«Табуретная» кавалерия – 1. Зарисовки из жизни Российской империи

Самому Сафонову указали место на стуле посередине кабинета, и прибывшие с ним городовые встали позади него. Все это явно смахивало на допрос и Серж, не чувствуя за собой вины, счёл необходимым возмутиться:

– Я протестую. По какому праву меня сюда доставили столь постыдным образом под явным конвоем и похоже намерены удерживать? Я гвардейский офицер и ни в чём предосудительном не замешан.

Пристав с напускным равнодушием процедил сквозь зубы:

– Извольте не торопиться с протестами, поручик. Итак, приступим. Для порядка представьтесь для записи секретарём в протокол. Ваше имя, фамилия, сословие, лета.

Не видя необходимости скрывать столь очевидную правду, Сафонов ответил:

– Дворянин Сафонов Сергей Аполинариевич. Двадцати двух лет от роду.

Полицейский секретарь, отряхнув с пера каплю, заскрипел по бумаге, записывая сказанное.

Тем временем пристав продолжил:

– Служите? Где?

– Поручиком в Кавалергардском Ее Величества Государыни Императрицы полку. Состою в адъютантах при Великом князе Николае Константиновиче, – раздражаясь ответил Серж. – Неужели вам это не известно.

– Именно, потому что нам всё это известно, вы и оказались здесь, – счел необходимым повысить голос пристав. – Продолжим. Приходилось ли вам бывать в доме матери Великого князя – Великой княгини Александры Иосифовны, в девичестве принцессы Саксен-Альтенбургской?

Вопрос был явно с каким-то подвохом, но в чëм он состоял Сафонов с ходу сообразить не мог, поэтому ответил честно:

– Разумеется бывал, так как по роду службы я обязан был сопровождать Великого князя. В том числе и в дом его матери, Великой княгини.

Пристав удовлетворённо покачал головой, будто добился от Сержа неких важных сведений, явно уличающих Сафонова как отъявленного негодяя.

– Прекрасно, что не изволите отпираться. Секретарь, внесите в протокол признание арестованного.

Услышав, что его уже именуют «арестованным», Сафонов вскипел:

– Что за чушь? В чём признание? Разве в том, что адъютант посещает места, где пребывает его начальствующее лицо есть что-то предосудительное?

На лице пристава засквозило самодовольствие от собственной проницательности:

– А это как посмотреть. Рассмотрим обстоятельства дела подробнее. Для чего приступаем к допросу свидетеля, – при этом пристав обратился к уже извертевшемуся рядом с ним на стуле человечку, торгашеского вида. – Господин Буткевич, знаком ли вам данный поручик Сафонов?

Человечек, названный Буткевичем, с готовностью затарахтел:

– Точно так-с. Знаком и очень даже хорошо знаком.

Сафонов возмутился:

– Вы лжёте, я с вами никогда в знакомстве не состоял, тем более в хорошем.

Теперь Буткевич перешёл со скороговорки на визг:

– Господин пристав, я настоятельно требую оградить меня от оскорблений со стороны данного субъекта.

Раздался рык пристава:

– Умерьте свой пыл, юноша! Извольте иметь уважение к летам и положению в обществе господина Буткевича!

Но поручика уже было не остановить:

– Так как данный господин мне незнаком, то его положение в обществе так же мне не известно. Что же касается возраста, то дожив до своих лет, он сформировался в отъявленного лжеца.

Пристав побагровел:

– Молчать, сосунок! Молоко на губах не обсохло, а учить вздумал! Господин Буткевич, сообщите каким образом произошло ваше знакомство с этим арестованным.

Буткевич опять зачастил:

– Я держу на Большом проспекте ювелирный магазин. Изумительные вещицы для продажи представляю. Между прочим, господин пристав, ежели вашей супруге или иным родственникам что-либо из украшений понадобиться, то я всегда…

Пристав раздраженно оборвал ювелира:

– Господин Буткевич, прошу не уклоняться от сути дела.

– Так я же и говорю, этот поручик, третьего дня ко мне заходил. Принёс шкатулку. Филигрань, серебренная с изумрудами. Предложил купить.

Сафонов от подобного беспардонного вранья в буквальном смысле попытался подскочить со стула, но стоящие сзади городовые с лёгкостью прижали его за плечи на место.

Пристав угрожающе процедил:

– Я бы советовал вам, поручик, не усугублять буйством своего положения! Господин Буткевич, продолжайте.

Буткевич опасливо косясь на Сафонова, продолжил:

– Э-э-э, о чём бишь я? Ах, да. Принёс, предлагал купить. Но я бы, конечно, ни за что не согласился, не в моём обычаи покупать с рук у незнакомцев, но этот молодой человек так просил. Маменька говорит при смерти, деньги срочно требуются. Я его и пожалел по доброте души. А вот сейчас посмотрел на его непочтительное отношение, да и думаю, что сей молодец в карты проигрался или на девок поистратился, потому и деньги понадобились.

Пристав жестом заправского факира извлёк откуда-то из-под стола шкатулку:

– Господин Буткевич, вы об этой вещи говорили?

– Именно о ней.

– А вам эта шкатулка знакома, арестованный? – обратился пристав к Сержу.

Сафонов растерялся, так как шкатулку он действительно ранее видел и только и смог заикнуться:

– Да, но…

И был тут же оборван приставом на полуслове:

– Достаточно. Секретарь, запишите, что арестованный признал предъявленную ему шкатулку, ранее им украденную из дома Великой княгини.

– Я этого не говорил! – опешил Серж.

– Коли признали, что шкатулка вам известна, а господин Буткевич назвал вас как продавца её, то так стало быть из дома Великой княгини она пропала с вашей помощью. Куда как вы сами признали были вхожи, – совершенно спокойным и назидательным тоном, будто и не было в его голосе угрожающих нот несколько минут назад, подвëл итог пристав.

Поручик обескураженно молчал. Стало ясно, что всë сказанное им либо вообще не воспринималось, либо выворачивалось против него самого.

– Благодарю вас, господин Буткевич, подпишите протокол у секретаря и можете идти. – теперь уже совершенно спокойно произнёс пристав. Было видно, что более его ничто и никто не интересует.

Буткевич торопливо расписался в бумагах у секретаря и опасливо обогнув стороной стул с арестованным, боком ускользнул в дверь. В отличии от пристава, происшедшее его явно нервировало.

Пристав убрал злосчастную шкатулку в несгораемый ящик у себя за спиной, затем жестами указал городовым и секретарю уйти. Те молча вышли, притворив за собой двери.

Пристав несколько секунд разглядывал Сержа, будто что-то прикидывал в уме. Наконец заговорил равнодушным голосом:

– Вот что, молодой человек, с вами пожелала поговорить одна небезызвестная вам персона. Настоятельно рекомендую вам прислушаться к её советам. Уверяю, в вашем затруднительном положении, то, что вам предложат будет наилучшим выходом для всех. А для вас в особенности. А иначе вам не миновать суда и верной каторги.

Выждав немного, будто давая время Сафонову осмыслить услышанное, он встал со своего места и направился к дверям, открыв их, он обратился к кому-то подобострастным тоном:

– Ваше Сиятельство, прошу Вас, он в полном Вашем распоряжении.

Сафонов ожидал увидеть Великого Князя, своего патрона, ведь вся эта происходящая дикая абсурдность не могла не затрагивать косвенно его. Он бы мог своим словом развеять всю нелепость обвинений. Но вместо него вошёл князь Оболенский. При виде его Сафонов обрадованно вскочил. Пусть это был не его шеф, но это тоже человек их круга, человек великосветский, в чине генерал-лейтенанта занимающий должность шталмейстера двора, ответственный за царские конюшни, как один из крупнейших российских коннозаводчиков. За этим человеком власть и своей властью он сейчас, несомненно, поможет Сержу, тем более что именно он знает подлинную историю этой распроклятой шкатулки.

Оболенский имел вид задумчивый и войдя в кабинет, бесцеремонно сел на место пристава. Немного брезгливо оглядел стол и явно опасаясь запачкать обшлага рукавов, воздержался от того, чтобы опереться на столешницу, предпочитая сложить руки у себя на коленях. После чего поздоровался с Сафоновым.

– Добрый день, Серж. Надеюсь, с вами здесь не очень строго обошлись.

Здороваться с приставом он почему-то не стал. То ли не счел нужным, то ли уже видел его ранее.

Пристав же сам подал голос:

– Мы действовали исключительно воспитательными методами. Почти как с сыном родным общался! Кстати, насчёт сына. Я могу надеяться, Ваше Сиятельство?

Оболенский как-то рассеянно вскинул на него взгляд, будто не понимая, что от него хотят и почему этот человек вообще ещë здесь, а не за дверью.

– Что? А да, конечно, место управляющего моим конезаводом в Тульской губернии ему будет представлено.

– Сердечно будем благодарны, Ваше Сиятельство, – залебезил пристав. – Сами, как родитель, понимаете мою тревогу за единственного ребенка. Так хочется, чтобы он…

Оболенского пристав явно тяготил и ему не терпелось отделаться от него пристойным образом, а потому он поспешил перебить надоедливого собеседника:

– Пустяки. Люди добропорядочные и с пониманием всегда необходимы. Так вы позволите мне переговорить с Сержем?

Пристав, видимо решив, что достиг желаемого, заискивающе закивал:

– Разумеется, оставляю вас наедине.

После чего исчез с такой завидной скоростью, что можно было усомниться: «Да он ли это? Неужели ли это был тот самый человек, что несколько минут назад метал гром и молнии не хуже Зевса?»

Но в данный момент Сафонова интересовали не метаморфозы, происходящие с приставом, а собственная судьба и надежда на то, что князь поможет рассеять выдвинутое обвинение.

– Князь, я так счастлив Вас видеть! Они тут такие ужасные вещи говорили! Вы помните ту шкатулку, что третьего дня выиграли у Великого князя? Они утверждают, что я её украл и продал какому-то лживому ювелиришке. И чтобы я ни сказал этот пристав поворачивает сказанное мне в вину. Бога ради скажите им всем, что они заблуждаются.

Оболенский взглянул на Сержа, так как глядят доктора на наивного пациента, желающего знать когда он сможет вставать с постели, в то время как ему пора думать о последнем причастии.

– Дорогой мой, это совершенно невозможно. Ведь если я это сделаю, то в деле появиться имя вашего патрона. Вы представляете какие начнутся толки: «Великий князь Николай Константинович поставил на кон шкатулку своей матери, взятую без её ведома!» Это будет удар для Великой княгини, которая уже обнаружила пропажу. Да и в целом для царской фамилии это будет явным пятном. Никто просто такого допустить не сможет. Что же остаётся? Что я сам похитил шкатулку? Это же просто нонсенс, – начиная раздражаться, Оболенский продолжил. – Откуда мне было знать, что этот сиятельный двадцатипятилетний оболтус для того, чтобы отыграться способен на подобное.

Наконец Сафонову стало всë ясно: происходящее с ним не ошибка, это продуманная комбинация, затеянная чтобы прикрыть поручиком Сафоновым чужой грех.

Тем временем Оболенский, видимо заметив какую-то перемену в лице Сержа, притушил собственное раздражение и продолжил, стараясь придать своему голосу как можно больше душевности и участия:

– Я понимаю ваше негодование, но поверьте, в складывающихся обстоятельствах, чтобы не подвергать осмеянию публики царскую фамилию, всё сейчас происходящее с вами является жестоким, но оправданным шагом.

Сафонова это явно не радовало:

– Иными словами, мне предуготовлена роль громоотвода, эдакой малополезной разменной фигуры.

Оболенский продолжил успокаивать:

– Ну зачем же так мрачно? Можно и иначе посмотреть на происходящее. Ваша жертва поспособствует сохранению чистоты облика монаршей семьи. Ведь вы же присягали Государю нашему, а следовательно, и всей монархии, – голос князя от вкрадчивости перешёл к вдохновенной патетике. – Да! Вы жертва! Но жертва во имя великого идеала незыблемости монархии! А это уже почётная и возвышенная жертва!

Сержа потянуло съехидничать, он уже понял, что выручать его никто не собирается, а потому от словесной оплеухи этому лощёному царедворцу ему самому хуже не станет.

– Не желаете ли поменяться со мной ролями, князь? Жертва, принесённая генерал-лейтенантом, смотрелась бы более значима, чем жертва, как в этом кабинете уже выражались, молокососа поручика.

Патетический пафос князя угас, и он досадливо огрызнулся:

– Ну вот вы опять начинаете это бессмысленное упрямство. И достаточно прикидываться невинной овечкой. Я немало знаю о вас, Серж. О ваших ресторанных кутежах, о тех долгах, что за вас выплачивала ваша бабушка…

Сафонов понял, что разговор выливается в бессмысленное препирательство и чем терять время, лучше начать торг за свою судьбу.

– Достаточно, князь, я вас понял. Я сам знаю, что далеко не ангел, но и чёртом – искусителем, коим, как выясняется являются некоторые сиятельные особы, я не был. Так что вернёмся к нашему предмету. Итак, если я проявляю упрямство, то делу дают официальный ход, а значит далее суд и каторга. А если я покладист? Чем взамен вы меня обольстите?

Князя явно стало раздражало, что в нëм не хотят видеть мудрого миротворца и благодетеля:

– Оставьте ваши неуместные аллегории. Желаете перейти к делу, извольте. Если вы признаете свою вину, то достаточно будет прошения об отставке. После чего вас освободят. Посудите сами, продолжение вашей службы в качестве адъютанта Великого князя выглядело бы более чем пикантно. Тем более что на семейном совете принято решение удалить его из столицы до окончания светских толков для лечения заболеваний нервического свойства. Мнения авторитетных врачей на сей счёт будут обеспечены. Как вы понимаете, адъютант Великому князю станет не нужен. Вот, собственно, и всё.

Сафонова покоробило от того, как просто виделось решение его судьбы князем, и он уже мало себя сдерживал:

– Вы забыли о потери моего честного имени для общества. Ведь в свете непременно пойдут слухи. Ах, да это же такая малость по сравнению с величием той цели, что вы мне тут обрисовали.

Видя, что Оболенский порывается что-то сказать, Сафонов остановил его жестом.

– Дайте докончить. Я согласен. Но какие гарантии, что всё обойдётся без суда?

Оболенский удивлено вскинул брови, ответ казался ему очевиден:

– Моё слово. И, разумеется, мы понимаем, что если нарушим условия уговора, то вас уже ничто не будет удерживать рассказать суду присяжных всё вам известное. Вам могут не поверить, но повторяю, публичный скандал никому не нужен.

– Цену слову князя Оболенского, я сегодня уже узнал. А вот второй аргумент мне представляется более надёжным. Итак, вы не оставляете мне иного выбора, как только согласиться на этот фарс. Прошение об отставке писать немедленно?

– В этом нет такой необходимости. Можете просто передать через пристава. Он человек сметливый, с ним договорено, – теряя интерес к общению, с равнодушием ответил Оболенский:

– Причина отставки? Разумеется, по болезни?

Князь, считая дело слаженным, торопливо встал из-за стола и направился к дверям.

– Да какую сочтёте нужной, не столь важно. И прощайте юноша. Я рад, что вы выказали достаточно благоразумия.

Серж не преминул бросить ему вдогонку:

– Лжецам ложью и воздастся.

Сказанное видимо несколько озадачило Оболенского, и он затормозился в дверях.

– Что простите?

– Да так, просто пустяк. Безделица. Считайте, князь, что я начинаю писать евангелие от Сергея Сафонова.

Оболенский недоумённо пожал плечами с видом, что запоздалая бравада Сафонова его не взволновала и вышел. Вместо него на пороге появился пристав и, прикрыв за собой двери, выразительно посмотрел на Сержа и подойдя к своему столу, демонстративно передвинул чернильницу и несколько листов бумаги в сторону поручика. Сафонов, придвинув свой стул к столу и стал писать, не слишком заботясь о стиле изложенного в рапорте. В конце концов это же пустая формальность для них всех, они всё уже решили за него. Им нужен формальный повод, чтобы потом за его спиной шепотком дать правдоподобное объяснение его такому «неожиданному» прошению об отставке.

Окончив писать, Сафонов встал и не спрашивая разрешения, покинул кабинет, а затем и полицейский участок. Никто его не задерживал. Он был уже никому не интересен.

Глава 3

Ах мечты, мечты…

В мечтаниях юнкеру Яковлеву служба в Привисленском крае представлялась в виде приятных визитов к местным панам помещикам, где обольстительные паненки милостиво дают закружить себя в мазурке и соглашаются на уединение в сладостно пахнущем цветами парке. А в перерывах между подобным необремительным времяпрепровождением должны быть, разумеется, успешные военные действия против… действительно, против кого же могли быть эти самые военные экспедиции? Если против каких-то новых местных мятежников, то становилось как-то сомнительно насчёт «приятных визитов» и мазурок с паненками, потому как они наверняка будут более милостивы к своим «пшекам», чем к «москалю» юнкеру. Андрей чувствовал в этом явное противоречие, но, чёрт возьми, так хотелось ратных подвигов и наград с одной стороны, а с другой стороны мазурок со златокудрыми девами.

Первые впечатления от увиденного были противоречивы. Дорога к местечку, где был расквартирован третий эскадрон Владимирского полка, в котором предстояло служить Андрею, обрамлялась густо поросшим орешником, а сверху нависали дубы и грабы, вместе создающие прохладную тень от припекающего окрестности солнца. По сторонам от дороги простирались нивы, откуда доносились трели жаворонков и кузнечиков. Полнейшая идиллия.

Иногда промелькивали придорожные кресты с неизменными накрестными деревянными распятиями Иисуса или чаще иконками девы Марии. Вся эта конструкция прикрывалась непременно небольшим деревянным навесом от дождя или снега и была увита ленточками или быстро жухнувшими цветами.

Проезжая возле одного из таких крестов, Андрей заметил пожилую пани с небольшой книжечкой в руке, вероятно молитвенником. Пани не то молилась, не то поправляла что-то в цветах и лентах. Завидя проезжающую коляску с уланским юнкером, она демонстративно сплюнула на дорогу вслед. Это происшествие несколько поколебало мечты Яковлева на визиты и мазурки, но оставалась надежда, что происшедшее скорее всего частность, чем норма.

Следующее удивление постигло юнкера, когда тенистая дорога закончилась и он въехал в местечко, хаотично слепленное из отдельно разбросанных одноэтажных домишек. Над этим всем в центре возвышался костёл, а где-то в стороне от него были видны купола православной церкви. При этом на улице по которой катилась коляска не было никаких признаков присутствия в местечке улан: ни тебе конского ржания, ни тебе мелькания уланских мундиров. Паны и пани так же отсутствовали. Зато в избытке хватало «сынов Израилевых», снующих взад и вперёд по каким-то только им ведомым делам, но немедленно останавливающихся, чтобы закидать хором проезжающего неразборчивым речитативом из смеси коверканных польских и русских слов, перемежающихся собственным наречием. Понять из этого гомона, что нужно им всем Андрей был не в состоянии, но очевидно они что-то предлагали. По крайней мере юнкеру показалось, что в их речи проскальзывало что-то очень похожее на слова «оцень дзёшво».

Возница иногда был вынужден показывать кнут наиболее назойливым, чтобы не лезли поперёк пути. Задавать вопросы о том, как разыскать место расквартирования уланского эскадрона в ситуации, когда катящуюся коляску сопровождают бегом не менее десятка людей в лапсердаках с развевающихся полами, норовящими перекричать друг друга, было совершенно бессмысленно. Андрей уже было приказал вознице править к церкви, уж там то, наверное, можно справиться об интересуемом, ну или дотянуть хотя бы до костёла, но тут на подножку коляски вскочила престранная личность. Возница хотел было хлестануть наглеца для острастки остальным, но так и застыл в изумлении занеся кнут.

Личность имела на голове старый уланский кивер, из-под которого свисали пейсы. Вместо лапсердака был надет так же потёртый старый уланский мундир, снизу личность была экипирована в штаны и туфли подобные тем, в которых бежали рядом все сопровождающие в ожидании гешефтов от пана юнкера. И кивер, и мундир были солдатские, но без каких-либо знаков различия.

Личность заговорила на неком наречии, включающем в себя русские слова, переиначенные на польское «пшеканье», с вкраплением отдельных слов из родного языка. Однако, так как говорилось это с некой горделивой расстановкой, а не выкрикивалось впопыхах сопровождающими коляску, то им сказанное не потонуло в общем гвалте. Поэтому Андрей с трудом, но смог понять приблизительно следующее, что личность именуется паном Мешуланом и является «пЕрвогилировынным экадрУнным» портным, а потому он всегда к услугам пана «юнкЭра», который несомненно скоро станет корнетом и потому ему просто будет необходимы услуги «пЕрвогилировынного» портного. Далее пан Мешулан справедливо предположил, что пан «юнкЭр» разыскивает эскадронное начальство.

Пан «юнкЭр» не стал отрицать этого, после чего пан Мешулан перебрался на облучок, подвинув возницу и начал деловито указывать дорогу, не забывая в пол-оборота сообщать какие предметы формы он превосходно может пошить пану «юнкЭру», а также и то, что если пану «юнкЭру» понадобиться «оцень дзёшво» табак или чай, или что иное, то он всегда готов «потрафить» пану «юнкЭру».

Все остальные сопровождающие, как только стало ясно, что их надежды на «гешефт» от прибывшего новичка увели прямо из-под носа, стали постепенно отставать, но теперь их выкрики адресовались уже не к Андрею, а к его ловкому проводнику и судя по тону, которому они произносились, ничего хорошего в адрес «пЕрвогилировынного» портного не высказывалось. Впрочем, пана Мешулана это похоже совершенно не заботило.

Следуя указаниям новоявленного местного провожатого, быстро добрались до одноэтажного обывательского домишки, во дворе которого сновали несколько улан, а из соседнего неказистого сарая доносилось ржание. Пан Мешулан торжественно оповестил, что здесь «мешкает сам пану майЭр» и что об эту пору «вин пье чаю». Как бы в подтверждении его слов, один из уланов, очевидно денщик вынес из дома самовар и принялся им заниматься, однако при виде Яковлева, сходящего с коляски, бросил это занятие и повёл юнкера в дом.

Ничего особенного внутри дом из себя не представлял: несколько небольших комнат, одна из которых использовалась явно как столовая, остальные как жилые для хозяев, у которых разместился на постое эскадронный командир и комната самого командира, имевшая помимо развёрнутой походной кровати ещё пару стульев и стол, очевидно выделенные хозяевами в качестве меблировки постояльцу. На одной из стен не то для удобства, не то, как украшение были развешены на гвоздиках снаряжение: сабля, кобура с револьвером, лядунка – сумка с патронами. Остальная амуниция были небрежно свалены в углу на стопку чемоданов. У стола сидел уланский майор, куривший папироску и лениво листавший какую-то затрёпанную книжонку.

При виде Яковлева в сопровождении денщика он встал, торопливо застёгивая распахнутую куртку. Андрей представился по всей форме, на что командир, добродушно справившись о его имени-отчестве, отрекомендовал сам себя Савелием Карповичем и велел в дальнейшем называть себя в приватной обстановке только таким образом, а уставное обращение оставить для строя. Далее денщик был послан с поручением отправить «кто там есть на дворе за Фёдором Петровичем и Наумом Евстафьевичем», а самому не мешкать с самоваром.

Вернулись в столовую. Майор пригласил садиться и пока ожидали самовара принялся расспрашивать Андрея о том, как тот добрался, о семье, о юнкерском училище. Расспрашивая о преподавателях, он по всей видимости предполагал услышать о ком-то ранее знакомом по службе, но таковых не нашлось.

Денщик внёс самовар и бублики. Почти следом вошли ещё два вахмистра. Командир всех представил друг другу. Фёдор Петрович оказался полковым фуражиром, а Наум Евстафьевич квартирмейстером. Все вновь уселись за стол и за чаем Андрею сообщили, что бумаги на производство в корнеты по заявленной вакансии в ближайшие дни будут направлены в дивизионный штаб. Что будет он приписан в первый взвод, командиром там поручик, славный малый, сам недавно бывший корнет, и они с Андреем должны непременном подружиться. Однако это будет после, а пока все взвода убыли из местечка на дальние фольварки косить траву: эскадрон заготавливает сено на зиму, а заодно лошадки на вольном выпасе подкармливаются. Поэтому Яковлев пока остаётся в местечке и до возвращения эскадрона будет на аванпостах с Фёдором Петровичем. Видя недоумение Андрея почему сторожевыми постами, занимается фуражир, майор заверил новичка, что после ему станет всё ясно.

Возник вопрос: где квартировать Яковлеву, на что Наум Евстафьевич рассудил просто: «Поскольку юнкер назначен в первый взвод на вакансию корнета, то и поселить его стоит вместе с тамошним поручиком». Майор согласился, что решение резонное, попросив квартирмейстера: «Не сочтите за труд показать Андрею Платоновичу его место постоя». Квартирмейстер, улыбаясь сообщил, что по дороге сюда видел на козлах коляски, на которой прибыл юнкер пана Мешулана, а уж тот не упустит случая поучаствовать в устройстве новичка на постой.