Месть и примирение

– А, сказал Лудвиг строгим тоном: – и все это ты успел заметить, разглядеть, всем этим ты мог заниматься в то самое время, когда бедное это дитя возобновляло свои союз с небесным своим Отцом, именно в то время, когда душа её была отверзта, чтоб принять луч вечного милосердия, неисчерпаемой благости Господней! Как, Адольф, и ты мог, в эту именно минуту, жадно устремлять страстный взор на её телесную красоту! Сознайся, что мысли твои тогда были такие, что ты не желал бы, чтоб кто-нибудь мог видеть их; сознайся, что ты в душе ощущал нечто в роде раскаяния, что тебе даже перед самим собою было совестно, что ты в храме божьем можешь иметь такие грешные, земные помыслы?

Адольф потупил взор. – Ты всегда строг ко мне, счастливец, которого ничто не волнует; но говори, говори, я и сам хорошо понимаю, как советы твои необходимы мне. Я, к несчастью, не таков, как ты, и даже не могу сделаться таким. Сознаюсь, я был неправ; но прошлого не возвратишь, и девушке ведь это не сделало никакого вреда. Но, быть может, я могу быть ей полезен, даже спасти ее; ей угрожает большая опасность.

– Опасность? – спросил Лудвиг: – Какая же?

– Я всегда был вполне откровенен с тобою, снова начал Адольф, и тон его вдруг стал как-то особенно серьёзен: – ты всегда был лучшим моим другом, моим руководителем, моею совестью; одним словом, ты всегда был всем для меня.

Лудвиг улыбнулся пылкости своего друга, но не отвечал ему, а только продолжал кротко и ласково смотреть ему в глаза, как будто читая в его душе.

– Да, продолжал Адольф, после минутного молчания: – я расскажу тебе все. Я последовал за девушкой, я беспрестанно бродил вокруг её дома. Не смотри на меня так строго, Лудвиг, не думай, что меня влекла к ней одна низкая материальная любовь; в чувстве моем было что-то доброе, хорошее, хотя я и не могу тебе объяснить, что именно это было. Словом, я отыскал девушку… Она дочь плотника, живущего на…

– Милый Адольф, прервал его Лудвиг: – тебя ослепляет чувство, берегись искушения; подави свою страсть, удались от неё. Трудись, Адольф: в труде сокрыта добродетель; человек трудолюбивый редко бывает порочен. Ей от тебя-то и угрожает опасность, да и самому тебе не меньше. Берегись, Адольф, берегись, ты опять стоишь на краю пропасти и неминуемо погибнешь, если не остережешься во-время.

– Да, Лудвиг, да, ты прав! воскликнул Адольф: – но это еще не все; ей угрожает еще другая и гораздо большая опасность. Ах, Лудвиг, если бы ты знал…

– Говори, друг мой, расскажи мне все, ты так взволнован, сказал Лудвиг, пожимая руку своего друга: – доверься мне, Адольф, у тебя что-то на сердце.

– Слушай же, сказал Адольф, и открытое его лицо вдруг отуманилось грустью: – я, как уже сказал тебе, бродил вокруг её дома; несколько дней тому, я подошел к нему под вечер; было темно, и я тихонько пробрался в сени, чтобы иметь удовольствие слышать её голос. Я подошел к двери и стал прислушиваться, стараясь, вместе с тем, видеть сквозь щель, что происходит в комнате. Там сидело двое мужчин, но один из них был обращен ко мне спиною и я не мог видеть его лица; разговаривавший с ним был старик, некрасивой и отталкивающей наружности; он был полупьян: это был отец девушки. Не перебивай меня, Лудвиг, дай мне кончить. Они говорили о деньгах, о каком-то знатном старике, который хочет воспитывать девушку – и отец продал свою дочь за двести рейхсталеров.

– Но, Адольф, ты, быть может, ошибся, ты не понял их, не дослышал; это почти всегда случается, когда подслушиваешь.

– Нет, нет! воскликнул Адольф, и несколько слез, долго дрожавших на краю ресниц, скатились по его побледневшим щекам: – нет, это не заблуждение, это страшная истина, которая, как кинжал, пронзила мое сердце, которая ни на минуту не дает мне покоя. Нет, Лудвиг, нет, это не заблуждение. Я вышел на улицу, когда искуситель собирался идти; скоро и он вышел; я, как тень, последовал за ним; наконец, мы дошли до фонаря, и я увидел, узнал его… Лудвиг, есть у тебя для меня утешение, есть у тебя совет? Я узнал его.

Адольф судорожно обнял друга и зарыдал. – Это был, прошептал он: – камердинер моего отца, подлец Мелькер…

– Ты поэтому подозреваешь своего отца? бедный Адольф, тихо сказал Лудвиг: – ах, Адольф, в первый раз мне нечем тебя утешить. Это ужасно, ужасно! Но, быть может, ты все же ошибаешься, быть-может, отец твой и невинен, быть-может, Мелькер собственно для себя… есть много случаев.

– Нет, нет, Лудвиг, тут нет ошибки; я знаю моего отца, я уж и прежде имел причины подозревать нечто подобное. Нет, Лудвиг, отец мой на все способен.

– Я имел намерение, снова начал он: – спокойно рассказать тебе об этом случае и просить твоего совета. Самолюбие не допускало меня даже и перед тобою обличить отца; но твои упреки, твои подозрения дали моим чувствам другое направление, и тайна невольно вырвалась у меня. Ты понимаешь всю глубину моего горя, понимаешь опасность малейшего замедления. Я хочу остаться правым, я не буду говорить с девушкой, не буду искать случая видеть ее, но ты должен обещать мне, непременно спасти ее. У меня есть деньги, не жалей их; я буду день и ночь следить за каждым шагом соблазнителей, буду делать все, чтобы помешать их замыслам; но ты, ты один можешь спасти ее, если есть еще спасение. Ты священник и можешь, не подавая повода к подозрению, идти к кому захочешь; тебе возможно спасти ее, в тебе никто не усомнится, ты служитель алтаря, ты пастырь, это долг твой.

Лудвиг, вместо ответа, крепко сжал руку друга.

– Она теперь уже не у отца, сказал Адольф: – несколько дней после этого разговора, я узнал, что Мелькер поместил ее к какой-то Мандельквист, которая должна понемногу приготовить ее. Пойди туда сегодня вечером, даже сейчас же, если можно. Мой отец еще не видел её.

– Где она живет? спросил Лудвиг.

– В Эстерлонгатане, No – отвечал Адольф: – в третьем этаже, дверь направо; она прачка, или что-то в роде этого.

Вечером друзья отправились туда. Адольф остался на улице, между тем как Лудвиг начал пробираться по темной лестнице, в третий этаж; наконец, он добрался туда и начал ощупью отыскивать дверь направо; она была не заперта и он вошел в темную комнату. Он начал искать следующей двери, но задел за что-то и зашумел. Во внутренней комнате послышались шаги нескольких особ, и вскоре оттуда вышла старуха, со свечою в руках; за нею следовал мужчина, закутанный в плащ. Свеча ярко озаряла лицо старухи; следы замечательной красоты были еще видны, несмотря на бесчисленное множество морщин, идущих во всех направлениях. Она приблизила свечу к стоявшему перед нею Лудвигу, внимательно рассматривавшему ее. Мужчина в плаще сказал вполголоса: – так, значит, остается при нашем уговоре. Через час я возвращусь и тогда мы вместе поедем. – Конечно, отвечала старуха, – конечно, я буду ждать вас. Прошу покорно, сказала она, обратившись к Лудвигу: – прошу покорно, вам, верно, есть до меня дело, войдите сюда. – Она, в сопровождении Лудвига, вошла в свою комнату, а мужчина в плаще удалился. – Ну, молодой барин, теперь, вы можете говорить откровенно, сказала она, поставив свечу на стол: – здесь нет никого, кто бы мог слышать нас; там в горенке, конечно, сидит девушка, но она не понимает таких вещей.

– Ваша фамилия Мандельквист? спросил Лудвиг. – «Да, ваша милость», отвечала старуха. – К вам третьего-дня поступила в дом девушка, которой шестнадцать лет и которую зовут Теодорой, – не так ли? – «Да, милый барин, да, но…» – Я хочу ее видеть. – «Видеть ее, повторила старуха, – да, это конечно бы можно, но девушка не моя, а принадлежит старому знатному барину, так что…» – Довольно, нечего тебе распространяться; я хочу ее видеть, остальное, ты после узнаешь. – «Если так, то охотно, но, милый мой барин, будьте только осторожны, не напугайте ее, она, бедненькая, так робка, так застенчива, что ее, знаете, придется… обманом, не иначе.» С этими словами она вошла в соседнюю комнату и скоро возвратилась в сопровождении девушки. – «Здесь есть барин, милая Теодора, который желает говорить с тобою, сказала старуха: – не бойся же, моя милая, это добрый и ласковый барин.»

Она подвела к Лудвигу молодую девушку, которая дрожала и, закрасневшись и потупив взор свой, остановилась у дверей.

Лудвиг не мог не согласиться с мнением своего друга: существа более невинного и прекрасного нельзя было себе представить. Он подал руку девушке, которая, бросив взгляд на его открытое благородное лицо, тотчас же схватила ее, как бы инстинктивно угадав, что встретила защитника и друга.

– Теодора, сказал Лудвиг и пристально посмотрел ей в глаза: – Теодора, ведь тебя так зовут?

– Да, барин, прошептала девушка.

Лудвиг распахнул шинель, так что девушка могла видеть его пасторскую одежду, и сказал: – Теодора, еще всего одна неделя прошла с-тех-пор, как ты пред алтарем возобновила завет крещения: чиста ли ты еще? невинна ли ты еще, как младенец? Ты видишь, я пастырь божий, отвечай же мне откровенно, дитя мое.

Девушка взглянула на него и отвечала: – Да, я чиста, клянусь вам Богом.

– Ты знаешь, что звание мое поставляет мне обязанностью заботиться о благе моих ближних; ты веришь мне, не правда ли, и верно не откажешься послушать меня.

– Да, сказала девушка: – я послушаюсь вас; у вас такой добрый вид, вы не можете желать мне зла.

– Будь уверена в том, продолжал молодой пастор растроганным голосом: – Теодора, ты находишься в притоне зла и разврата, тебя хотят вовлечь в грех; хочешь ты быть богата, жить в роскоши и грехе, то оставайся здесь; но если ты предпочитаешь быть добродетельною и благородною, хотя и бедною женщиною, то последуй за мною.

Девушка была в недоумении; но старуха не потеряла присутствия духа. Она начала уверять, что она честная женщина, что на нее наговорили и что девушке у ней не угрожает ни малейшая опасность.

Лудвиг дал ей кончить. – Куда ты должна ехать через час? спросил он ее спокойно и с достоинством. Я могу сказать тебе это: ты намерена отвести эту девушку к богатому и знатному старику, который живет на Дротнингатане No – в первом этаже; мужчина, который ушел отсюда, когда я пришел, был его камердинер. Что, посмеешь ты утверждать, что это не так?

Старуха смутилась.

– Ты видишь, голубушка, что козни твои открыты; знаешь ты, что бывает за подобные дела? смотри же, сказал молодой пастор, строго взглянув на старуху.

– Помилуйте, г. пастор, я, право…

– Перестань. Ну, дитя мое, сказал он, обратившись к девушке: – решилась ты: роскошь и грех, бедность и добродетель; ты стоишь на распутьи – выбирай.

Теодора долго, молча, на него глядела, она как бы старалась убедиться, что слова его и мысли одинаковы; наконец, она сказала: – Да, г. пастор, я верю вам, я последую за вами; если вы обманете меня, то Господь вас накажет.

– Благодарю тебя, Теодора, за твое доверие. Если а обману тебя, то пусть Бог накажет меня!

Он, после этого, увел с собою девушку, и старуха не осмелилась противиться этому. Лудвиг отвез Теодору к одной знакомой, пожилой даме, которой уже предварительно, не упоминая, однако ж, ни чьего имени, рассказал все происшествие, и которую просил дать бедной девушке приют в своем доме. Когда он привел Теодору в новое её жилище, и добрая хозяйка, которая сама была мать большего семейства, приняла ее, как дочь, то снова взял руку девушки и сказал: – Прощай, Теодора, веришь ты мне теперь, веришь ты, что я желал тебе добра? – «Да, я верю вам, вы спасли меня, отвечала девушка, вполне успокоенная чистотой и порядком, господствовавшими в новом её жилище: – да, я верю вам, вы добрый и благородный человек.»

VI. Ожидание

Время было ненастное и дождливое в тот вечер, когда происходило описанное нами в прошлой главе; улицы были пусты, и фонари как-то тускло освещали их. Старого барона Норденгельма это, между тем, мало беспокоило; он расхаживал по богатому своему кабинету, с нетерпением ожидая молодую девушку и её дуенью. – Понять не могу, сказал он, наконец, в полголоса, когда на дорогих столовых часах пробило десять: – где этот негодяй Мелькер так долго пропадает. Свеча, в высоких серебряных подсвечниках и канделябрах, ярко освещали комнату, и свет их во всех направлениях отражался в богатых зеркалах и блестящей позолоте. Барон, подобно духу зла, тихо ходил взад и вперед по богатому, мягкому турецкому ковру, покрывавшему весь пол и притуплявшему звук его шагов.

Наконец, в соседней комнате послышались шаги. Огонь желания сильнее вспыхнул в его груди; он поспешно подошел к двери, она отворилась и он в ужасе отскочил назад: пред ним стоял мужчина с багровым лицом и зверским выражением; на нем была оборванная матросская парусинная куртка.

– Кто ты? вскрикнул барон, пятясь, чтобы приблизиться к сонетке и позвонить; по незнакомец поспешно схватил его за руку и сказал: – «Не торопись, не торопись, я хочу маленько поговорить с тобою наедине».

– Кто ты? повторил барон, чувствуя в душе смертный холод: – кто ты?

– Ха, ха, ха, так ты не узнаешь своего тестя, подлый дурак, отвечал незнакомец и сильным толчком повалил барона навзничь на один из диванов: – видишь ли, я таки отыскал тебя! Ты, бездельник, кругом обманул меня, ты не дал мне и десятой доли того, что обещал за дочь! А, ты надеялся увернуться!

– Любезный мой, сказал барон, стараясь успокоить старика: – я и не думал обманывать тебя, верно это лакей мой украл деньги. Но успокойся, я дам тебе больше, чем тебе было обещано. Если ты не получил денег, то это не моя вина: я уже давно отдал их Мелькеру.

– Молчи, крикнул старик: – я пришел сюда не за деньгами; понимаешь ли ты, я раскаялся, я одумался; ум мой озарился светом истины, я вижу теперь всю гнусность моего поступка; я пришел, чтобы помешать низким твоим замыслам; тебе не удастся погубить моей дочери, ты теперь уж не будешь больше вводить бедняков в соблазн проклятыми своими деньгами! – Молчи, не перебивай меня, дай мне кончить. Видишь ли, Бог дал тебе богатство, а меня оставил бедным, Бог одарил тебя умом и познаниями, как немногих, а же, напротив, ничему не учился, с самого раннего детства жил между грубыми и развратными людьми и сделался так же груб и развратен, как они. Скажи, как ты воспользовался ниспосланными тебе дарами? Ты употреблял свой ум и богатство, чтобы развращать бедных, чтобы готовить им вечные муки ада. чтобы погаными твоими деньгами соблазнять их и вводить во все грехи; тебе было мало, что ты сам грешил, – тебе надо было губить еще и других.

– Мой друг, сказал барон, силясь приподняться, но напрасно, железная рука удерживала его: – мой друг, я сделаю все, что ты хочешь; я обещаю возвратить тебе дочь твою; я награжу тебя.

Старик горько улыбнулся.

Богатый и бедный эгоисты теперь встретились и говорили друг с другом; это редко бывает, но когда это случается, то отчет всегда бывает страшен и труден. Теперь лицом к лицу стояли два подлеца, один богатый, счастливый, гордый и уважаемый светом, другой бедный, презираемый, отвергнутый; они играли в высокую, отчаянную игру, – и богатый проиграл.

– Пусти меня, я дам тебе сколько хочешь денег, повторил барон, все более приходя в ужас от глубокого презрения и ненависти, выражавшихся во взоре и презрительной улыбке озлобленного старика.

– Денег, все только денег, сказал старик и сильнее притиснул своего врага: – ты только и видишь спасение, что в деньгах, одни деньги тебе дороги и милы; я знаю нечто лучше: месть, г. барон! месть, – что, понимаете вы это слово?

Барон задрожал; враг его заметил этот трепет и злобно захохотал.

– Ты дрожишь; отчего это? спросил он с горькой иронией: – такому знатному человеку нечего бы, кажется, бояться смерти. – Но ты понял наконец, что на том свете не откупишься никакими деньгами, что там не помогут тебе никакие хитрости и уловки. Что же, это все не спасет тебя.

– Берегись, воскликнул барон, сделавшийся смелым, вследствие отчаянного своего положения: – берегись, сюда придут.

– Ну что ж, пусть себе придут; ты думаешь, я боюсь этого? сказал старик. – Мне терять нечего; да притом же, знай, что раньше, чем слуги твои успеют схватить меня, я всажу тебе в горло нож. – Ну что ж, меня казнят за это; но все, все же, скажут: этот человек убил знатного богача, за то, что тот хотел обольстить дочь его: – кто из нас умрет с честью?

Казалось, что злодей хотел вполне насладиться ужасом своей жертвы; он замолчал и с адской улыбкой смотрел на барона. Первый раз в жизни перевес был на его стороне и он старался продлить свое удовольствие. Наконец, он сказал: – «Послушай, теперь довольно; не проси меня, это будет напрасно; молись Богу.» И он обхватил железною своею рукою горло барона. – Борьба была непродолжительна.

– Вот, сказал про себя старик, когда барон испустил последнее дыхание: – вот как кончилось твое любовное свидание. – Слуга, верно, теперь скоро придет сюда с Теодорой; пусть его полюбуется на своего барина. – И он придвинул ближе к дивану стол с канделябрами, так что свет ярко падал на бледное, посинелое лицо мертвеца. Наконец он вышел, тихо спустился с лестницы и, никем незамеченный, прошел мимо лакейской, из которой слышался шум и хохот. – «Как, однако, одинок и беден был этот негодяй среди всей своей роскоши, сказал он, выходя на улицу.»

* * *

Камердинер барона, между тем, долго не имел возможности возвратиться к своему господину. Когда он хотел выйти из дома в Эстерлонгатане, где жила старуха Мандельквист, кто-то схватил его за ворот. Мелькер хотел вырваться, но испугался и окаменел, узнав в своем противнике молодого барона Норденгельма.

– Видишь, Мелькер, я поймал тебя, сказал молодой человек: – и тебе, по крайней мере, сегодня, не удастся быть провожатым; ступай со мною.

– Не могу, ваша милость, не могу: барин послал меня за делом, и я никак не смею замешкаться.

– Я знаю, какое это дело, сказал Адольф хладнокровно: – ты все же пойдешь со мною; пусть батюшка сердится, если ему угодно; ты можешь сказать ему, что я тебе приказал, слышишь! ну, пошел же!

Адольф отвел Мелькера к себе в квартиру.

– Вот, мы и на месте, сказал он: – ты теперь останешься здесь до утра. Ну, не разговаривать, я знаю всю историю, и если бы барон не был моим отцом, я бы непременно донес на тебя.

Сказав это, он вышел из комнаты и, заперев за собою дверь на ключ, пошел к своему другу.

– Ну, что, Лудвиг? сказал он, войдя к нему: – что ты мне скажешь хорошего?

– Девушка спасена, отвечал пастор.

– И теперь в безопасности?

– Да.

– Где ты нашел ей убежище? У добрых ли и честных она людей? Хорошо ли ты все устроил?

– Да, отвечал Лудвиг: – она теперь в почтенном семействе; она, я уверен, будет доброю и благородною девушкой.

– Где же она? спросил Адольф, с жаром.

– Я не скажу тебе этого; ты сам поймешь почему, отвечал Лудвиг: – если ты действительно любишь эту девушку, то для тебя достаточно знать, что она счастлива, что она ограждена от искушения и соблазна; и если ты уверен в моей дружбе, если доверяешь мне, то не будешь сомневаться в истине моих слов.

– Я верю тебе, Лудвиг, сказал молодой человек печально: – но ты я вижу, сомневаешься во мне, ты опасаешься, чтоб я не стал играть роли моего отца.

– Нет, Адольф, я этого не боюсь, отвечал друг, улыбнувшись: – я слишком-уверен в твоих правилах; ты не можешь с намерением обольстить ее; но ты еще недовольно спокоен, недовольно владеешь собою, ты не можешь еще управлять своими страстями, не можешь умерять их порывов; ты невольно мог бы сделать проступок; ты сам бы страдал потом, да и она, наверно, была бы несчастлива.

– Но, сказал Адольф: – если я намерен жениться на ней?

– Это было бы неблагоразумно; тебе нельзя на ней жениться.

– Нельзя? сказал Адольф с изумлением, и посмотрел вопросительно на своего друга: – и это говоришь ты, ты, который сам всячески стараешься об эмансипации низших классов народа, который только и думаешь о том, только и желаешь одного – чтобы было равенство, чтобы все имели одинаковые права.

– Это действительно так, отвечал Лудвиг, улыбаясь горячности своего друга: – но я все же того мнения, что тебе нельзя и не должно жениться на этой девушке.

– Ты загадка, я решительно не понимаю тебя, сказал Адольф, с заметным неудовольствием.

– Загадку нетрудно разрешить. Положим, Адольф, что различие сословии в сущности химера, что все люди, в отношении к человечеству, имеют равные права и одинаковое достоинство; но видишь ли, химера эта принадлежит еще к числу тех сил, которые двигают колесо событий, и если, поэтому, уничтожить теперь различие сословий, то колесо должно остановиться. – Действительно ли для тебя довольно, чтобы жена твоя была добрая, прекрасная и нравственная женщина? не потребуешь ли ты от неё еще других качеств: образованности, талантов, светскости? Поверь, ты непременно скоро пожалеешь, что и умственные её способности не соответствуют твоим, что она не может понимать тебя, во всем сочувствовать тебе. – Счастье супружеской жизни зависит не от одной любви; оно столько же зависит от привычек, нравов, воспитания; оно требует полной во всем гармонии, начиная от сходства характера и любви, до манеры ходить, кланяться, говорить. Сходство образа мыслей и взглядов необходимо, потому что, что же любовь, если не самая искренняя, самая верная дружба, и что она без этого: одно чувственное, мимолетное упоение? – Но и дружба и любовь не что иное, как размен чувств и мыслей; а как ты станешь разменивать их с тем, чья монета не одинаковой с твоею доброты, не одинаковой ценности; в счете тогда постоянно будет встречаться дроби, затруднения; тебе никак нельзя будет легко и удобно размениваться.

– Да, сказал Адольф печально: – я должен сознаться, что ты прав.

– Мне больно, что я невольно опечалил тебя, сказал пастор, и взор его выразил самое глубокое, самое искреннее участие: – мне больно, что я должен был разбить твои мечты, твои надежды; во священные обязанности дружбы и долга не позволяют мне иначе действовать; я не могу, я не должен говорить против своего убеждения.

– Так, Лудвиг, так, но все же ужасно, невыразимо больно, так внезапно лишиться всех своих самых заветных надежд.

– Я понимаю это, сказал Лудвиг, крепко сжав руку своего друга: – но разве не гораздо ужаснее раскаиваться впоследствии, понять всю пустоту своих юношеских грёз; разве не лучше предупредить, чем быть предупрежденным, понять свое заблуждение и вовремя остановиться? Тогда остается еще хоть часть тех радужных красок, которыми мы увлекались, и мы не бываем вынуждены презирать то, что прежде было нам дорого и мило.

– Ты прав, Лудвиг, ты прав; я хочу сохранить хоть часть очарования; Теодора будет моим идеалом женской чистоты и невинности; ведь я могу продолжать любить ее, не так ли? в этом нет ничего дурного?

– Конечно; но люби только идеал и не старайся отыскивать самого предмета. Будь, между тем, вполне уверен, что я как родной брат буду заботиться о Теодоре, что я сделаю все для неё, что я всячески буду стараться устроить её будущность; но не расспрашивай меня о ней: я не могу, и не должен отвечать тебе. Борись, Адольф; это благородная борьба, когда мы боремся с своими, страстями и побеждаем им.

VII. Лильхамра

За несколько дней до Рождества фрекен Эмерентия получила письмо из Стокгольма. Оно было от Лудвига, который сообщал ей приключение с Теодорой и просил свою добрую воспитательницу принять эту бедную девушку к себе в дом.

– Вот что, сказал майор, когда сестра сообщила ему содержание письма: – молодец наш, я вижу, влюблен и хочет, чтоб мы воспитали его будущую; что ж, недурно.

– Но, милый мой, возразила фрекен Эмереития: – он положительно говорит, что спас ее от погибели, соблазна и несчастья и что не знает лучшего убежища для бедной этой девушки, как наш дом. Его поступок не что иное, как христианское сострадание.

– Полно, душа моя, полно дичь городить, перебил ее майор: – вы, старые девы, всегда слепы, у вас все только долг, все сострадание. Лудвиг влюблен, говорю тебе, по уши влюблен, черт меня побери, и намерен жениться на ней; оттого он и посылает ее к нам. Подожди, сама увидишь.

– Вот вздор, сказала Эмерентия: – разве благородство и бескорыстие не существуют, разве молодой человек не может спасти девушку от погибели из одного человеколюбия?

– Отчего ж; но только это редко случается, сказал майор, которому было как бы немного совестно, что это так редко бывает.

– Ты, ведь, сам согласен, что Лудвиг благородный человек, сказала Эмерентия, которая чувствовала, что перевес на её стороне: – а между тем, все же подозреваешь, что он только из своекорыстия спас девушку и из эгоизма хочет, чтоб мы воспитали ее и сделали из неё добрую и благородную женщину.

– Гм, гм! Это, конечно, так, отвечал майор: – но если Теодора действительно добрая и хорошая девушка, то почему же и нет, пусть бы его, с богом, ее любил.

– Красиво было бы, нечего сказать, с сердцем возразила Эмерентия.

– Ну, да зачем же сейчас предполагать дурное? Вот, подумаешь, женщины, поди, угоди им. Мужчина, чтоб понравиться вам, должен быть чисто каким-то чурбаном; он должен вздыхать и умолять, и манежиться, как старая дура; а влюбиться, боже упаси – это дерзость, это преступление; он всю жизнь свою должен расхаживать барашком и говорить только о луне, сочувствии душ, платонической любви и всяком этаком вздоре, что даже подумать тошно.