, а она… Меня от твоей мамаши оторопь берет. Во все ей надо влезть… Под утро мне снится, снится, в поту проснулся. И вот я подумал, что однажды очнусь и узнаю в тебе тещу. Ты же когда-нибудь станешь, как она…». Такой он, твой Тимурчик, твой чемпион. Как мне с таким дальше жить?

А когда мама умерла, то вообще…

Снова помолчали, поели, попили. Обоим было не по себе. Первой вернулась к разговору Юленька.

– Что дальше было с твоим словесником? Война Аллы и Беллы-розы?

А Леонтьев все еще размышлял об услышанном. Может быть, хорошо, что он не был женат… Это какое же может ждать разочарование… Как может брак, основанный на уважении и любви, распасться? Что за слово – рас-пас-ться? И за какой-то ерунды любовная лодка раскололась о быт, (а они любили друг друга, он помнит, как Тимур дарил ей цветы красиво, какими становились его маслиновые глаза, хищными и нежными вместе). Тут даже не быт… А что? Усталость? Ожлобленность? Что?

Леонтьев катал и катал мысль, уперев взор в Юлину коленку.

– Эй, очнитесь, мастер, Вы мне продырявили глазами мениск! Что было дальше? – требовательно напомнила о себе спутница.

Тут уж Леонтьев вышел из оцепенения. Убрал взгляд с женской ноги, он попытался восстановить в памяти логику своего рассказа. Собравшись, он продолжил.

– Любое число – оно не само ведь по себе. Число – это дробь, результат деления чего-то на что-то. Но есть такие числа, которые никакой конечной дробью нельзя записать. Не рациональные они.

– Знаю, я в школе хорошо училась, – поторопила собеседника Юля и нетерпеливо глянула на часики с сапфировой бусинкой, привитой к золотому заводному колесику. Леонтьев отметил, что женщина щурится, чтобы разглядеть положение стрелок. Эх, и ей пришла пора примерить очки.

– Торопишься?

– Лёва один. Он, конечно, может, часами в айпеде серфить, только мне это надо? Я не для этого его из Москвы как репку из земли вырвала. Но ты рассказывай, я ведь не ради себя, а для него интересуюсь, – услышал в ответ Виктор Леонидович, и отчего-то огорчился. Хотя с чего ему огорчаться? Нелогично. Не логично, черт возьми!

– Ладно, слушай, раз ради Левы. Однажды прямо в учительской Константинов пригласил Беллу в кафе. Так и сказал, а все слышали. «Пойдёмте, говорит, завтра после шестого урока со мной в кафе, Белла Львовна. Я вас приглашаю. У меня маленький праздник. То есть, он даже не маленький. А если по большому счету, то очень даже большой это праздник. Я копил. А после кафе мы пойдём в кино, там идёт совершенно потрясающий фильм».

– Что же за праздник, – поинтересовалась Белла, не подняв головы. Она сидела за столом и перебирала тетради своих восьмиклассников, листала изображения органов млекопитающих, а Константин Федорович стоял, склонившись над её затылком. Портфель он держал в руке за спиной, словно, прикрывая им больную поясницу. Вопроса, к нему обращённого, он не расслышал, или счел несущественным.

– Потрясающий фильм «Чебурашка», – огласил учительскую его радостный голос. Это было так непривычно, что у пересмешников не включилась «программа хохота». Послышались сдержанные звуки, словно мыши дружно зачихали по углам. Но и этого хватило нашему словеснику. Константинов выпрямился в каланчу и удивил учительскую пуще прежнего. Он не то, чтобы громко, а скорее назидательно и настойчиво известил учителей, обернувшись к ним лицом, что увидел рекламу замечательного кино, в которым рассказана история существа, лишённого Эго. И душа этого существа – как озеро в летний ясный день, она открыта лучам «Высшего Я». Вам всем все равно, а Белла Львовна еще может…

На этом «может» Константинов запнулся, задумался, не договорил фразу. Щеки нехорошо потемнели.

– Ладно, ладно, Константин Фёдорович, что с вами? Батюшки светы! – поспешила успокоить Константинова первая преподавательница английского языка (у нас есть и вторая). Это статная дама предпенсионного возраста. Она по-учительски, как в классе, предостерегающе подняла правую руку. На пальце сверкнул алмаз.

– Удивил ты, Константин Фёдорович, – вторил ей учитель химии. Это человек с красными щеками и руками, притом непьющий. Злые школьники говорят, что он жертва эксперимента по созданию безалкогольного спирта. Отчего-то химик в школе – обычно женщина со скверным характером, и кличка ей – химоза. Наш же химик знает, что он – исключение, и позволяет себе вольности. Так всех он зовет на «ты», хотя сам – не в глубоких летах, и считает, что естественнику пристало говорить без обиняков и резать правду по-базаровски:

– Ну, удивил. А мы думали, у тебя телевизора нет.

Мельник наслаждалась такой коллизией.

– Никакого телевизора у меня и нет. Чума прошлого века. Тут совсем другое – мне лично телекомпания прислала на сотовый телефон рекламу фильма. Это не может быть случайностью. Навык видеть в случайности – знак, а в событии урок – это духовный интеллект! – принялся, было, за объяснение Константинов. Говорил он раздраженно.

– Да что Вы так разнервничались? Что же все такие тонкокожие стали? И что у Вас за маленький большой праздник, посвятите коллектив? – вмешалось учительница младших классов, молодая особа с татуировкой на лодыжке – змеем, искушающим голую Еву. Как-то директор Шмелев попросил учительницу надевать носки повыше или чулки, когда она выходит к классу. В учительской она частенько приспускала носочек, высвобождая для обозрения полногрудую Еву.

– Пойдёмте, пойдёмте с Вами в кино, Константин… Константин Фёдорович Константинов, – словно очнувшись от полуденной дремоты, произнесла Белла Розенберг, перебив обладательницу тату. Словесник вспыхнул, сквозь пергамент кожи поступило солнце.

И тут вступил в разговор Устинов. Сделал он это еще с большим эффектом неожиданности, чем до него Константинов.

– Послушайте меня, коллеги! А пойдёмте все в кино. Все поздравим Константина Фёдоровича с неведомым праздником (он так и выговорил – Федоровича, верный привычке бережно, по-математически относиться к буквам, составляющим формулы имён и не сокращать их без надобности), – Поздравим и обязательно сплотимся. Мы же коллектив, верно? В Германии такое принято. Но не на «Чебурашку» – этот фильм детский и от нашего военного времени оторванный – а на новый «Нюрнбергский процесс». Вот это – нерв нашей эпохи.

Население учительской заерзало. Кто принялся шелестеть дневниками, кто – переглядываться с соседями… Такого ещё не бывало, чтобы по своей воле, да всем в кино. Остались еще вместе с директором пара мамонтов, которые помнят советскую школу. Завуч-физик, первая англичанка… Тогда школьников классами водили в большие залы на правильные воспитательные фильмы о трудовых и боевых подвигах советского народа. Но после перестройки воспитательные фильмы признаны идеологическими, а идеология запрещена. Остаются корпоративы и выезды на природу. Первого Шмелев не поощряет, второе раз за разом физик, «дважды два» и еще пара товарищей превращали в заурядную пьянку. А тут – кино! «Интересно чукчи пляшут…», – громко произнес химик. «Чебурашки», – подхватила, было, девушка со змеем, только никто не подхватил хохму.

Большая перемена подходила к концу, а педагоги чего-то ожидали. Большие часы в тяжёлой дубовой оправе, с крупными черными стрелками, звучно отбивали секунды. (Физик называл часы адмиральскими ходиками. Почему адмиральские, никто не ведал, знали только, что когда-то, в незапамятные времена, их притащил в учительскую сам директор, и он же их повесил на стену, не дав никому к ним притронуться). Что же ответит Константин Фёдорович? Что же скажет Белла? А ведь выражение глаз Устинова было самое свинцовое, брови нависли сплошной линией над ресницами. Не лоб, а глетчер перед обрушением. И тут в сцену вмешалась Алла. Она поднялась из-за стола в наступательной позе, выставив носок в фехтовальную позицию, и громким голосом произнесла, что в кино пойдёт с превеликим удовольствием.

И в кафе тоже, раз новый математик всех приглашает! Вон у него какой «Роллекс» на запястье! Не хило живут гейдельбергские учителя…

Алла на этом не успокоилась. Она выдержала театральную паузу и добавила:

– А только Константина Фёдоровича и Беллу Яковлевну мы оставим вдвоем. Ведь так безнравственно нарушать их духовное обогащение.

Она столь умело произнесла слова про духовное обогащение, что некоторым послышалось «интимное общение». Вот и Устинов переместил глетчер в сторону исторической учительницы. Та ему мило улыбнулась, мол, а что такое?

– Как, Дмитрий вы наш Фёдорович, устроите нам представление?

– Не имею привычки устраивать из жизни театр, – буркнул Устинов. Он, казалось, был растерян.

– Жаль. Мы так рассчитывали на вашу гейдельбергскую щедрость! Жаль, жаль, что вы не Софья Ковалевская, – нанесла ядовитым острием удар Алла, и поигрывая красным зонтом, направилась на урок из учительской. Зонт едва не задел кончик носа математика, а ее сапожок – носка его ботинка. Все это заметили.

– Осторожно, Алла Григорьевна! Поберегите самые начищенные штиблеты в нашем дружном серпентарии, – сострил физик. Дверь за Аллой затворилась. Учителя стали собираться на урок, осознав, что после такого не дождутся ответа от Беллы Львовны. Про Константина же Фёдоровича позабыли. А он так и стоял, покосившийся, подтаявший, у стола, за Беллиной спиной, и держал у поясницы полный потёртый портфель. И тут он выхватил его из-за спины, поднял над головой, задержал там, будто набираясь духа для окончательного немыслимого действия. Ей богу, кому-то могло прийти на ум мысль, глядя на него в тот миг, что портфель опустится на чью-то бедную голову. И вот словесник обрушил портфель на стол перед Беллой. Та вздрогнула и зажмурилась.

– Какие же… люди, – воскликнул словесник и рухнул на стул без сил. Из портфеля вывалилась тетрадь и две книги, толстая и тонкая. Из толстой выпала белая закладка.

Первым очнулся химик.

– Успокойся, Константин Фёдорович! У тебя сейчас есть урок? Дайте ему воды быстрее, мне пора на занятия.

– У него есть урок, а я на пробеле, я могу подменить без шума, – предложила Белла. Она уже тянула Константинову стакан с водой. Он был наполовину пуст, поскольку от удара подскочил и едва не опрокинулся, а вода выплеснулась на Беллины тетради. Но ей было уже не до них.

– У меня сил нет. Я не хочу к детям. Они тоже злые. Все злые. Зачем? – пробормотал Константинов.

– Пей, хватит сопли жевать, ты в школе, а не в, – приказал химик. «А не в чем», он не досказал, – Пейте и сидите здесь. Белла Львовна подменит Вас. Уж спасибо ей. Давайте, соберитесь. Кто там у Вас сегодня по плану? Надеюсь, не Лев Толстой? Там половина по-французски…

– Не помню.

– Дожили… Константинов не помнит, о чем его урок. Но уж точно, не таблица Менделеева. А давай-ка мы по хрестоматии поглядим! Хотя черт знает, где была закладка. Ладно, а что у нас на второе? Какой-то Фром Эрих. «Бегство от свободы». Чацкий у тебя нынче, что ли? Точно, горе от ума.

Химик оказался в своей тарелке. Он в школе слывет бытовым аналитиком, так что даже обе преподавательницы английского языка, бывает, отходят с ним в уголок и шепчутся, советуются по личным делам.

Коллеги, проходя мимо на свои уроки, кивали – наверное, Грибоедов. Хотя какая разница этим нынешним детям, этим троглодитам, что Грибоедов, что Пушкин. Да хоть Лермонтов… Вот им про алмаз «Шах» расскажи, это да, это, так сказать, тема…

Каждый и каждая из проходивших что-то да произносили в подобном роде. Устинов же задержался.

– Вы пойдите, Белла. Вы, конечно, справитесь и им понравитесь. Я побуду с пациентом. И уж простите меня, ради бога. Простите, что нарушил ваше рандеву с «Чебурашкой». Хотя надеюсь, что Вы этим не удручены. Я хотел Вас спасти… Я не во всем ловок…

Он произнес эти слова ласковым голосом, но по лицу было видно, что под сладостью – желчь.

– Конечно, я справлюсь, не беспокойтесь. Литература – мой третий предмет, – твердо ответила Белла Львовна, только заметно покраснела. Она схватила книги и мокрые тетрадки, и быстрым мелким шагом покинула учительскую.

– Какие у нас страсти! Плеснули водички в серную кислоту, – хмыкнул химик и тоже собрался на выход. Но тут Константинов, в самом деле, словно ошпаренный, вскочил и бросился за Беллой широченными шагами, стремясь нагнать маленькую, но быстроногую женщину, спешащую в его класс.

– А Вы не лезьте с глупыми сравнениями, если ничегошеньки не знаете, – ни с того ни с сего вскинулся на химика Устинов, и, оттеснив того, сам проворно подскочил к двери, задержал, прихватил Константинова за отставший от тела рукав.

– Брось, Константин… Бросьте! Сказано же в писании, не мешайте ближним проявлять их лучшие качества! Белла Львовна прекрасно справится с Лермонтовым, Пушкиным и Блоком, вместе взятыми.

И даже с Солженициным, не дай нам боже…

Они стояли друг напротив друга и вровень друг другу, одного, оказывается, роста, нос к носу, как весы, чаши которых уравнены друг с дружкой.

– Лучшие качества человека… Что он сам о них знает, этот ваш человек. Сам он о себе не знает. Вот ты, например… В измененном состоянии сознания судьба поддаётся изменению… Но это потом.

А сейчас я не знаю, чего же ты от меня хочешь, и ты не знаешь, чего от себя хочешь, и можешь что. Не изменившись, и не узнаешь, – словесник вырвал рукав и зашагал дальше.

– Дурдом на выезде. Холстомер какой-то напополам с Беликовым, – уже всерьёз, сердито, брякнул химик, резко острым локтем сам сдвинул Устинова, отомстив ему таким образом, и хлопнул перед его носом дверью.

Леонтьев тут замолчал и углубился в себя.

– И что же? – поторопила его Юленька, – Провела урок Белла, или словесник ее не пустил?

– Какая разница? Не знаю, – рассеянно ответил Виктор. Он снова оказался в плену у своих мыслей.

– Есть разница, и разница огромная. К тому же, мне интересно. Тогда скажи, что дальше? Что в учительской?

– Ничего. Алла Мельник, оставшись в учительской одна, уселась на Беллино место и, поместив салфетку между средним и безымянным пальцами, долго промокала лужицу на столе. Пальцы ее двигались медленно, а на губах появилась безмятежная улыбка. Но вдруг буря случилась в ее душе, она в сердцах бросила салфетку, закрыла глаза ладонями и принялась их тереть, скрывая проступившие, было, слезы…

– Литературно повествуешь. Ты действительно математику, а не литературу преподаешь?

Леонтьев не ответил.

– Присочинил, мастер?

Он покачал головой отрицательно.

– А как же известно про бурю и слезы, если одна?

– Известно! – рассердился рассказчик. Только Юленькин пыл дознания это не охладило.

– А ты вообще-то сам был в той учительской при разборке?

Рассказчик снова покачал головой.

– Я тогда, кажется, был не здоров. А что было, то знаю с рассказа наблюдательного коллеги. Будем так считать…

– Химика, конечно?

– Юля, это не имеет значения.

– Имеет. Мне и это важно знать.

– А я говорю, не имеет. Вот окажется твой Лёва в нашей школе, а ты – в родительском комитете, самой главной родительницей. И станешь учителей шантажировать…

– Зачем же ты мне про Константинова такое рассказал? Сдал и его и Аллу… Ну, какая я председательница! Трэш… Крэнч! И вообще, с такими педагогами сто раз подумаешь, прежде чем отдать к вам.

– Может быть, я тебе для того всё это и рассказал. Чтобы его избежала эта биссектриса жизни.

– Даже так? Грустно…

– Отнюдь. Естественно, потому не безобразно… А иначе зачем бы понадобилась частичная мобилизация?

– Ладно, не хочешь – не говори. Еще Тимур тебя хвалил, типа ты напраслину на знакомых не наведешь, и если есть выбор, говорить или смолчать, то смолчишь. Я запомнила. Кстати, а кто сильнее математик, ты или этот ваш Устинов?

Леонтьев внимательно посмотрел на Юленьку.

– Сильнее – Софья Ковалевская. А мы – учителя. Кому-то из оболтусов моё зайдёт, кому-то устиновское объяснение понятнее. Мой конек – геометрия. Образы, интуиция, многое постигается индукцией. Устинов – в дедукции силен. Функции, анализ. Немец, так сказать. Европеец… К тому же, я не учу мелких разбирать-собирать автомат Калашникова. Возможно, зря не учу. Кто знает, может быть, и это предстоит делать. Руки-то не забыли. Но я смотрю, тебя Устинов заинтриговал… Действительно, непростой товарищ. Жилистый, настойчивый, идейный…

– Да уж, уходить от ответа ты и в… старые времена был мастер.

Леонтьеву показалось, что у Юленьки едва не сорвалось слово «в молодости», но она его в последний миг поймала в кулачок. Помол чали.

Наконец, мужчина продолжил свой рассказ.

– Так бывает – одно событие в нашем восприятии разбито календарем на дни, и как бы становится двумя, тремя, сто тремя событиями. Любое событие – это цепочка из событий. Так и тут. На следующий день приключения и открытия для учителей не закончились. Вдруг, аккурат после шестого урока, поднялся такой ледяной ветер, как будто очнулась Снежная королева собственной персоной. Очнулась она, и вознамерилась застудить школу. Не то что просто застудить, а превратить ее в лед. Учителя, бросая тоскливые взгляды в окна, ежились и не спешили по домам даже после окончания второй смены. Многие пережидали в учительской. Вчерашнего не обсуждали. Ни Беллы Львовны, ни Константинова не было. Кто-то делал вид, что проверяет тетради. Кто-то прилежно выписывал учебный план, выправлял бюрократию. Кто-то читал книгу, кто-то сердито черкал красной ручкой в тетрадях. Кто-то откровенно красил ногти. Алла Мельник присела на подоконнике и глядела в окно. Она молчала, но её лицо, весь вид ее будто говорил окружающим: «Ну чего можно ждать от этой страны, от народа, от власти при такой длиной погодной наследственности? Нет, нет. Прочь из Москвы… В тёплые края»! Тут дверь распахнулась. Зашел Устинов. С порога в суровым и недобрым тоне он обратился к Мельник с упрёком. «Я всем и открыто говорю, и не скрываю. Не в моих это правилах… Алла Григорьевна, если мы здесь и, скажу так, на берегу, к итогу не придем, тогда только СМЕРШ. Вы меня понимаете»?