Месть и примирение

– Это ты, Лудвиг? спросил он, как будто ангел смерти открыл ему тайну.

– Да, батюшка, прошептал молодой человек, склонив голову.

– Да благословит тебя Господь, мой Лудв… простонал старик, и рука убийцы с благословением и любовью простерлась над головою сына. Еще стон, и все кончилось.

XI. Недоразумение

Есть сила, которая вернее всех душевных сил может поддержать человека при всех несчастиях и превратностях жизни: – это вера, теплая, истинная вера, христианское смирение, заставляющее нас безропотно переносить самые жестокие удары судьбы Бот почему и Лудвиг не упал духом. Молодой человек, такой чувствительный и добрый, такой кроткий, вся жизнь которого была сосредоточена в одной мечте – надежде на любовь и милосердие – был поражен, но не потерялся от неожиданного открытия. Он не считал его наказанием или несчастием, но милостью и утешением, ниспосланными ему всеблагим провидением. Эта мысль успокаивала и даже счастливила его. Он остался, поэтому, по-прежнему покоен; страшные, кровавые воспоминания ужасной ночи не оставили никаких видимых следов. Мысль, что он сын убийцы, не ужасала его, потому что он думал: «Я постараюсь загладить проступки отца».

Он теперь довольно редко виделся с другом своим. Ему казалось, что Адольф избегает его, для того, чтобы ничто не напоминало ему Теодоры, и поэтому не искал свидания с ним.

Уже более месяца прошло после последнего их свидания, когда Адольф, однажды, совершенно неожиданно пришел к нему.

В обхождении Адольфа произошла большая перемена. Он, не сказав ни слова, сел против Лудвига и, молча, стал глядеть на него. Лудвиг, со своей стороны, был изумлен мрачным взглядом своего друга, так пристально устремленным на него. – Что с тобою, Адольф? спросил он наконец, – ты болен, у тебя какое-нибудь горе, с тобою случилось несчастье?

Адольф язвительно улыбнулся. Страшно было выражение этой улыбки: глубочайшее прискорбие, высшее презрение и, вместе с тем, самая горькая ирония заключались в этом движении губ.

– Да говори же, Адольф, умоляю тебя, воскликнул Лудвиг: – что с тобою? ты болен?

– Да, болен, Лудвиг, – сказал наконец Адольф, отрывисто: – душа болит, ха, ха, ха! Но что тебе до этого? Послушай, ты всегда умеешь ответить на всякий мой вопрос, скажи же мне теперь, какое горе ты считаешь величайшим горем?

– Странный вопрос, Адольф. Ты, право, не здоров. Какое несчастье могло поразить тебя: ты богат, знатен, все в жизни улыбается тебе, – какая же надежда изменила тебе?

– Да все, ни более, ни менее. Что ж, Лудвиг, что, по-твоему, величайшее несчастье, такое несчастье, которое сокрушает сердце, наносит неизлечимые раны? Прежде ты это хорошо знал, знаешь ли ты это еще теперь?

– Я тебя не понимаю, Адольф; но успокойся, поговорим как друзья.

– Друзья, воскликнул Адольф, – ха, ха, ха! хороша дружба!

– Что это значит, Адольф? что с тобою? – спросил Лудвиг, встревожась насчет рассудка своего друга.

– Ты сам сказал мне однажды: величайшее горе, которое может постигнуть нас, есть необходимость презирать того, кого мы прежде любили.

– Да, Адольф, да, это действительно ужасно.

– Ну, а если я нахожусь теперь в этом положении, если я теперь должен презирать того, кого прежде любил? сказал Адольф, устремив сверкающий свой взор на Лудвига.

– Я не понимаю тебя, милый Адольф, сказал Лудвиг: – объяснись, прошу тебя.

– Видишь ли, у меня когда-то был друг, начал Адольф, и голос его дрожал от волнения: – друг, который был мое второе я, которого я любил как доброго своего гения, друг, для которого я охотно пожертвовал бы жизнью, добродетели которого, в продолжение многих лет, лелеяли мою душу, прекрасною мечтою о любви и верности; – я любил тоже девушку, любил ее беспредельно, но боролся с своим чувством, чтобы подавить его, потому что друг мой этого хотел, говорил, что это долг мои, что совесть моя будет покойна, конец мой мирен, если я удалюсь от неё. Что ж, Лудвиг, друг этот обманул меня, и до меня теперь дошли слухи, что он сам намерен на ней жениться. Можешь ты меня утешить, Лудвиг? у тебя на все есть утешение.

– Да, Адольф, я действительно могу утешить тебя, отвечал Лудвиг, улыбаясь: – мне это, благодаря бога, легко. – Теодора моя сестра.

– Твоя сестра! воскликнул Адольф, вскочив: – твоя сестра! мне сказали, что вы обручены; вчера еще я получил об этом известие из К.

– Очень возможно. Но вот письмо от Теодоры, читай, ты сам увидишь.

Адольф поспешно пробежал письмо. – Я виноват против тебя, Лудвиг, я напрасно подозревал тебя, прости меня, сказал он, подавая ему руку и не решаясь поднять глаз, боясь прочитать упрек во взоре друга: – прости меня, Лудвиг.

– Охотно, Адольф, охотно, сказал тот: – посмотри на меня, Адольф посмотри, ведь я все тот же друг твой, посмотри мне прямо в глаза.

Адольф повиновался.

– Ну, скажи, что ты видишь?

– Любовь, одну любовь и прощение! воскликнул молодой человек и бросился в объятия друга.

* * *

Прошло несколько лет. Все в городке К., а особенно все сорок членов «вереницы кофейниц», были в восторге от молоденькой, хорошенькой баронессы Норденгельм, от её любезности, скромности, доброты и ума. Бургомистерша часто посещала Миллесгольмен, и даже сама мамзель Гальстен, которая иногда удостаивалась доверия сшить платье для молодой баронессы и с которой всегда обращались ласково и любезно, теперь уж ни о чем больше не говорила, как о своем знакомстве с молодою владетельницею Миллесгольмена, и всячески старалась всех уверить, что она в самых коротких отношениях с хорошенькою и богатою баронессою, тою самою Теодорой, о которой некогда так зло говорила и которую теперь избрала своею покровительницею.

Это действительно была та самая Теодора, которую, на известном нам кофее, так строго судили, та самая Теодора, которая таким удивительным случаем была спасена от бесчестия и стыда, и которой так неожиданно открылась блестящая будущность. Ряд событий уладил все это.

Природа убралась в свой лучший летний наряд, цветы в большом миллесгольмском саду гордо красовались, согретые жарким июльским солнцем прекрасного дня, бабочки резво порхали по ним, птицы пели и парк оглашался веселыми криками пирующих крестьян.

Несколько человек гостей собрались в большой галерее. То были одни лучшие друзья барона, старик-майор и его сестра, еще два-три друга дома, несколько дам и Лудвиг, в полном пасторском облачении. Мужчины стояли с одной стороны, дамы с другой; между ними, на столе, поставлена была богатая серебряная купель – крестили первого сына барона.

Внесли младенца, и старушка Эмерентия взяла его на руки и поднесла к купели. Она, конечно, была только старая барышня, но ребенок этот все же был её внук, если любовь, пожертвования и попечения могут кому-нибудь дать права матери.

Малютку назвали Францом-Лудвигом-Теодором.

Прислуга и крестьяне весело пировали в парке и пили за здоровье новорожденного; управляющий ласково и приветливо угощал их. Их веселые крики, звонкие ура в честь малютки долетали до господского дома и даже до комнаты Теодоры, которая, в богатом белом пеньюаре, лежала на кровати.

Эмерентия принесла ребенка к матери; остальные гости, молча, следовали за нею.

Лудвиг подошел к кровати, на которой лежала Теодора, прекрасная и цветущая, с румянцем здоровья на щеках и материнскою любовью во взоре; он обнял сестру и, взяв потом малютку, поцеловал его; несколько слез упало на ребенка.

– Лудвиг не плачь над ребенком, сказала Теодора: – зачем при самом вступлении в жизнь приветствовать его слезами.

– Отчего же нет, Теодора, отвечал пастор: – это слезы радости, падающие на спящую невинность. Видишь ли, Теодора, месть волнует мир, но за нею следует примирение, – я праздную теперь примирение.

Сноски

1

В Швеции девиц дворянского происхождения называют «Fröken» (тоже, что немецкое «Fräulein»), не дворянок же «Mamsell». Чины там не дают дворянства, и шведы по этому очень взыскательны насчет соблюдения этого различия.

2

В Швеции есть особого рода собрания, известные под названием «кофеев» (kaffe, kaffekalas), на которые собираются одни дамы и девицы.

3

Kafferep.