скачать книгу бесплатно
Чрез час они дошли до полуразрушенной хижины. Таисмет с трудом пролезла в низкую дверь. В тесном помещении в полутьме сидела худая старуха с желтоватым лицом, в черной рваной одежде. С потолка свисали пучки сушеных трав и кореньев, полки вдоль стен были завалены амулетами и снадобьями.
– Я покупаю у тебя яд, – сказала Таисмет.
Ничего не говоря, старуха подошла к меленькому шкафу с деревянными дверцами и, подслеповато моргая, принялась осматривать его внутренности. Набрав корений и трав, она бросила все это в котелок с водой и поставила на огонь.
Таисмет молча смотрела, как старуха помешивает отвар.
– В тебе говорит ненависть, – вдруг прошамкала старуха. – Это ослабит действие яда. Умерь это чувство. И верь в Исиду. Она более могущественна, чем яд. Молись ей! Иначе боги поразят тебя. Как поразят всякого, кто без их соизволения прикоснется к завесе! Но не цепляйся за них, они сами тебя найдут. Если захотят.
По дороге домой Таисмет додумала эту мысль до конца.
Латвия, Рига. 2 марта 1990 года
Из дневника Эдда Лоренца
По небу метались рваные облака. На скворчащих поземкой улицах выстраивались бесконечные очереди за продуктами.
Приехавший из Москвы Костя рассказал, что в России одновременно закрыли на ремонт все табачные заводы. Кооператоры скупили все мыло и весь стиральный порошок. Рынки переполнены тухлятиной. В Ленинграде толпы голодных перекрыли Невский проспект. В Киеве по Крещатику люди ходят с плакатами «Москали съели наше сало», а московские демократы призывают избавиться от нахлебников, пьющих кровь русского народа. В очередях за алкоголем и табаком начались драки.
Кто-то грамотно разваливал страну.
На предвыборный митинг опять никто не пришел. Я со злостью смотрел на темные окна домов, за которыми скрывалась еще не осознавшая себя Вандея. Хотелось по-бегемотовски ворваться в какую-нибудь квартиру, схватить живущего там жирного хряка за шиворот и бить, бить его головой о стенку, пока он не начнет хоть что-то понимать.
Меня постоянно тошнило. Это могло быть озлоблением от бессилия или февральским обострением гастрита.
Возвращаясь вечером домой, я сразу заваливался спать. Ночью меня мучили кошмары. Словно я брожу по пустому вокзалу из одного зала ожидания в другой, а моего поезда все нет и нет. И вот наступает жуткий миг, когда я понимаю, что моего поезда нет и не будет, так как он потерпел крушение лет двадцать назад.
Это был страх. Страх провала. Мне хотелось плюнуть на все и уйти, спрятаться за туманом, как в детстве, когда весь мир казался враждебным.
Но было нечто, что сильнее меня, – болезненная и неудержимая тяга к бунту.
По семейному преданию, мои далекие предки жгли поместья немецких баронов. Дед ввязался в революцию. Отец был шестидесятником. Теперь пресловутая двойная спираль толкала меня к неясной пока что цели.
Когда дед умирал, мы с отцом сидели у его постели, пытаясь понять то, что он говорил заплетающимся языком. Я ничего не записывал, о чем потом сильно пожалел. Он говорил об Иваре Смилге – доверенном лице Ленина в Финляндии, у которого дед был в подчинении с февраля по ноябрь 1917 года.
Никогда раньше дед мне ничего такого не рассказывал. Я знал, что он был делегатом Второго съезда Советов от Нарвы, а в гражданскую воевал в составе 6-й армии Тухачевского, которого считал редкой сволочью.
События, о которых дед рассказал перед смертью, произошли осенью 1917-го в Финляндии. Немцы передали Смилге 250 хорошо подготовленных и экипированных финских егерей и огромную партию немецкого оружия. Егерей разместили по хуторам вокруг Гельсингфорса. Оружие на пароходе отправили в Петроград, а потом переправили поближе к лагерям немецких военнопленных. В середине сентября Смилга взял под большевистский контроль все правительственные учреждения в Гельсингфорсе, фактически установив в городе советскую власть. Поздно вечером 25 октября (7 ноября) 200 финских егерей под руководством Смилги прибыли на Финский вокзал Петрограда. Дед вспоминал, что было очень холодно. Встретивший их на вокзале человек сообщил, что телефон, телеграф, мосты и так далее уже заняты красной гвардией, но там сплошь одни бандиты и дезертиры. Остался только Зимний дворец. Его охраняют ни на что не способные юнкера и женский батальон. Временное правительство готово сдать власть, но важен сам факт его ареста. Задача – войти в Зимний, арестовать Временное правительство и обеспечить во дворце порядок. Дед вспоминал, что Смилга сильно нервничал, а когда по Зимнему начали стрелять пушки Петропавловской крепости, перешел на мат. Но обстрел продолжался недолго. Для всех егерей не хватило грузовиков. Дед подъехал к Зимнему с первой партией, и они через какие-то двери без проблем вошли внутрь здания. Егеря были отлично подготовлены и разоружили охрану без единого выстрела. Дед одним из первых взошел по Октябрьской лестнице в Белый зал дворца и увидел, как в Малой столовой арестовывают Временное правительство. После этого Смилга отправил его на Второй съезд Советов, провозглашать советскую власть.
Так возникла страна, которую мне надо теперь защищать.
Перед смертью дед впервые назвал революцию октябрьским переворотом, а официальную версию – театрализованной постановкой. По его словам, все было сделано тихо, профессионально, без суеты. Вооружать немецких военнопленных не потребовалось.
Сейчас советскую империю разваливали не менее профессионально.
Я вспомнил, как на утро после смерти деда в его квартиру нагрянули работники госбезопасности и забрали все документы. Перед уходом они порекомендовали мне держать язык за зубами.
Революция пожирает своих детей, но дед по чистой случайности выжил. Исторический счет за ужасы революции и гражданской войны перешел к моему отцу, которого бросили в самое пекло Сталинградской битвы, где люди гибли сотнями тысяч. Но он тоже выжил и довоевал. Теперь настала моя очередь платить по счетам.
Но – чем платить? Участием в новой революции? Или в контрреволюции? Какая, в сущности, разница! После баррикад власть всегда оказывается в руках сукиных детей и осквернителей могил.
Дед категорически запретил хоронить себя на алее старых большевиков. Как в воду глядел.
Однажды, шатаясь по своему избирательному участку, я забрел на типографию, где печатали мои предвыборные листовки. Было холодно и безлюдно, только у черного входа двое рабочих мрачного вида разгружали грузовик, деревянные ящики с грохотом падали на асфальт. Я вошел в пыльный цех. Под ногами все вибрировало и тряслось, как будто я попал на отчаливающий корабль. Пьяный корабль Артюра Рембо.
Соленой пеною цвели мои блужданья,
Мне ветер придавал свободных крыл изгиб.
Начальник цеха протянул мне листовку, пахнущую типографской краской. На лицевой стороне под лозунгом моей предвыборной кампании «Я не прошу, я предлагаю» красовался мой портрет. Бумага была плохой, с желтоватым оттенком, поэтому я выглядел довольно жалко. Вряд ли после выборов женщины завалят меня любовными письмами. А так – ничего. Лицо человека, которому можно доверять. На обратной стороне листовки был набран текст моих обещаний. Бредятина!
Чтобы переломить ситуацию, я попросил помощи у друзей. Ночью мы взломали дверь домоуправления и перефотографировали списки жильцов. Агитировать латышей не имело смысла. Поэтому мы начали методично обходить квартиры жильцов, говорящих по-русски. А наши самые красивые девушки часами стояли на обдуваемых метелью перекрестках с предвыборными листовками, продвигая мое имя как торговый бренд.
Мы отрывали людей от стирки, готовки, выпивки и телевизора, пытаясь втолковать им, что Советский Союз должен быть сохранен, что в развалившемся государстве всю их прошлую и будущую жизнь вынесут ногами вперед.
Из ротозея и пофигиста я в одночасье превратился в бесстрашного героя. У меня даже появились фанаты. Я жал им руки, испытывая мучительное безразличие ко всему.
Обходя квартиры, я часами выслушивал пьяную бредятину о русской душе и косноязычные проекты светлого будущего. В одной из квартир одинокий старик пообещал проголосовать за меня только в том случае, если я помогу продвинуть его изобретение на Нобелевскую премию. Сидя в сталинском лагере, он обратил внимание на благотворное воздействие позы орла над очком лагерного сортира на истерзанную алкоголем печень. Если правильно тужиться, а он знает, как это делать правильно, то можно заметно поправить здоровье. Я, конечно же, обещал. В другой квартире старший научный сотрудник незабвенного института НИИЧАГО целый час забивал мне голову всякой демократической хренью. Я сказал ему, что через полгода национал-демократы закроют его институт, а сам он будет продавать китайские кальсоны на демократических толкучках. Меня выставили за дверь.
Обломы случались довольно часто. Разные умники в очках и без убеждали меня в том, что маленький гордый народ имеет право на вожделенную свободу. Я отвечал, что тоже не против, но я не хочу, чтобы, вдохнув воздух свободы, мой маленький гордый народ харкнул им всем в рожу. Меня не понимали и отказывались идти голосовать.
Я вспомнил, что Ленин как-то назвал русскую интеллигенцию говном. Как он был прав!
Всякая революция начинается с тихого озверения обывателя. Но он молчит, потому что не умеет сказать. Вместо него говорит интеллигент – и говорит, конечно же, о свободе. Свободы становится много, как грязи. Но она приходит не одна. Из всех щелей выползает ужас. Обыватель в панике. Он начинает бояться телефонных звонков, стука в дверь. Он читает плохие газеты, выискивая в них признаки того, что окружающий его кошмар скоро кончится. Какая наивность! А что интеллигент? Переполненный интеллектуальным омерзением ко всему, он продолжает тупить. Но молох истории не дремлет, и его ставят к стенке. Он кричит: позвольте, позвольте, я решительно протестую! Очки разбиты, штаны мокрые. И только тут он начинает кое-что понимать. Но поздно. Раздается команда: «Пли!» К власти приходят чиновники и подонки. Занавес! Так было в семнадцатом, так будет и сейчас.
Я даже написал по этому поводу стихи и прохрипел их под гитару в стиле Высоцкого в одном из молодежных клубов. Но, как всегда, не был понят. Правда, имел успех.
Как-то раз, сидя на ступеньках перед дверями очередной квартиры, я пережил острейший приступ человеконенавистничества.
Чего я хочу от этих запуганных жалких людишек? Почти у каждого второго неустойчивая психика и расшатанные нервы. Все, что они могут, – это подставлять себя под удары судьбы. И все. Для них быть – это быть загнанными в угол.
Одни молятся на свое национальное государство, наивно полагая, что оно решит все их проблемы. Другие ждут, когда Европа откроет границы, чтобы дать деру. И у тех, и у других от телевизора в глазах мухи, а в голове тараканы или, вернее, тараканьи попки. Тараканы все-таки шуршат.
Но надо было работать. Я обошел всех руководителей заводов, расположенных в моем избирательном округе, предупреждая их, что летом, после обретения Латвией независимости, начнутся повальные увольнения. Единственный выход – пока не поздно продать заводы самим себе. Только так им удастся сохранить и заводы, и самих себя. Я написал две статьи: «Молчание волков» и «Впереди только инфаркт», в которых попытался втолковать «красным директорам», что надо спешить. С добросовестными приобретателями имущества ничего не сможет поделать даже ангажированная юстиция независимой Латвии.
Для последнего предвыборного митинга, на котором мне надо было собрать не менее пятисот подписей, я снял актовый зал ближайшей русской школы, пообещав найти школе спонсора в лице разбогатевшего кооператора.
Школьный зал был переполнен – люди сидели, стояли в проходах, теснились у дверей.
Постепенно я начал различать отдельные лица. Первые ряды заняли немолодые, но все еще цветущие женщины, выставив аппетитные коленки. Две-три выглядели даже очень привлекательно.
Ближе к окнам грузно сидели усталые мужчины. Рыхлые лица, бугры животов, растянутые вороты рубах, сбившиеся набок галстуки. «Красные директора». Я знал практически всех. Они таращились по сторонам, поминутно отирая вспотевшие лбы.
Весь центр зала заняли пенсионеры.
Молодежь расселась недалеко от выхода, чтобы было проще улизнуть.
Я поискал глазами Костю. Он стоял у дверей, проводя своего рода фейс-контроль. Его тонкое умное лицо и напряженный взгляд не выдавали ни единой эмоции, хотя более ранимого человека трудно было найти.
По проходам ходили здоровенные парни, которых привел Виталик из военного училища. Они вежливо следили за порядком и раздавали агитки. У Виталика под глазом был фингал, переливавший оттенками индиго. Похоже, кто-то хотел сорвать мероприятие.
В заднем ряду в скованной позе, на полстула, сидел представитель участковой избирательной комиссии. Весь месяц он следовал за мной по пятам, пытаясь поймать на нарушениях закона.
Милена, наклонившись ко мне, стала шепотом зачитывать выдержки из газет. В латышских газетах меня называли сорняком, который надо выдрать с корнем. А в одной из русских газет заметка обо мне была помещена между фотографиями одной длинноногой и одной пышногрудой девицы. Заметка называлась «Бомбист Лоренц». В другой русской газете написали, что опрос студентов посрамил преподавателей – членов Народного фронта. Студенты сказали, что мои лекции в университете были лучшими. Особенно всем запомнилась последняя лекция.
– Что ты им выдал напоследок? – спросила Милена.
– Ничего такого. Я сказал, что мы знаем, как противостоять авторитарной власти. Но как бороться с демократией, мы пока не знаем.
Наконец с улыбкой мученика появился Костя.
– Зрителей – полный стадион! Пришлось дополнительно втащить сотню стульев. Имей в виду, публика собралась интеллигентная. Из рабочих общежитий никто не пришел.
Я оглядел зал:
– Значит, пролетариат не хочет защищать родную советскую власть?
– Нет, не хочет.
– Ну и х…й с ним. Латыши есть?
Костя поднял ладонь, растопырив пальцы:
– Человек пять.
Он еще что-то говорил, а я безуспешно пытался поймать струю свежего воздуха.
– Надо открыть еще одно окно, – я подошел к окну, распахнул боковую створку и посмотрел вниз. У входных дверей тоже толпились люди.
В зал влетел ветер, и Милена кое-как сложила вырывающуюся газету.
– С тобой все в порядке? – озабоченно спросил Костя.
Со мной было все в порядке. Почти в порядке.
– А эти что здесь делают? – я показал взглядом на шумную группу молодежи с заметной придурью в глазах.
Костя щелкнул пальцами:
– Молодежный клуб «Бригантина».
Я вспомнил, как мои пламенные призывы в каком-то молодежном клубе потонули в болоте равнодушия и рок-музыки.
– Романтики адреналина?
– И это тоже. Они считают, что после всех этих демократических выборов к власти придет не отважный гимнаст Тибул или бесстрашный укротитель Просперо, а клоун из политического балагана. И предложили помощь.
– Ты им сказал, что мы собираемся не побеждать, а проигрывать. Но проигрывать красиво.
– Не успел.
Я рассматривал собравшихся, они рассматривали меня. Казалось, все ждут какого-то откровения. Я повернулся к Косте:
– У меня сегодня два варианта – создать русскую партию или объявить танцы.
– Объявляй танцы, шманцы, все, что угодно, только не читай тут всем лекцию. Нам главное собрать подписи. Говори так, чтобы они плакали, смеялись, злились, негодовали и все такое. Но не обсуждай заведомую ерунду. Говори так, как будто вбиваешь гвозди.
– Куда? В собственный гроб?
– Возьми гитару и спой вместе с молодежью: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса».
– Может лучше эту, мою, знаменитую…
– Какую?
– Ну ту, про гнилую русскую интеллигенцию: «Он понял все, когда стоял у стенки, но жизнь ушла с печальным звуком “пли”».
– Ты с ума сошел!
– А ты уже и шуток не понимаешь. Тебе-то хорошо, в твоем избирательном округе два военных городка.
– С военными тоже не все так просто. Знаешь, что они мне предложили? Не более и не менее, как ввести в устье Даугавы ракетные крейсера и объявить Ригу свободным ганзейским городом.
– Историки, мать твою! Книжки читают…
Я начал набрасывать тезисы выступления. «Дорогие друзья! У меня для вас две новости: одна плохая, другая – еще лучше. Процесс, который начался полтора года назад с требования сменить в Латвии поясное время, успешно завершен. Республика выходит из состава Союза. Независимой Латвии вы не нужны. Вся ваша прошлая жизнь никуда не годится. Горбачев предал вас еще на Мальте. Вы брошены на произвол судьбы. Вам не на что рассчитывать. Хорошая же новость состоит в том, что у вас есть я…!»
Я смял листок и засунул его в карман пиджака.
Кто-то пытался хлопать в ладоши, кто-то зашипел, собираясь свистнуть. Надо было начинать.
Я встал и подошел к микрофону. Зал замер. На многих лицах было сочувствие. И я понял – им все равно, что я скажу.
Стоящий в горле ком мешал говорить. Я поднял руку с жатым кулаком в приветствии «рот фронта» и хрипло прокричал в микрофон: «Да здравствует Советский Союз!»
То, что произошло потом, напоминало замедленную съемку. По залу пробежала нервная дрожь. Треснул стул. Через мгновение все взорвалось громом аплодисментов. Молодежь у дверей принялась скандировать: «Советский Союз, Советский Союз!»
Я окинул взглядом задние ряды, где сидели латыши. Наблюдатель из центральной избирательной комиссии смотрел на меня выпученными глазами, так, как будто я только что прокричал: «Зиг хайль!»
– Вот, в принципе, и все, что я хотел вам сказать, – мой голос немного дрожал. Похоже, я сильно расчувствовался.
Из зала были заданы всего два вопроса: по какому такому праву Народный фронт не соблюдает союзную конституцию и что я думаю о Горбачеве. Костя предупреждающе кашлянул. Я сказал, что если бы конституции никогда не нарушались, то мы бы жили по законам Хаммурапи. Отвечая на второй вопрос, я ограничился анекдотом:
«Стая птиц собралась вокруг вожака – вот, мол, наша жизнь нам не нравится, хотим жить лучше. И вожак говорит стае: “там”, махнув крылом в сторону горизонта. Стая улетает. Проходит время. Стая возвращается. Потрепанная, еле живая. И снова собирается вокруг вожака. Самая смелая птица говорит: “но там ничего нет”. Вожак удивленно поворачивает голову и спрашивает: “где?”»
Зал разразился хохотом.
Под бурные аплодисменты собрание благополучно завершилось. Я начал обход, пожимая всем руки.
