Забытое слово

Нас с Варей общественные настроения волновали мало, и гуляли мы после семи исключительно с целью «наклеить» каких-нибудь парней. Мы с ними общались (самым невинным образом) вечерок-другой, они нас катали на качелях в сквере, реже – водили в кино или видеосалон, и на этом обыкновенно все заканчивалось. Думаю, причина была во мне. Я была настолько закомплексована, что не могла ни слова вымолвить человеку мужского пола, если только он не приходился мне отцом или не являлся одноклассником. Можете себе представить картину: парень спрашивает девушку: «Какое ты будешь мороженое – шоколадное или ореховое?» – а девушка молчит, потупив глазки. Он спрашивает еще раз – результат тот же. Что после этого парень должен думать? Варя говорила, что у нее потом неоднократно интересовались, нет ли у меня в голове дефектов.

Наверное, для Вари я была мучением: кроме того, что я не умела общаться с противоположным полом, я не ходила никуда в гости, если нас звали, не умела пить алкогольные напитки, курить и ругаться матом, а одевалась вообще как не понять кто. Но тем не менее она меня терпела: во-первых, потому, что у нее не было больше подруг, во-вторых – я побольше, чем она, соображала на уроках, а в-третьих – с ней мы очень много и обо всем говорили, доходя до исповеди. Это последнее обстоятельство и явилось самым главным и надежным звеном в цепочке наших долгих взаимоотношений.

Мне, как и Варе, всегда было не с кем поговорить и посоветоваться. С ней же даже самые жуткие проблемы казались мелочью: у Вари все выходило легко и забавно.

– Представляешь, Надь, привожу вчера домой ухажера. Ну, того, помнишь? Парашютиста. Сидим в моей комнате, чай пьем. Сеструха, Любка, ужинать на кухню ушла, папаша дрых пьяный. Все тихо-смирно. Вдруг – дверь открывается и влетает в нашу комнату сестра. Кричит: «Спрячьте!» – и в шифоньер запрыгивает. Далее в дверях показывается Виталич, отец хренов, вся харя капустой обвешана, а в руках – нож, которым мясо режут. И кричит: «Убью!» Я гляжу на кавалера и думаю: сейчас описается. Он же не знает, что у нас такие представления через день да каждый день. Ну, я так спокойно говорю Виталичу, мол, что случилось… Знаешь что? Я потом чуть со смеха не умерла! Он, оказывается, проспался и к Любахе на кухню пришел нравоучения читать. А она ему в лицо тарелку со щами плеснула. Ну, а дальше картина ясная. Одно только плохо – нет у меня теперь кавалера. Я ему на завтра свидание назначила, а он сказал, что всю неделю, а может, и больше занят будет. Трус.

Я представляла Варину трагикомедию и, смеясь, думала: я б тоже к ней на свидание не пошла.

– А вот что бы было, если б поженить моего папашу на твоей мамаше, а мою маму за твоего отца замуж выдать? – Варя дальше развивала хохму. – Представляешь: моя мать с твоим отцом живут душа в душу, не ругаются; а мой отец с твоей матерью…

Мы обе залились в хохоте.

– Да они бы убили друг друга в первый же день! Например, сковородками! – загибаясь от смеха, предположила я.

Тирания матери по отношению ко мне заходила так далеко, что приходилось избегать ее поучений не только днем, но и ночью. А куда я могла пойти ночью? Только к Варе. Мать ее, тетя Валя, была тихая, на все согласная женщина и во мне души не чаяла. Виталич же, Варин отец, испытывал ко мне особую симпатию и пьяный неоднократно признавался в любви.

Моя мама, вероятно, ревновала к столь завидному жениху и, когда я возвращалась домой, обзывала меня как только могла; на все буквы алфавита, начиная с «б». Папа скромно молчал и лишь иногда, набравшись неизвестно откуда взявшейся храбрости, пытался урезонить ее. Моя любимая младшая сестра – жертвенный ягненок, ходивший в старшую группу детского садика, – всегда при этом плакала.

Я разрывалась между ней и родителями, но ничего не могла изменить. Притом мама считала меня настолько испорченной, что перестала оставлять Дашу наедине со мной.

Однажды, после очередной домашней нервотрепки, я ушла с Варей на Набережную. Там мы сели на скамеечку, и я, вспомнив пережитую обиду, заплакала.

Я чувствовала себя самой несчастной на свете. Нет, не какой-то непонятой, непризнанной, а именно несчастной. Я не чувствовала любви родителей: папа всегда пребывал в неземном пространстве, свято веря в теорию, что одно только звание родителя является неизменным доказательством любви к ребенку, – и не важно, доказывается ли это чем-нибудь другим. Мать – женщина, которой самой природой предназначено быть нежной, ласковой, любящей, – целовала меня в лоб только в дни рождения, словно боясь одарить лишним поцелуем, и ругала за каждую провинность, совершенно не выбирая выражений. Да и между ними любовь, ради которой они создавали семью, была утеряна.

Но я бы никогда не почувствовала себя несчастной, если бы не была счастлива. А я была. До рождения сестры мы всей семьей каждый отпуск вместе отдыхали на юге, мама была щедра на объятия и ласки, папа баловал своим вниманием и вникал в любую мою мелкую проблему. Может, это потому, что у всех был образ прекрасного будущего? Вот-вот, близко-близко… Вот уже стали специалистами, получили вожделенную хрущевку, обставили, деньги есть, все стабильно, страна – лучшая в мире, все лучшее – детям… Эпоха застоя – так назовут эти годы.

Что сломалось? Сестра, наверное, даже не знает, какой прекрасной и женственной была наша мама…

– Ну и наплевать. Они еще пожалеют… Они мне тоже не нужны, – еще горче заплакала я.

– Закури, – предложила Варя, баловавшаяся этим уже около двух лет.

Она протянула мне прикуренную сигарету.

Я взяла, крепко затянулась и закашлялась.

– Ничего, привыкнешь, – констатировала Варюха, стукнув мне между лопаток. – Зато помогает расслабиться. Бывает, Виталич нажрется, так достанет, что думаешь: сдох бы, что ли… Я бы только «слава Богу» сказала.

– Знаешь, Варя, я ведь крещеная, меня бабушка крестила… И я верю, что Бог есть. Сначала не верила, и крестили меня почти насильно. А потом, может, через год, начала молиться. Чтоб Дашенька не болела, чтоб родители не ругались… Потом я заболела. По всему телу лимфоузлы увеличились, руки поднять больно было. Месяц лечили и направили на операцию. Тогда я каждый вечер стала «Отче наш» читать. Через неделю все исчезло, а врачи долго удивлялись. Так что Бог существует. Я одного только не пойму: почему Он то помогает, то нет? Почему, к примеру, Он не сделает мою маму доброй, а твоего отца – трезвым? Почему столько гадких людей живет, а умирают маленькие дети? Получается, что все по воле Божьей, а человек – пылинка. И до меня ему сейчас дела нет.

– Да, Бог если и есть, то не про нашу честь… Но я-то с тобой! – Варя ободряюще толкнула меня в плечо. – Не плачь, я твой гороскоп на эту неделю читала: все будет замечательно: романтическая встреча, прибыль и конец неприятностям!

Я кашлянула.

Подошли два мальчика в тренировках с обвисшими коленками:

– Можно к вам присесть?

– Нельзя, – огрызнулась Варька. – Видите, у человека горе.

– Мы можем утешить, – сказали они и уселись рядом.

Через месяц, не в силах обходиться «стреляными» сигаретами, я стала покупать курево по договорной цене сама, выпрашивая деньги у отца тайком от матери.

Водку мы с Варей попробовали тогда же, на Варином дне рождения. Из приглашенных были Варя и я. Мать ее работала сутками, сестра где-то пропадала, а кавалеров мы позвали, но они сказали, что не придут. Потому что мы «маленькие». Так они сказали. Мы не очень-то расстроились и классно посидели вдвоем, закусывая спиртное картошкой с огурцами. Хлеба не было, потому что некому было выйти постоять в очереди в семь утра, тем более что в магазине самообслуживания происходило чуть ли не убийство: пробивали не более одной буханки и двух батонов в руки, а бабуськи, уезжающие на дачу, хотели взять с собой большее количество булок. В результате они прорывались к прилавку, хватали сколько могли батонов и закусывали. Да… Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно… Водка нам обоим не понравилась. Сыграв в картишки пару раз, мы задумались, чем бы заняться.

– А пойдем вечером на дискотеку, – предложила Варя.

На дискотеке мы не были ни разу. Ходили гулять, посещали сквер, иногда видеосалоны, но на дискотеку ни разу не ходили. Честно сказать, было боязливо: мы не умели толком танцевать, да и одежда была неподходящая. Да и денег не было. Но спиртное придало решимости.

– Пойдем, – согласилась я.

Вечером мы приоделись, накрасились, взяли деньги, подаренные Варе матерью, и пошли.

Ближайшая дискотека располагалась в «Полете». Этот не так давно построенный кинотеатр уже утратил блеск новизны. Главный вход удивлял грязью и ветхостью: штукатурка с фасада обвалилась, а ступени в нескольких местах были разбиты. Будка для продажи билетов вообще походила на сортир. Рядом с кинотеатром планировался, вероятно, ресторан: под него начали было закладывать фундамент, но не закончили; потом на этом месте была построена сарайка, в которой делали надгробные памятники; потом сарайку сожгли, и на этом месте осталась куча мусора. Шикарный зал для просмотра широкоформатных фильмов был закрыт, малый зал использовался как видеосалон, куда мы изредка заходили, а дискотека располагалась с бокового входа и по вечерам являлась самым оживленным местом.

Туда-то нас и занесло. Купив билеты, мы зашли в зал. Яркая темнота, неимоверный грохот и такие клубы дыма, что хоть топор вешай. Чтобы придать уверенности походке и решимости взгляду, мы с Варькой прикурили одну сигарету на двоих. И тут из темноты выплыла знакомая рожа:

– Надюх! Ты ли это?

Я с трудом узнала Димку Новикова, желавшего расправы со мной в пятом классе. Как ни странно, сейчас я ему обрадовалась: хоть кто-то знакомый.

– Я.

– Тебя раньше здесь не было видно. – Димкины щеки зарделись.

«Он стесняется!» – подумала я и удивилась. Это придало мне смелости.

– Да мы не часто сюда заходим, – я рассмеялась, игриво отведя локон двумя пальчиками назад.

– А мы часто. Потанцуем?

«Сбылась мечта идиота», – подумалось мне.

Оставив своего друга Варе для компании, он вцепился мертвой хваткой в мою талию.

– Ну, как жизнь, как школа? – мне захотелось отвлечь его от себя разговором.

– Я ушел после восьми лет. В училище. А тебя не узнать. Ты такая стала…

– Неправильная? Знаю. Ну, а другие как?

– Многие доучиваются. Аньку помнишь, отличницу? На двойки скатилась. А Боровикова недавно под машину попала. Бачин и Олегов вслед за тобой в другие школы перешли. Классную поменяли, теперь у них учитель – мужик.

– Как же такую «заслуженную» поменяли?

– Да на пенсию ушла.

– Значит, все живы-здоровы.

– Нет, не все. Есенин умер. Года два назад.

Во рту у меня пересохло. Я облизнула губы:

– Как умер?

– Так, – Димка неопределенно махнул рукой. – У него же диабет был. Ногу порезал, а она нарывать стала. Ему ночью стало плохо, а никто не знал. Если б ему вовремя лекарство вкололи, то спасли бы, а все спали. Утром мать обнаружила его мертвым. Весь класс на похоронах был.

Тут заиграла быстрая мелодия, и Димка стал дергаться в такт. Подошли Варя с его другом.

– Нас хотят угостить пивом, – радостно сообщила Варька и шепнула мне на ухо: «Догонимся».

– Варь, – сказала я после дискотеки, – я пойду к матери вернусь.

– Как знаешь. – У подруги было хорошее настроение. – Надоест – приходи ко мне. Моя мать никогда не против.

Дверь родной квартиры я открыла как ни в чем не бывало.

– Нашлялась, – искоса глянула на меня мать. – Николай! Твоя доченька пришла!

– Ну, привет, – улыбаясь, поздоровался папа.

– Привет.

Из маленькой комнаты выскочила Дашенька и кинулась мне на шею:

– Ура! Надюша вернулась!

– Что, там, где шлялась, спать не уложили? – съязвила мама. – Откройте форточку, куревом – не продохнуть, – отрезала она и ушла спать.

Вскоре все улеглись. Мне не спалось, и я долго вглядывалась в потолок.

– Почему я не отдала ему машинку… – прошептала я в темноту. – Прости, Сенечка…

Он меня простил. Об этом я узнала на одном из наших с Варькой «спиритических сеансов». Мы занимались у нее дома этой дурью, когда надоедало играть и гадать на картах, что делали мы почти каждый день. Гадали, конечно же, на женихов. Выходило, что все испытывали к нам интерес, а некоторые просто обожали.

– Вот эта карта – парень, которого ты любишь… Эта – которым интересуешься… Эта – от которого ждешь письма… Загадала? – вопрошала Варя.

– Загадала.

– А кого ты любишь?

– Человека, конечно.

– Ну, Надь, скажи. Что тебе, жалко?

– Да никого не люблю. Пусть сосед будет по лестничной площадке.

– Так неинтересно…

– Гадай, Варя!

Объект любви взаимностью, увы, не отвечал. Единственный из всех.

Помню, один раз я засиделась у Вари за картами допоздна. Святки, кажется, были. Вышла от Вари где-то в час ночи. Никакой тревоги по этому поводу я не испытывала, так как от нее до меня – два дома и дорога. Иду как обычно. Вдруг впереди послышался пьяный мат и гогот. Из пролета между домами вышла огромная компания парней. Все они были пьяны и настроились на очень игривый лад, увидев меня и больше никого вокруг.

И тут в моей голове всплыли редко вспоминаемые мною слова, которым меня научила еще в детстве бабушка: «Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля…»

Лихорадочно оглядываясь, я обнаружила, что сзади меня появилась огромная, черная, лохматая собака. Собака эта точь-в-точь была как королевский пудель дяди Славы, давно померший под колесами автомобиля. «Тьфу ты», – подумала я и прибавила шаг. Я до ужаса боялась собак, и они это чувствовали. Как-то раз на Дашеньку, когда она только начала ходить, накинулся бульдог. Неправда, когда говорят, что собаки на детей не кидаются. Кидаются еще как. Когда я увидела бешеную морду той псины, я схватила Дашу и посадила ее к себе на плечи, стараясь не дать собаке дотянуться до ног сестры. Мы обе истошно закричали, нас услышали родители и хозяйка «собачки» – милая дамочка. Все выскочили, и трагедии не произошло. Даша обо всем вскоре забыла и гладила всех кисок и собачек, каких видела, а у меня с тех пор страх даже перед щеночком.

Представьте теперь мой ужас, когда я увидела за спиной чудовище без всяких опознавательных знаков типа ошейника!

«Сейчас загрызет», – подумала я и попыталась быстро решить задачу с двумя страшными «иксами». Получив в итоге ответ, что «икс» впереди страшнее, я сбавила шаг.

Собака поравнялась со мной, и компания ее увидела. Некоторые парни засвистели в знак удивления, и вся компания стала медленно отползать с моей обочины на проезжую часть. Слишком медленно. «Сейчас собака убежит вперед, и они поймут, что она не моя…» Они замедлили шаг, остановились и сверлили мне спину взглядами. Но собака… Она, почти прижимаясь к моей ноге, шла как приклеенная! «Милая, хорошая собачка… спаси, спаси меня», – заклинала я ее мысленно.

Собака дошла со мной до самого моего подъезда. Мы остановились, и она жалобно поглядела мне в глаза. Я будто застыдилась чего-то.

– Ты, наверное, кушать хочешь. Прости меня, но сейчас глубокая ночь, и мои все спят. Мне надо тихо-тихо открыть дверь, зайти на цыпочках и лечь в постель. Я не могу хлопать холодильником и дверями. Прости меня. У тебя, наверное, есть хозяин, раз ты такая умная. Что же он тебя без ошейника выпустил? Или ты заблудилась?

Собака сидела и внимательно слушала меня.

– Иди домой, собачка. Иди, пожалуйста. И спасибо тебе, что спасла меня. Спасибо.

Я хотела даже погладить ее, но не рискнула, а только чмокнула губами и помахала рукой.

– Спокойной ночи, собачка.

Она поднялась, не отрывая от меня взгляда, вильнула хвостом и медленно, словно сомневаясь в чем-то, пошла прочь. Я подождала, когда она скрылась из виду, и вошла в подъезд. Совесть мучила меня.

На итоговом экзамене после 10-го класса Варя сообщила мне потрясающую новость: с одним из последних наших кавалеров у нее вышла интимная близость. Подробности, как я ее ни просила, уточнять не стала, сказала только, что сегодня у нее свидание и на него она пойдет одна. Я немножко обиделась.

Экзамен Варя не сдала, к пересдаче ее не допустили, и через несколько дней она была исключена из школы. Ее дальнейшая судьба никого не интересовала.

Скоро начались каникулы. Медленно я обретала не ахти какой, но все же какой-то дар речи при общении с противоположным полом. Научилась флиртовать: потягивать пиво, элегантно держа в руке сигарету, и задумчиво вглядываться в даль, загадочно улыбаясь. Мне стало казаться, что я произвожу впечатление. Мальчики стали говорить комплименты. Однако свободно я разговаривала, как это ни странно, только с теми, кто мне не нравился: с ними я забывала про свои комплексы. Отношения, основанные на взаимной симпатии, были редкостью.

Одно из них было связано с Юрой. Этот мальчик мне понравился, и я впервые в жизни поцеловалась с ним. Он пригласил меня к себе на день рождения. Естественно, я согласилась. В гостях у него я так волновалась, что выпила три стопки водки. При этом, сидя за столом, я была абсолютно трезвая, но стоило мне встать, как все завертелось.

– Пойдем в мою комнату, – предложил Юра.

– Пойдем, – ответила я и пошла.

Когда мы уединились, я уселась в кресло, а Юра включил «Скорпов» и задернул шторы. Потом, двигаясь в такт романтической музыке, он приблизился ко мне, чтобы поцеловать.

И тут меня вырвало!

Дальше я все помню смутно. Меня умывали в ванной, поили водой и таблетками… но я была так отравлена, что не могла взять в дрожащие руки стеклянную банку с водой: уронила и разбила ее.

Юра как мог утешал меня и проводил как ни в чем не бывало домой. По дороге я плакалась ему в жилетку на свою мать. Глупая, неужели ему это было интересно! Наши отношения на этом закончились.

Таким образом, вольно и невольно я берегла честь девичью.

Со временем по части «классно выглядеть» я догнала Варю, хоть она и одевалась гораздо лучше меня: ее матери на заводе «по бартеру» выдавали зарплату китайскими шмотками, в то время как моей давали тушенку и консервы. Кроме того, Варя, выгнанная из школы, устроилась на работу по специальности «намотчица катушек». В чем эта работа заключалась, я толком не знала, но Варя получала столько же денег, сколько ее мать, проработавшая у станка 20 лет. Подруга сделала «химию», прикупила косметики и колготок и стала курить тонкие сигареты с ментолом.

Я немножко завидовала ей, мучилась своим зависимым положением и каялась, что не бросила школу после восьми лет обучения.

Впрочем, в августе 91-го мне показалось, что жизнь изменится и, возможно, произойдут удивительные события. 19 августа по телевизору объявили о том, что Горбачев неважно себя чувствует и что вся полнота власти переходит в руки созданного комитета – ГКЧП. По слухам, в Москве поднялось восстание: по улицам ездили танки, а мирные жители пытались остановить их своими телами. Утром 21-го сообщили, что в Москве кто-то погиб в массовых беспорядках. Потом показали Ельцина на танке. А потом все затихло и объявили, что был случайный П-У-Т-Ч и что теперь «в Багдаде все спокойно». Помню, я даже расстроилась, так как мне очень не хотелось идти в школу в одиннадцатый класс.

Вернувшийся с Фороса Горбачев вскоре снял с себя полномочия и попросил перед всеми прощения. Его место занял Борис Николаевич Ельцин. Занял не как обычно, а в ходе выборов. Я в них не участвовала по малолетству, но, думаю, выбрали Ельцина потому, что был красив и воинственен.

И я пошла в одиннадцатый класс.

Последний учебный год начался с классного часа. На нем тех, кто еще был не в курсе, просветили в сексуальном плане: рассказали страшилку, случившуюся в одной из школ Севера. Какая-то ученица в тех краях заразила сифилисом целый поселок. Наша директор школы негодовала и призывала нас соответствовать высшему нравственно-этическому уровню, а также иметь в виду, что СПИД не спит! Показали на макете, как надо пользоваться презервативом.

На школьном информационном стенде, где раньше красовался огромный плакат о вреде религии, который запоздало сняли и после которого «святое место» долго пустовало, повесили новый плакат «СПИД – чума ХХ века!». Все поняли, что нельзя быть наркоманом, гомосексуалистом и проституткой.

А я поняла, что меня это не касается. Я – обычная школьница, ищущая приключений по вечерам, плохо выполняющая домашние задания и прогуливающая уроки. Не со зла, а потому что вставать после гулянья тяжело. Это я когда-то в первых классах с радостью вставала под гимн «Союз нерушимый республик свободных…», а нынче меня трижды стаскивал с постели папа (мама уходила на работу раньше) и, не добившись результата, уходил на кухню, врубив радио на полную мощность. И радио вещало: «…Говорить об обострении ситуации в Грузии больше не приходится, ведь ситуация может обостряться лишь до определенного предела, за которым следуют чрезвычайные меры. А где такие меры – там раненые, где раненые – там убитые, а где убитые – там война». Тут снова приходил папа и выливал на меня ковшик воды.

Приходилось вставать.

Не помню, как я училась в 11-м классе, и до сих пор недоумеваю, почему меня не выгнали за прогулы. Меня настолько ничего не интересовало, что я как-то упустила из виду, что СССР перестал существовать, а появилось новое государство – СНГ. Так как возникло оно накануне нового, 1992 года, то и расшифровывали его соответственно: «С Новым годом!»

Страну трясло. После того как в областном центре доведенная до крайности учительница, не в силах прокормить троих детей, бросилась под машину, учителя забастовали. Когда их забастовка закончилась ничем, инициативу продолжили медики. На заводах бастовать смысла не было: людей распускали в вынужденные отпуска. Еду покупали по карточкам, которые ввели на многие товары, и для того, чтобы «отовариться», приходилось выстаивать огромные очереди. При этом у покупателя был выбор: он мог взять «водку за сахар», «сигареты за водку» и так далее. Кто не нуждался в водке и сигаретах, мог обменяться с кем-нибудь на крупы, макароны, что-либо еще… Можно было в мае отоварить сахарные талоны за январь, однако обратный порядок, за май в январе, был невозможен. Люди шутили, что даже удавиться без проблем нельзя: мыло тоже по талонам! Цены на все выросли, а зарплата не прибавлялась. В магазине свободно лежала только свежемороженая мойва по 7 руб. 42 коп. Хлеб появился в изобилии, но очереди за ним уже не было: вместо 25 копеек батон стоил почти два рубля. Брали по половине батона, хватаясь за сердце. Удивились бы, если б узнали, что через полгода батон будет 22 рубля стоить, а потом и вовсе – тысячи! А на рынке было все: мясо, молоко, творог, сметана – за сумасшедшие деньги. Покупателей приучали брать граммы, покупать не десятки яиц, а два яйца… На вокзале, у теплотрасс, у магазинов умножались нищие, просящие милостыню. Детские сады периодически закрывались на карантин из-за чесотки и педикулеза.

Все граждане получили какие-то приватизационные чеки, которые надо было куда-то вложить. В телевизоре говорили, что с их помощью становятся богатыми. Вероятно, кто-то так и поступил, потому что богатые граждане действительно появились. Они без смущения покупали что угодно по любой цене и проводили свои отпуска в любой стороне света («занавес»-то рухнул!). Чтобы основная масса населения не сильно волновалась по поводу разбогатевших, запустили по первому каналу фильм «Богатые тоже плачут». И чтоб совсем успокоить голодного обывателя, подкинули нескончаемую «Санта-Барбару». Власти позаботились и о чтении народа в свободное время (ведь русские считались самыми читающими в мире): в киосках пестрели журналы «Сексодром», «Эротикон», «Купидон», «Юнона» и т. п. К некоторым прилагались презервативы. Ну а для тех, кто и после таких мер, предпринятых государством, все-таки волновался, рекомендовались «целебные» настрои все по тому же телевизору, за которым следовало повторять: «…Я весь насквозь успокоился. Я весь насквозь абсолютно спокойный, совершенно спокойный, безмятежно спокойный… Я несокрушимо спокоен…»

Аттестат я получила на руки отдельно от всего класса, который в неполном составе гулял в дешевом кафе. У меня не нашлось на это ни денег, ни желания.

После окончания среднего образования, прикинув в уме свои дальнейшие шаги, я здраво пришла к выводу, что на кинорежиссера, которым мечтала стать в детстве, в данный момент не потяну. Надо замахнуться на что-нибудь поменьше. Ну, к примеру, стать писателем. Взвесив все за и против, я предстала пред ясные очи родителей и заявила им, что хочу поехать в соседнюю область поступать на журналистский факультет. Попросила денег. Папа после моего заявления долго смеялся, а мама вошла в ступор. Вполне трудоспособные взрослые не знали, как удержаться хоть на какой-нибудь работе; люди с высшим образованием подметали улицы; тихо открылась биржа труда и тут же не смогла вместить всех желающих. В нашем захолустном городишке было всего лишь одно высшее учебное заведение и один большой завод, и все умные граждане сначала оканчивали это высшее учебное заведение, а потом шли работать на этот завод, где оставались до самой смерти. На заводе платили самые большие деньги в городе, который задыхался от нищеты и безработицы. Производства в городе закрывались один за другим. Не повезло даже маминому брату: он, всю жизнь проработавший парторгом и ничего не умеющий делать кроме этого, был переведен на должность какого-то работяги. Душа дяди Славы не выдержала такого позора, он запил и попал под сокращение.