Ты моя слабость

Она нахмурилась, губы дрогнули, но не перебила.

Хорошо. Уже лучше.

– Если ты сейчас позвонишь ему— отцу, – продолжил я, – он погибнет. Или хуже. Его выдавят. Используют. Против него пойдут. Потому что ты – зацепка. Точка давления. Уязвимость.

Я видел, как у неё дрогнули глаза.

– Твой старик не просто коп, – сказал я.

Я сделал паузу, чтобы она переварила.

– Ты думаешь, ты случайно попала в это?

– Я… – начала она, но я перебил.

– Нет, заткнись и слушай. Это не про тебя лично. Это про то, что он сделал. Или что подумали, будто он сделал. И теперь ты – идеальный повод.

Я наклонился ближе, понизив голос:

– Если они узнают, что ты рядом, что ты с ним – он труп. Или предатель. Его поставят перед выбором. А ты не хочешь, чтобы он делал такой выбор, поверь мне.

Да, я нагло ей врал прямо в глаза, дело было в ней, но ей рано еще об этом знать. Эмма всё ещё смотрела. И я видел – в ней борются страх и логика.

Но теперь уже не истерика. Теперь – начало понимания.

– Мы уйдём, – сказал я. – Ненадолго. Настолько, насколько надо.

– А потом? – прошептала она.

– Потом, – сказал я, – либо он очистится. Либо мы начнём войну.

Я не ждал от неё ответа. Развернулся, резко – и, мать твою, как же мне всё это надоело.

– Чёрт… – выдохнул я сквозь зубы, – всё через жопу. Всегда.

Она пошла за мной. Шаг в шаг. Без лишних вопросов. Ни слёз, ни крика. И это меня даже больше выбесило, чем если бы снова разоралась.

– Что, язык проглотила? – буркнул я, не оборачиваясь. – Или ты теперь молчаливый призрак?

– Я просто слушаю, как ты просил, – тихо сказала она.

Я остановился. Резко. Она едва не врезалась в меня.

– Вот уж не думал, что кто-то реально когда-нибудь послушает, – усмехнулся. – Слишком привык, что все делают, как хотят, а потом умирают. Глупо. Кроваво. Иногда красиво. Чаще – просто тупо.

Мы вышли на улицу из бара.

Я обернулся к ней.

– Запомни, – сказал я, глядя прямо в её чёртовы живые, дрожащие глаза, – ты теперь – вне игры. Ни отца, ни друзей, ни работы. Всё. Хуй с ним, с прошлым. Ты больше не ты. Поняла?

Она кивнула. Медленно. Почти незаметно. Но я видел: не доходит еще до нее.

–А теперь – вниз по улице, быстро. Сегодня именно тот вечер когда я оставил машину хуй знает где. Не тормози, не оборачивайся, не задавай грёбаных вопросов.

И всё равно, пока она спускалась, я подумал:

Что, мать его, я делаю?

Я ведь не спасатель. Не герой. Мне вообще-то плевать должно быть.

А выходит – не плевать.

Потому что я помню, как сам сидел вот так же, на холодном бетоне. Как тряс руки, не мог вдохнуть. Как всё внутри орало, и хотелось просто исчезнуть.

И никто не пришёл тогда. Никто, блядь, даже не обернулся.

А теперь – я.

Для неё.

– Ебать, – прошептал я сам себе. – Похоже, схожу с ума.

Она смотрела на меня так, будто я знал ответы на все вопросы. Да ,на некоторые знал , но этих вопросов на которые у меня есть ответы она еще не задает. Это дело времени, правду рано или поздно узнает и начнется еще одна война.

– Пошли, – сказал я. – Пока ещё есть шанс выбраться отсюда живыми.

Мы шли сквозь мрак подземной парковки, где фонари мигали, как будто сами боялись видеть, кто под ними проходит.

Я краем глаза смотрел на неё – маленькая, хрупкая, в худи на пару размеров больше. Эмма. Слишком живая. Слишком настоящая. Слишком… не от мира, в котором я вырос.

И всё равно – теперь она в нём. До самого горла.

– Знаешь, что самое херовое? – пробурчал я, даже не к ней, а просто в воздух. – Это не копы. Не пули. Не погоня.

Она посмотрела на меня – тихо, в упор. Я усмехнулся криво.

– Это то, что тебя уже, мать его, увидели.

Она замерла.

– Кто?

– Те, кто живёт в тени. Те, кто слушает при выключенных микрофонах. Те, у кого нет имён. Только клички и долбаные инстинкты.

Я вздохнул.

– Поздравляю. Ты теперь в их списке.

Она хотела что-то сказать, но я перебил.

– Я тебе не говорил, да? – бросил я, остановившись и повернувшись к ней. – Кто я на самом деле.

Она молча смотрела.

Чёрт. Всё равно надо. Слишком поздно отмалчиваться.

– Лука Марчелло. Фамилия тебе ничего не говорит? Да не ври, по глазам вижу – говорит.

Я кивнул, будто сам себе.

– Ага. Тот самый. Сын того самого ублюдка, который держит половину города за яйца. Мой отец – глава клана. И я – его грёбаное продолжение.

Эмма побледнела. Я продолжил, жёстко:

– Это значит, что тебя уже запомнили. Потому что ты была рядом со мной. Потому что ты плакала в коридоре, где стены имеют уши.

Они не забудут твоё лицо.

И не спутают твою фамилию.

– Ты втянул меня, – прогремела она.

– Нет, – я шагнул ближе, – ты втянула себя. Я просто попытался не дать тебе сдохнуть сразу.

Она отшатнулась и опять истерика.

Я выдохнул. Курить хотелось до дрожи, но я давно завязал. Хотя, похоже, зря.

Я дёрнул её за локоть, почти волоком тащил за собой к машине. Меня привело в бешенство ее обвинение. Никакой сука мать ее благодарности.

– Ты ебанулась, что ли?! – рыкнул я. – Стоишь, орёшь, как сирена, с этим сраным телефоном в руке, как будто хочешь, чтоб тебя нашли по первым же координатам!

Я выдохнул.

– Ты, блядь, сама пришла. Не я тебя искал. Не я тебя тянул. Пришла, потому что хотела узнать, как Том сдох.

Она вздрогнула, но не отвела глаз.

– Хотела правду? Так вот она. Кровавая, вонючая и липкая. Том полез туда, куда даже крысы не лезут. Его предупредили. А он всё равно полез. За что – за правду? За тебя?

Я ухмыльнулся криво.

– И теперь ты тут. Героиня. Умная сука, у которой фамилия как приговор. Дочка копа, блеск. Да ты даже не понимаешь, сколько ты навлекла. На себя, на отца. На меня.

Я опёрся о стену.

– Домой ты не пойдёшь. Забудь. Если туда вернёшься – твой батя сгорит вместе с тобой.

Те, кто сейчас ищут нас, уже знают твоё лицо. Я видел, как они смотрели. Им достаточно одной зацепки, и всё – пиши пропало. Тут я частично говорил ей правду – подумал про себя.

Пауза. Я посмотрел на неё – её глаза всё ещё горели. Чёрт бы их побрал. Красивые глаза. Чёрные.

Глубокие, как грех. Как ночь без звёзд. Такие, в которых можно утонуть – и даже не сопротивляться.

Так, Лука, стоп. Ведёшь не туда.

– подумал я про себя, глядя, как она смотрит. Не просто смотрит – смотрит в самую суть, в тот угол внутри меня, куда я сам боюсь заглядывать.

Она стояла всё так же близко. Тонкая, упрямая, с растрёпанными волосами и с этим чёртовым огнём в глазах.

Я знал этот взгляд.

Он говорил: «Сломай меня. Или дай мне сломать тебя.»

Я резко выдохнул. Один шаг назад. Не физически – внутри.

– Ты хотела знать, как умер Том? Он умер, потому что влез не туда.

– А теперь – ты. Сама пришла. Сама впуталась. А я, идиот, тебя не послал к чёрту сразу.

Я провёл рукой по лицу.

– Так слушай: теперь ты либо делаешь, что я говорю, и живёшь.

Либо продолжаешь рыдать, как девочка, и умираешь. Медленно. Страшно.

Глава 5.

Эмма

Он сказал: «Садись».

И открыл передо мной чёрную Aston Martin DBX – машину, которая выглядела как кусок глянцевого ада. Кожаный салон, матовый металл, внутри пахло дорогим парфюмом и властью.

Я села. Просто потому, что не знала, что ещё делать.

Потому что, чёрт побери, внутри было теплее, чем снаружи.

И потому что его голос звучал так, будто нет второго варианта.

Он завёл мотор – и город остался позади, как вырубленный кадр.

Мы ехали молча. Только улицы сменяли друг друга, и я смотрела, как фонари становятся реже, а окна – темнее. Мы выезжали за пределы города.

И я вдруг подумала – какого чёрта я вообще здесь?

Почему я сижу рядом с человеком, который знает слишком много о смерти Тома?

И почему я – дочь копа – еду на задницу мира с сыном чёртова мафиози?

Мой отец всегда говорил:

«Если в комнате что-то не так – ищи того, кто молчит. Он знает больше остальных».

Тогда – Лука.

Он знал.

Он знал, что случилось с Томом.

И он знал, кто я.

А ещё он не ответил ни на один мой вопрос.

Я посмотрела на него.

Профиль – будто вырезан из камня. Жёсткий подбородок, высокая скуловая линия, губы срезаны строго, как будто даже поцелуи у него подчиняются дисциплине.

Чёрные волосы, коротко подстриженные по бокам, но немного взъерошенные на затылке – будто он всегда слишком занят, чтобы вообще заботиться о том, как выглядит.

Глаза… Тёмно-серые. Почти стальные.

Холодные, пока не смотришь слишком долго – и только тогда понимаешь: внутри там пекло.

Сигарета – в зубах.

Он вёл машину спокойно, будто вёз меня не по улицам, а по чужим судьбам.

Он даже не включил радио. Просто тишина. Давящая. Глубокая.

Та самая тишина, где ты не спрячешься.

Он выглядел, как мужчина, который не просит. Никогда. Он берёт. И если ты окажешься на его пути – либо проиграешь, либо станешь частью его мира.

Мы подъехали туда под утро.

Асфальт закончился давно. Гладкая трасса сменилась узкой дорогой, утопающей в деревьях. Ветки скребли по стёклам, как будто лес пытался остановить нас, не пускал дальше.

И вот – калитка, высокие металлические ворота с коваными узорами, как в старых фильмах про богатых и мёртвых.

Дом возвышался над всем этим, как отдельный мир.

Не просто дом – особняк. Большой, строгий, дорогой. Без кричащей роскоши, но каждая линия кричала о силе. Архитектура – холодная, квадратная. Камень. Тёмное дерево. Стекло в пол. Слишком аккуратно. Слишком безжизненно.

Не уют. Демонстрация.

Он был как костюм на похороны: идеально сидит, идеально пошит – но мёртв внутри.

Вокруг – ни души. Только охрана.

Двое у ворот.

Чёрные костюмы сидели на них, как вторая кожа – никаких складок, никаких лишних движений.

Лица – каменные. Ни эмоций, ни взгляда. Просто присутствие. Тяжёлое, как бетон.

В руках – автоматы, не демонстративно, а буднично. Так, будто их пальцы давно привыкли к спусковому крючку.

Третий выходил из бокового флигеля.

Медленно. Уверенно. Как будто знал, что не он пришёл – он разрешил себе показаться.

У него были широкие плечи, крепкая шея, взгляд такой, в котором нет слов – только расчёт.

Это была не охрана. Это были стены, дышащие вместе с домом.

И если ты враг – дом просто тебя не выпустит.

Они даже не удивились, увидев Луку. Только коротко кивнули.

– Не выходим за территорию, – бросил Лука одному из них. – Она – под вашим присмотром.

Я вздрогнула.

Под присмотром.

Это не забота. Это клетка.

– Всё, что ей нужно, – обеспечьте. Если что – сразу звоните мне. – Он посмотрел на меня. – Но без самодеятельности. Поняли?

Они поняли. Им вообще было всё равно, кого охранять. Хоть шкаф, хоть меня.

Мы подошли к входной двери. Она открывалась бесшумно, мягко. Словно дом тоже привык подчиняться.

Внутри было… гулко.

Высокие потолки, лестницы с перилами, холодные полы из чёрного камня. Витражи, современные картины.

Я почувствовала себя маленькой. Не просто физически – по-настоящему маленькой, чужой. Здесь всё было чужое.

– Здесь безопасно, – повторил Лука. – По крайней мере, пока.

Он задержался возле двери, будто что-то взвешивал. Потом сказал:

– Если захочешь сбежать – не получится. Если захочешь позвонить – подумай трижды. Охрана выполняет приказы без вопросов. Моя охрана.

Мне стало холодно. От страха. От одиночества. От того, что даже здесь, даже рядом с ним – я была никем.

– Я скоро вернусь, – тихо сказал он. – У меня дела. Постарайся не сделать глупостей.

И развернулся. Просто ушёл.

А я осталась стоять посреди этого чужого дома, где каждый предмет стоил, наверное, больше, чем всё, что было у меня дома. И от этого было только мерзко.

Дом был роскошным, но пахло здесь чем-то другим. Не уютом. Не безопасностью.

Властью.

Дверь захлопнулась за его спиной тихо, как предательский шёпот.

Я осталась одна.

И вдруг стало слышно всё. Каждое эхо шагов, каждую мелкую вибрацию старого дерева где-то под потолком. Как будто дом дышал – тяжело, чуждо, неохотно признавая меня внутри.

Я стояла посреди огромного холла, чувствуя себя случайным пятном на белоснежной рубашке. Здесь всё было неправильным.

Просторные помещения. Слишком просторные. В доме, наверное, можно было заблудиться, и никто не услышал бы твои крики. Мраморные полы отражали холодный свет утреннего солнца, пробивавшегося сквозь узкие высокие окна.

На стенах – картины. Современные, странные.

Я только скользнула взглядом – не до того, чтобы разглядывать всерьёз, но рефлекс сработал сам.

Острые мазки, тёмные тона, напряжённая динамика.

Кто-то пытался передать здесь хаос, но сделал это слишком старательно.

Я могла бы сказать, что композиция в правом холсте «хромает», что свет у окна нарисован грязно, а в центральной абстракции не хватает воздуха…

Но не сказала.

Сейчас это было просто… шумом на фоне. Цветом на стене.

Под потолком – массивная люстра. Стекло. Тьма.

Справа от холла – гостиная. Если это вообще можно назвать гостиной.

Минимум мебели. Огромный кожаный диван цвета горького шоколада. Чёрный стол. На нём – ничего. Даже книги. Даже ваз. Только одна серебристая пепельница. Идеально чистая.

Слева – лестница на второй этаж. Мрамор, дерево, никаких украшений. Вся красота – в строгости.

И снова окна. Стеклянные стены, через которые видно было лес. Деревья стояли как охрана – молчаливые, недвижимые.

Камин.

Большой, современный, встроенный в стену. Но – пустой. Как будто огонь здесь – это слабость. А здесь слабости не прощают.

Я прошла вперёд, осторожно. Каблуки тихо стучали по плитке. И каждый шаг звучал слишком громко, как будто я нарушала правила.

В одном углу стояла стойка с вином. Дорогим, судя по этикеткам. В другом – маленький стеклянный столик с телефоном. Стационарным. Тоже слишком дорогим для обычной жизни.

Всё здесь было словно из другого мира. Не моего.

Как музей. Красиво, богато, но мёртво.

Сзади раздался лёгкий звук – шаги. Один из охранников проходил по коридору. Не смотрел на меня. Даже не интересовался.

Я могла бы крикнуть. Могла бы попросить что-нибудь. Но зачем?

Меня оставили здесь, как вещь. Как что-то, что нужно припрятать до лучших времён.

Я подошла к дивану и осторожно села. Кожа подо мной была холодной, как змея. Я обняла себя руками, пытаясь хоть как-то согреться.

И вдруг стало страшно. По-настоящему страшно. Потому что я поняла: здесь всё чужое.

Даже воздух.

Я не знала, кто я в этом месте.

Гостья? Заключённая? Свидетель? Или просто ошибка?

Потом пришли слёзы.

Не истерика, не судорожные всхлипы, как там, в коридоре бара. Нет. Тихие, вязкие, как будто внутри меня лопнула какая-то тонкая струна, и всё, что было удержано ею, просто медленно, спокойно стекало наружу.

Мне двадцать четыре, и я даже не знаю, как правильно жить.

Я должна быть сейчас в другом месте. На работе. В галерее. Я оформляю выставки. Работаю с текстами, с картинами. Я живу среди полотен, запаха старой бумаги и шелеста рам. Всё красиво, ровно, безопасно. Или должно было быть.

Я всегда была далека от всего этого. От грязи, от теней. Даже папа, хотя и работал в полиции, всегда оберегал меня от этого мира.

И вот теперь я – в доме мафиози.

Сын главы клана только что спас меня от выстрела, как в дешёвом криминальном фильме.

И всё из-за Тома.

Том…

Моя грудь сжалась, и слёзы выступили снова.

Том был архитектором. Он восстанавливал старые здания. Любил рассказывать мне о каждом карнизе, о каждой арке, как о старом друге. Он был странный – немножко рассеянный, немножко упрямый. Красивый. Добрый. Настоящий.

Мы жили вместе почти три года. Я уже думала, что вот она – моя жизнь. Спокойная. Простая. Настоящая.

Но несколько недель назад он стал другим. Молчаливым. Напряжённым. Словно носил в себе что-то тяжёлое.

Я спрашивала – он улыбался.

«Всё нормально, Эм. Просто работа».

Но потом был тот день.

День, когда всё рухнуло окончательно.

Том умер.

Не от болезни. Не от несчастного случая.

Он был убит.

Никто не хотел говорить мне правду. Только сухие формулировки, официальные версии – случайное ограбление, ошибка, неудача.

Но я знала – это было не так.

Я помню, как в ту ночь звонил мой телефон.

Я помню холод, который пробегал по телу, когда я узнала.

Я помню, как я приехала на место.

И увидела его – безжизненное тело на холодном асфальте, и рядом… Луку.

Он стоял в тени, тихий и холодный, будто камень.

И его глаза встретились с моими.

С тех пор всё внутри меня разрывается на части.

Почему он был там?

Почему именно он?

Почему я не могу перестать думать, что он знает больше, чем говорит?

Я не из их мира.

Я никогда не была.

Папа всегда хотел, чтобы я жила в безопасности, вдали от криминала, от теней.

Потеря Тома сломала меня. Она отняла у меня смысл и оставила пустоту, заполненную болью и страхом. Я живу в депрессии, словно затерянная тень, скитающаяся по пустым комнатам собственной жизни.

Наш город – Генуя. Я помню его с детства: узкие каменные улицы, влажный морской воздух, который никогда не покидает этот город, и крутые лестницы, словно взлетающие в небо и тут же падающие вниз, играя с каждым, кто осмелится пройти.

Генуя – город контрастов. Его красота ослепляет, а тени порой поглощают целиком. Здесь можно найти уютные кофейни с ароматом свежей выпечки, но стоит свернуть за угол – и попадёшь в мрак, где лучше не задерживаться.

Для меня этот город всегда был домом – пока всё не изменилось.

Теперь он кажется чужим. Холодным. Неуютным.

Я больше не могу остаться там, где всё напоминает о Томе, о том, что потеряно навсегда.

И вот я здесь – в чужом доме, в чужом мире, пытаясь понять, где правда, а где ложь.

Глава 6.

Эмма

Слёзы постепенно иссякали, оставляя горечь и пустоту. Я сжала кулаки, стараясь заглушить дрожь, которая всё ещё бегала по телу. Нет, я не позволю им управлять мной. Не позволю сделать из себя жертву, которая сидит и ждёт, когда придут за ней.

Я – не та, кто сдается.

Этот дом – не тюрьма. Это просто место, где я должна выжить, разобраться и найти выход.

Мобильный телефон, кошелек, ключи – всё осталось в той жизни, которая теперь казалась чужой, далёкой.

Мне хотелось кричать, но голос не находил выход. Вместо этого я медленно пошла на кухню, надеясь найти хоть что-то – чашку, бутылку воды, хоть крошку хлеба.

Кухня была такая же холодная и безжизненная, как и весь дом. На столе лежала бутылка минералки и несколько бокалов. Я взяла бутылку, открыла, сделала глоток – вода была ледяной и горькой, но я пила, словно это была последняя капля жизни.

Голод выдал себя резким урчанием в животе.

«Что дальше?» – думала я, глядя в пустоту.

Я не знала, сколько времени прошло, но ясно понимала: ждать здесь, сидеть и плакать – не выход.

Я должна была что-то сделать.

Я не знала, что будет дальше, но уже знала, что не позволю никому управлять мной. Ни страху, ни Луки.

Пусть сегодня я – пленница. Завтра я постараюсь вернуть свободу.

Лука

Они называют меня холодным, расчетливым, безжалостным. Наверное, в этом есть доля правды. Но меня мало волнуют эти ярлыки. Главное – результат. Самое сложное – смотреть, как ломаются люди. Особенно те, кто держится до последнего.

Эмма сейчас сидит в моей гостиной, маленькая такая на фоне этого огромного пространства, будто потерянная. Хотя нет. Не потерянная – злая. Это другое. Злость лучше. Злость можно использовать.

Я смотрю на неё через камеры. Один экран – общий план, другой – ближе, по пояс. Подбородок дрожит, губы крепко сжаты. Длинные темные волосы растрёпаны. Карие глаза блестят от слёз, но она вытирает их тыльной стороной ладони, словно стыдно, словно запрещает себе плакать.

И этот нос. Чёртов прямой, длинный, упрямый нос. Идеально к её характеру. Смешно – мог бы разозлиться за то, что поперлась ко мне, как на казнь. А мне почему-то интересно. Что она сделает дальше?

Дом у меня как клетка. Красивый, дорогой, снаружи вроде как райский уголок. Всё видно. Я привык смотреть на людей сверху вниз. Так проще понимать, кто чего стоит.

И вот она там. На чужом диване, в чужом доме, среди вещей, которые стоят дороже, чем её жизнь – и всё равно сидит, как будто сейчас скажет: «Вы все можете катиться к чёрту».

И знаешь, что бесит?

Она мне нравится. Не как женщина. Пока нет.

Хотя, кого я обманываю.

Она зацепила с первого взгляда – не словами, не телом. Тем, как смотрит. Спокойно, но с вызовом. Как будто ей плевать, кто я.

Это бесит.

И заводит.

Да, она мне нравится.

Нет – я её хочу.

Тихо, сдержанно. Пока.

Но под кожей уже чешется.

И всё, чего я не должен, – приблизиться, услышать, почувствовать, как её дыхание меняется, когда я слишком близко.

Я поймал себя на мысли:

слишком рано.

Слишком опасно.

Слишком хочется.

Я оставил ей охрану, двери заперты, телефоны под контролем, камеры работают, даже звук включил – хочу слышать её дыхание. Хочу понять, когда именно она сломается. Или… не сломается.

С Тома всё началось как она думает. С её милого архитектора, но его предупреждал. Я всегда предупреждаю один раз. Второго не бывает.

А теперь вот она. Двадцать четыре года. Тонкая, как фарфоровая чашка, но если уронить – не разобьётся, треснет, но будет стоять.

Смешно. Я никогда не ошибаюсь в людях. Но вот сейчас – сомневаюсь. Она либо моя самая большая ошибка, либо самое правильное решение за последние годы.

И пока я смотрю в экран телефона, как она пытается дышать ровно, она вдруг вытирает слёзы, поднимает голову и смотрит прямо в камеру. Неосознанно. Просто туда, куда взгляд лёг.

И улыбается.

Секундой. Улыбка уходит, как будто её и не было.

А у меня на губах появляется то самое движение уголков, которое обычно заканчивается большими проблемами для всех вокруг.

Интересно. Очень интересно.

Дёрнул переключатель, дал газу. Машина взревела, как раненый зверь.

Нужно было сосредоточиться. Дело важнее.

Я ехал туда, где сейчас пахло кровью.

Есть один человек – крыса. Именно он подтянул Тома туда, куда тому не следовало соваться, нужно понять хотя бы для себя, полную картину сложить. Эта крыса сейчас будет мне всё петь, как канарейка. Или останется петь навсегда. Под землёй.

Город пролетал за окнами, как плёнка старого фильма – размытый, чужой, липкий. Генуя ночью – как больная собака. Шатается, воет, рычит, но сдохнуть всё никак не может. Узкие улочки, подсвеченные тусклыми фонарями, пахнут солью, сыростью и чужими секретами.

Я всегда ненавидел этот город. Потому что за красивыми вывесками всегда грязь. За улыбками – ложь. За тёплым вином на узких улочках – кровь в переулках.

И, кажется, теперь эта девочка тоже это понимает.

Проблема в том, что она не просто красивая. Она упёртая. Слишком.

И ещё хуже – она теперь моя проблема.

Моя. Чёрт побери.

Сука, только этого мне и не хватало.

Телефон завибрировал. Риккардо.

– Лука, всё готово. Он ждёт.

– Пусть ждёт, нахуй, – процедил я. – Много на себя взял.

Я ненавидел такие разборки. Не потому что страшно. Мне вообще похуй было на страх. Просто грязно. Просто тупо. Я люблю порядок. Мне нравится, когда всё работает, как часы. А тут – сплошная грязь.

Завод показался впереди. Старая фабрика. Ржавчина, выбитые окна, тёмные провалы дверей. Здесь даже воздух был другим – густым, как кровь, когда её слишком много.

Вышел из машины.

Ветер трепал полы пальто. Курил. Опять начал курить . Дым щипал глаза, но я смотрел прямо. Туда, где стоял этот ублюдок.

Риккардо уже держал его. У стены. На коленях. Грязный. Потный. Скулящий, как щенок, которого сейчас будут топить.

– Лука, пожалуйста… – пробормотал тот. – Я не хотел… я не знал…

– Не знал? – медленно подошёл. Каблуки ботинок гулко отдавались по бетону. – А что ты знал, мразь? Что за спиной можно шептать? Что можно кинуть моё имя в чужие уши?