Забытое слово

Я обратилась в милицию и суд. Милиция ответила на мои просьбы о помощи, что, дескать, он мой сожитель и меры они примут только тогда, когда я предоставлю им телесное повреждение, а еще лучше – свой труп. Тогда они точно его посадят. Заявление в суд помог написать мне отец. В заявлении я обвиняла Бориса в изнасиловании, избиении и краже. Последнее обвинение сочли разумным и вынесли решение о денежной компенсации в мою пользу.

Естественно, мне никто ничего не возместил, а Борис, получив очередную повестку в суд, прикатил вечером к подъезду моего дома с приятелями и на глазах у всех соседей размахивал, как потом написали в протоколе с их слов, «предметом, похожим на пистолет».

Милиция этим происшествием не впечатлилась, так как месяцем ранее в нашем доме в соседнем подъезде двое неизвестных расстреляли в упор красавца Ванечку. Ванечку с детства все знали, девочки все были в него влюблены, но он женился на скромной незнакомке. Расстреляли Ванечку в упор, в голову, на глазах его молодой жены и ребенка. Хорошо хоть их в живых оставили. Неизвестные найдены не были, да, наверное, и не искал никто. Директоров заводов безнаказанно убивали, не то что каких-то Ванечек. А мать Ванюши помешалась.

После посещения моей семьи Борисом, вечером того же дня, я позвонила матери от Вари и сказала, что не буду жить дома. Ответ «скатертью дорожка» удовлетворил меня.

Друзья

Около месяца я жила у Вари дома. Устроилась через биржу труда на работу помощником художника-оформителя. Сам художник-оформитель постоянно в любое время суток был пьян; и даже в тот день, когда я впервые появилась в полуразвалившейся мастерской, он спал, завалив себя планшетами. На вид ему было лет сорок, а звали его Алексей Павлович Романов, попросту – Палыч.

Своеобразный это был человек. И внешность его была своеобразная: белая копна длинных волос, собранных сзади в хвостик; маленькая сережка в левом ухе; и в пол-лица – огромный, приплюснутый, свернутый набок нос.

Как я впоследствии узнала, Алексей Павлович имел за плечами образование восемь классов и десять лет отсидки за грабеж. Осудили его, молодого, в советские времена за преступление, которое в наше время трактовалось бы как легкое хулиганство и в лучшем случае повлекло бы за собой штраф в сумме минимальной заработной платы.

Выйдя из тюрьмы, Палыч узнал несколько неприятных новостей: сестра его была зарезана случайным прохожим, скончалась от полученных ран; мать его, выходя из церкви после службы в неположенном месте, была сбита насмерть машиной. Отца своего Палыч не знал. Идти ему было некуда, так как квартиры он лишился автоматически.

Но ему повезло. Он встретил прекрасную обеспеченную девушку, чей отец являлся городским депутатом. Девушка наперекор отцу влюбилась в Романова без памяти, вышла за него замуж и прописала к себе.

Они прожили в мире и согласии два года и, как ни старались, не смогли заиметь детей. Обследовавшись по очереди, выяснили, что непоправимое несчастье – в женском организме.

С этого началось падение Алексея Павловича. Медленно, постепенно, он заболевал самым распространенным в России заболеванием – алкоголизмом. Жена в итоге его бросила, подарив комнату в коммуналке. Там он познакомился со своим нынешним начальником. Алексей Павлович сделал ему две экзотические татуировки: одну на левом плече, а другую на правой ноге, за что и был посвящен в художники-оформители. Но надо отдать должное, Палыч действительно неплохо рисовал и даже писал картины. Только ни одну из них он не заканчивал, так как вдохновение его было непостоянно и деньги на «подпитку» находились с перебоями.

Когда Палыч был просто пьян, он вел себя почти как трезвый и являлся вполне трудоспособным рабочим. Когда же он был пьян смертельно, он говорил: «Я устал» – и шел в угол мастерской «чуточку вздремнуть».

Пока он «дремал», я делала за него всю работу; в благодарность за это в свои трудоспособные моменты он позволял мне делать все что хочу. Я могла незаметно ускользнуть с рабочего места и пойти погулять при условии, что вышестоящее начальство не заметит.

Вышестоящее начальство если и замечало, то делало вид, что не видело: оно само часто ходило пьяное и справляло нужду под ближайшими к мастерской кустиками, не имея сил дойти до нашей двери.

Таким образом, на работе у меня все было тип-топ, если не считать того, что платили катастрофически мало денег.

Все, что получала, отдавала Вариной матери.

В конце мая Варя вышла замуж. Я и мой новый друг Андрей – хороший знакомый Леонида – были свидетелями и единственными гостями на их свадьбе. Впрочем, и свадьбы-то никакой не было. Варя была в своей обычной мини-юбке, Ленька был одет так, словно вышел во двор вынести мусорное ведро, а мы с Андреем, видя такой расклад, вообще не стали задумываться относительно прикида. Во вторник (день для неторжественной регистрации) зашли в ЗАГС, молодожены поставили свои подписи в книжечке, потом все загрузились в Ленькину машину и поехали на станцию Волга, прихватив коробку водки, купленную заблаговременно. На Волге, в деревянном доме, жила Варина бабушка по матери, которую мы поехали поздравлять с выпавшим внучке счастьем. Варина бабушка с поставленными перед ней задачами – нашим ночлегом и закуской – справилась. Погуляли классно. Три дня пили, праздновали, купались, загорали, катались на машине и снова праздновали.

В пятницу пешком (машина сломалась) вернулись в город, на квартиру к Вариным родителям. Мать была на работе, отец пил в неизвестном месте, а ключи Варя потеряла.

– Давайте я залезу по трубе и влезу в форточку, – оптимистично предложил Андрей. Был третий этаж.

Предложение всем понравилось. Андрей почти долез до Вариного балкона, но сорвался и рухнул. Под балконом находилась пристройка с входом в подвал и черепичной крышей. Андрей проломил ногами крышу, вошел по пояс и застрял на вытянутых руках. Потом он осмотрелся, сказал «Здравствуйте» побелевшим старушкам на лавочке около дома и стал вылезать, давясь от смеха.

Мы ржали на весь двор. Потом полез Ленька. Какая-то старушка побежала вызывать милицию, но Варя ее успокоила, сказав, что дает согласие на такое вторжение.

У Леньки все получилось. Мы проникли в квартиру и продолжили банкет. Леня напился до такой степени, что стал рыдать и рвать цепочку с огромными звеньями, служившую Варе украшением.

– Все бабы суки! – заорал он.

Мы с Варей удивились такому исходу свадебного предприятия. К счастью, очень скоро Андрей, не терявший ясности ума даже при полном его затмении, успокоил Леню и уложил спать.

– Не переживай, – пояснил он, обратившись к Варе, – это он мать имеет в виду.

О матери Лени я знала только то, что она есть. Ее никто не видел. Леня говорил нам, что она работала проституткой и ее лишили родительских прав. Мы с Варей решили, что в нем погиб великий фантаст.

Молодые супруги стали жить в новой квартире, где из мебели были только кровать и скамейка. Порядком подружившись со мной, Леонид и мне милостиво предложил пожить с ними. Я согласилась.

Спала я на кухне на тоню-у-усенькой скамейке, делала за Варю ее домашние дела и исправно отдавала молодоженам заработанные мною деньги. Варя, месяца два назад сокращенная с завода с доходной должности намотчицы катушек, сумела наконец-то устроиться сторожем в Горзеленхоз. Где работал Леня, никто не знал. Он пропадал целыми днями; деньги приносил непостоянно и тратил без толку: например, покупал ящик пива, пару банок консервов и шоколадку. Шоколадка съедалась тут же, пиво выпивалось за два дня, а суп из консервов давал нам калории в течение недели.

Вообще, у нас стали случаться перебои с питанием. Никто из нас не умел экономить и правильно обращаться с деньгами, особенно при их отсутствии. Получив зарплату, мы отъедались два дня, а потом голодали.

И если я иногда перекусывала у Андрея в гостях, то Варю с Ленькой подкормить было некому.

В один из вечеров, когда Лени, как всегда, не было дома, в дверь позвонили. Мы с Варей побежали открывать.

На пороге стояла пожилая, прилично одетая женщина. В руках она изо всех сил мяла кожаную сумку.

– Здесь проживает Кучко Леонид?

– Да, – ответила я, так как стояла ближе к ней, чем Варя.

– Вы его жена будете? – поинтересовалась женщина.

– А вы по какому вопросу? – отстраняя меня, приблизилась к ней Варя.

– Можно войти? – то ли вопросительно, то ли утвердительно произнесла незнакомка и решительно шагнула в комнату.

Мы прошли, переглядываясь, вслед за ней.

Женщина, дойдя до окна, остановилась и растерянно посмотрела вокруг.

– А Лени нет?

– Нет, – ответили мы хором.

– Ну, что ж, тем лучше. Вы Варя? – она уставилась на меня.

– Я, я Варя. А вы кто? – подруга начала раздражаться.

– Я мать Леонида.

Повисла пауза. Мы внимательно разглядывали «проститутку», которую лишили родительских прав. Что-то не стыковалось. Варя сделала жест, похожий на то, будто она хочет показать на дверь.

– Он мой приемный сын. Я его усыновила пятилетнего… Извините за вторжение, – торопливо, будто боясь быть перебитой на полуслове, заговорила женщина. – Леня так долго у меня не появлялся… даже о свадьбе ничего не сказал. Узнала от знакомых. Я так за него переживаю, у меня сердце больное, а он… Он хороший, только всегда очень занят и навещает меня реже, чем хотелось бы. Вы его жена, – обратилась она к Варе, – повлияйте на него. Я вам всем чем смогу помогу. К примеру, квартиру эту обставить надо. А еще лучше – поговорите с ним и живите у меня. У меня трехкомнатная, на всех хватит. Я детей ваших нянчить буду, – и женщина вдруг заплакала.

– Меня Розалия Ильинична зовут, – запоздало представилась она. Дрожащими руками полезла в мятую сумку и, достав оттуда бумажку, протянула ее Варе:

– Возьмите. Звоните мне в любое время. И в гости заходите. Одна, если Леня не сможет. Улица Инженерная, дом двадцать пять, квартира семьдесят. Я очень ждать буду.

Розалия Ильинична рванула к дверям, перешагнула одной ногой за порог и обернулась:

– Не говорите Лене, что я у вас была. Пожалуйста.

И ушла.

Варя, посмотрев в бумажку, свистнула и протянула ее мне.

Это была визитка. Из нее следовало, что эта женщина занимала одну из главных должностей на самом большом и главном заводе города.

Ленька объяснять ничего не стал.

– И тут нашла, – сказал он. – Ладно, Варюха, съездим к ней в гости на днях.

Жизнь шла своим чередом. Я изредка звонила отцу на работу и интересовалась, как у семьи дела. Иногда заходила повидать сестру. Она выходила ко мне на лестничную площадку, я целовала ее и говорила, что соскучилась. Она неизменно начинала плакать и уговаривать меня вернуться домой. Я успокаивала ее, дарила шоколадку и сама еле сдерживала слезы от бессилия. Брать с собой куда-либо сестру из дома мне воспрещалось. Один раз я упросила мать разрешить мне погулять с Дашей. Мать позволила прийти в воскресенье. Накануне я весь день чистила квартиру, где мы проживали, мыла, драила, стирала и т. д. Заняла денег и накупила целый пакет съестного. В воскресенье с утра приготовила праздничный стол и, одеваясь, наказала Варьке ничего не трогать, так как ее муж ходил кругами и облизывался.

– Надька, дай хоть кусочек чего-нибудь! – канючил Ленька.

– Отстань. Приду с сестрой, и поедим все вместе. А пока за ней хожу, ведите себя прилично. Не курите тут. Да. И умойтесь, побрейтесь, что ли. А то на бомжей похожи.

Когда я позвонила, дверь приоткрыла мать. Увидев меня, она распахнула дверь пошире и сказала:

– Входи. У тебя есть еще полчаса.

– Полчаса чего? – не поняла я.

– Через полчаса мы с Дашей идем в гости.

Я, стоя в коридоре, осмотрелась, ища Дашу глазами. Прислушалась. Из маленькой комнаты доносились рыдания.

– Мам, – я тщательно подбирала слова. – Я обещаю тебе вернуть ее в целости и сохранности. Отпусти ее хотя бы на три часа. Я с ней в сквер на качели схожу.

– Сказала – нет. В гости мы договорились идти заранее.

– Я тоже заранее договаривалась, что ты отпустишь ее со мной погулять!

– Я и не против. У тебя есть полчаса.

Рыдания в маленькой комнате усилились. Я изо всех сил кусала губы, чтобы не разреветься тоже.

– Мам, пожалуйста…

– Мне некогда говорить, мне собираться надо. Да и Даше тоже.

– Она не одета?

– Нет.

– Тогда я пойду. Я зайду в другой раз! – сказала я громко, чтоб Даша меня услышала.

Как только я переступила порог, дверь с треском захлопнулась.

Я как полоумная дошла широким шагом до остановки, села на автобус, доехала до квартиры, зашла в комнату. Варька и Ленька встретили меня сияющими физиономиями. Они не курили и ничего не съели.

– Где сестра? – спросил Ленька радостно и заглянул мне за спину.

– Она мне ее не отдала.

Ленькина физиономия продолжала оставаться все такой же радостной, а Варина погрустнела. Подруга подошла и погладила меня по спине:

– Не переживай. Рассосется как-нибудь.

– Надь, а кушать тоже отменяется? – вдруг испугался Леня.

– Нет. Только к такой закуси бутылка полагается. – Мне вдруг ужасно захотелось выпить.

– Я мигом, – зашустрил Ленька. – Одна нога здесь, другая там.

Он скоро вернулся с двумя бутылками. После третьей стопки слезы все-таки добрались до меня, и я затряслась в судорожных рыданиях.

– Да не плачь ты, – морщась только для приличия, сказал Ленька. – Утрясется.

– Да, Надь. Она тебе в следующий раз Дашу отдаст, – закивала Варя.

Я немного успокоилась и приставила холодную граненую пустую стопку к виску.

– Вы не понимаете. Я прокаженная. Я не могу и не должна приближаться к невинному ребенку. Я ис-пач-ка-на!

Варя выхватила из моей руки стопку и скомандовала Лене:

– Наливай.

Я выпила и успокоилась:

– Одно утешает. Борис вроде поверил, что я живу в другом месте.

Приблизительно недельки через две мне на работу позвонила бабушка. Та самая мамина мать, которая в детстве крестила меня. Она попросила зайти к ней в гости.

Я пришла. Бабушка покормила меня, чему я очень обрадовалась, и стала читать нравоучения. Дескать, жизнь сложная, надо терпеть. Вот она, к примеру, сорок лет терпит мужа, от которого родила троих детей. Муж этот, дед мой, часто в молодости бегал за бабушкой с топором, и ее, и детей бивал, и гулял направо-налево… Но она все сносила! Но зато сейчас как ее Бог вознаградил! Дед ослабел, и она делает что хочет и говорит ему что хочет… Поэтому надо вернуться к матери, образумиться, повиниться и так далее… Ведь мать есть мать, и мать моя еще очень добрая. Вот у бабушки была мать – та на слова времени не тратила. Брала что под руку попадется – и лупила. Довела меня бабушка до слез. Все достоинства у людей, по ее словам, были с приставкой «не»: не бьет, не пьет, не курит, не тунеядничает, не утаивает деньги, не сдает детей в детский дом, не изменяет родине… Тьфу ты… В чем я виновата? В том, что мать разлюбила меня? Убедила, что я – ничтожество? Сделала изгоем? Оклеветала перед отцом? Лишила сестры? В чем повиниться? Я пыталась наладить с ней отношения, подавить в себе обиду, но если она не хочет этого, то я свободна. А ты, «святая» бабушка, лучше б пожить к себе пригласила. Так ведь не хочешь, тоже брезгуешь мною…

Бабушка попыталась еще несколько раз зазвать к себе на обед, но у меня неизменно пропадал аппетит, и я отклоняла ее предложения.

Благо было кому подкармливать: отношения с Андреем становились все серьезнее. А во дворе дома, где жили Леня, Варя и я, поползли слухи о том, что мы – шведская семья. На нас глядели с любопытством и подозрением. Мы забавлялись и шутили по этому поводу.

Дома особо было делать нечего. У Вари нечего было делать и в Горзеленхозе. Начальство распускало рабочих отдыхать без сохранения заработной платы и не торопило с возвращением на трудовое поприще. Варю тоже распустили. Она без толку сидела целыми днями на балконе, курила бычки и зорко высматривала на горизонте мужа.

Муж, обратив внимание на подавленное состояние супруги, приволок откуда-то телевизор, который мог делать что-нибудь одно из двух: либо говорить, либо показывать. Жить стало веселей. К нашему пению жалобных песен по вечерам добавилось развлечение: дополнять неработающую функцию телевизора. Когда по вечерам транслировались сериалы, фантазия наша разыгрывалась безудержно:

– Мария, я люблю тебя! – басом озвучивала героя Варя.

– Нет, Хуан Карлос, нет! – визжала я.

Леня был зрителем и стучал по телевизору, когда тот начинал показывать полосы и подозрительно шипеть.

Еще мы с грехом пополам смотрели зарубежные боевики и фильмы про любовь до трех часов ночи; до тех пор, пока глаза сами не смыкались от усталости. Еще бы! Раньше на такое можно было только по видаку пялиться! А реклама! Какая шла реклама! Прелесть! Все ели «сникерсы» и «марсы», вкладывая попутно заработанные деньги в престижные компании: получали огромные капиталы. Особенно много денег ни за что обещало какое-то «МММ». Мы, глядя на то, как легко сыплются деньги на скромных работяг, мечтали о том же. Наши родители получили бумажки, называемые ваучерами. Никто толком не знал, что они такое и как ими распоряжаются. Люди, не питающие надежды на дармовщинку, клюнули на масштабную по городу агитацию единственного крупного завода: дескать, вложите сюда! Те из товарищей, кому хотелось верить в сказки (А кто не хочет?), потащили свои ваучеры туда, где обещали много денег ни за что. Лотерея завертелась. В умах населения царило полное непонимание происходящего и бешеный азарт. На площади перед универмагом «Юбилейный» с утра до вечера какая-то горстка людей с фанатично горящими глазами что-то пикетировала. В центре города, на трухлявых заборах, прикрывавших руины зданий, которые «охранялись государством и подлежали реставрации», освежились надписи: «Россия для русских!», «Долой коммунистов!» и «Слава СССР».

Однако провинциалов мало интересовала политика. Граждане, не так давно пережившие инфляцию и обмен денег, мечтали разбогатеть. Моя бабушка, сидя на картошке с солеными огурцами, ежемесячно относила свою пенсию в злополучное «МММ». Не знала, бедная, что через два года в Москве люди будут объявлять голодовку и лежать в самодельных гробах, требуя привлечь главного «мммиста» Мавроди к ответственности.

Проиграли многие. Одни сразу, другие – чуть позже.

К сожалению или к счастью, меня, да и моих друзей, финансовые треволнения обошли. Родители наши получили ваучеры за нас, своих детей, и благополучно их лишились. Мама передала мне через знакомых сберегательную книжку на мое имя, где значился вклад, уменьшенный обстоятельствами: пять рублей. История данных пяти рублей следующая: папа мой, на все руки мастер, сотворил два кухонных гарнитура из деревоплиты, продал их за пять тысяч рублей и, не сумев купить телевизор, положил деньги с продажи на мое имя. Пять рублей.

Я ничего не имела и ничего не потеряла.

В один из последних дней сентября 1993 года ни смотреть, ни озвучивать по телевизору стало нечего: там порхали балерины, подпрыгивали и дрыгали ножками. Мы усиленно попереключали каналы, пропало изображение, но появился звук. Когда под звуки «Лебединого озера» вымыли посуду и собрались выйти на балкон покурить, раздался долгожданный голос, провещавший нам удивительную новость: нынешнее правительство заболело и поэтому будет новое правительство. Никто из нас никак не мог откомментировать услышанное.

На следующий день телевизор все так же показывал балет, а по городу поползли слухи о военных действиях в Москве.

– Наконец-то! – чему-то обрадовался Леня. И гордо сообщил: – Скоро у нас в городе будут выдавать винтовки, и я уйду воевать.

– С кем? – поинтересовалась я.

– А не все ли равно! Зато как постреляю!

– В кого? – не унималась я.

– Да без разницы!

Мне представилось, что такой же придурок, как Леня, нападет на мою Дашеньку. Стало не по себе.

– А если ваших родных постреляют?

– Надь! Ну что ты заладила! На войне – как на войне. А родным просто высовываться не надо. Вон Варюха меня понимает. И повоевать отпустит.

– Вали. А мы сухарей насушим и блиндаж построим, – засмеялась Варя.

До сухарей дело не дошло. За несколько дней все встало на свои места. По телевизору показали обычные новости, на которых пояснили, что произошли небольшие беспорядки и что виновные наказаны. И что опять «в Багдаде все спокойно».

А вскоре и телевизор сломался совсем. Не говорил и не показывал. Мы сняли с него заднюю крышку и по очереди с умным видом тыкали паяльником и отверткой в разные места.

В итоге ничего не вышло, но из телевизора получилась неплохая тумбочка.

Метаморфозы

В Лениной квартире я и Варя прожили около полугода. Съехали мы внезапно.

– Я попал на деньги, – объявил нам как-то Ленчик. – Должен квартиру. Возможно, и ее не хватит, чтобы расплатиться. Надо подумать, где мы будем жить.

В этот раз подумала я. Помощь оказал Алексей Павлович Романов. У одного его друга-собутыльника пустовала комната. Друг нашел женщину в деревне и был не против того, чтобы на его жилплощади кто-нибудь временно разместился, тем более что желающих для этого оказывалось мало: в комнате из удобств были окна, дверь и батарея. А в аварийном доме под снос, где она находилась, были общие сортир, холодная вода и кухня, полная тараканов. За пару бутылок водки в месяц мы договорились.

Варе было неудобно проситься жить обратно к матери, да еще с мужем, и она попросилась пожить с Леней у меня. Естественно, я согласилась. Во-первых, опыт совместной жизни уже был, во-вторых – будут помогать расплачиваться бутылками, ну а в-третьих – я не могла оставаться наедине со своими мыслями.

Вскоре мы втроем переехали и бурно отпраздновали новоселье, пригласив на него всех знакомых, в том числе и Романова. Соседкой нашей по комнате была старушка – божий одуванчик: вся беленькая, подвижная, веселая. Она на удивление спокойно отреагировала на необычную компанию, въехавшую в квартиру и в первый же день устроившую шумный сабантуй. Жила эта старушка с дедом, с которым развелась в молодые годы, и часто уезжала в гости к многочисленным детям, внукам и правнукам. Несмотря на преклонный возраст ее и ее сожителя, они постоянно ругались, используя для крепости выражений мат, что очень не шло к их внешнему облику. При этом старушка грозила деду выгнать его на улицу, напоминая, что комната ее, а он ей никто.

Короче, с соседями нам повезло.

Не повезло только со временем. Оно скакало как сумасшедшее, то останавливаясь, то стремительно меняя все вокруг, и не в лучшую сторону. Варин Горзеленхоз обанкротился или был разворован до такой степени, что сторожить стало нечего, и Варя попала под сокращение. Ей выдали денежное пособие и посоветовали обратиться на биржу труда. Там поглядели на ее аттестат о школьном образовании, где значилось «неполное среднее», и послали куда подальше. Курс Варя установила сама – в вечернюю среднюю школу.

Получилось так, что работала одна я. Леня не приносил ни мне, ни Варе ни копейки. Сказать, что денег не хватало, – ничего не сказать. Денег не было вообще. Еды не было. И если алкаши из соседнего дома ловили собак, восхваляя китайскую кухню, то мы, чтобы заглушить аппетит, усиленно курили «Приму». Леня стал чаще наведывать мать, но поесть от нее не привозил и Варю к матери не звал, объясняя свое поведение тем, что со своими проблемами он должен справляться сам.

Вроде бы логично, но не очень, если принять во внимание тот факт, что Варя начала падать в голодные обмороки.

Хотя и у Вари были варианты. К примеру, вернуться к матери. Но она говорила, что ей стыдно перед мамой, так как та руками и ногами была против Вариного замужества с Леней, сразу видя в нем неблагонадежного человека.

У меня реально был только один выбор – прийти к родителям и броситься перед ними на колени, умоляя о прощении.

Виноватой себя я не считала, поэтому даже сама возможность выбора казалось мне несуществующей.

Надежды на спасение я возложила на Андрея.

После той грязи, которой я нахлебалась с Борисом, Андрей мне казался совершенством. Между нами возникли почти дружеские, романтические отношения. «Почти» – потому что они были отравлены. Когда между нами случилась интимная близость, произошла неприятная вещь, которая тогда мне казалась ужасной и непоправимой: из-за меня Андрей заразился нехорошей болезнью, которая считается у продвинутой молодежи чем-то вреде гриппа. Так как «продвигалась» я медленно, то от стыда чуть не умерла. Если бы я подозревала, что больна! Для меня это было ударом. Таким сильным, что я, спрятав кухонный нож в одежду, пошла к Борису. Я, казалось, продумала все варианты, какие могли быть, а также срок, на который меня посадят. Я продумала всю схему моего поведения: вхожу, говорю, что хочу помириться, он теряет бдительность, я с размаха бью ему ножом по горлу. Перед тем как пойти, я позвонила Борису, он сказал: «Алло», и я положила трубку. Продумала все детали, но план сорвался: мне никто не открыл дверь. И на следующий день тоже. Потом я дозвонилась до Глеба и, не объясняя причин, поинтересовалась местонахождением его братца. Тот сообщил, что Борис уехал из города, на полгода как минимум. Как выяснилось впоследствии, Борис «сорвал куш» и поехал в столицу открывать антикварный ларек.