скачать книгу бесплатно
Легенды о Шагающем камне. Курс выживания для наблюдателя
Сен Сейно Весто
Принцип стороннего наблюдения прост и ясен. У него много врагов и еще больше самозваных последователей, у него масса преимуществ и есть лишь один недостаток. Тебе ничего нельзя трогать руками. Ты – историк далекого будущего: предмет твоих исследований – прошлое. Оно прямо на руках превращается в прах, но ты должен успеть снять с него протокол допроса, как снимают с мумии давно сгнивший бинт. И ты немножко похож на Дьявола: тебя никто не видит, но ты знаешь общий исход.
Легенды о Шагающем камне
Курс выживания для наблюдателя
Сен Сейно Весто
Дизайнер обложки С. Весто
Иллюстратор С. Весто
© Сен Сейно Весто, 2021
© С. Весто, дизайн обложки, 2021
© С. Весто, иллюстрации, 2021
ISBN 978-5-4483-8787-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Всякое использование текста, оформления книги – полностью или частично – возможно исключительно с письменного разрешения Автора. Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами. For information address: Copyright Office, the US Library of Congress.
© S. Vesto. 2009
© S. Vesto. graphics. 2009
senvesto.com
0321
.
Принцип стороннего наблюдения прост и ясен. У него много врагов и еще больше самозваных последователей, у него масса преимуществ и есть лишь один недостаток. Тебе ничего нельзя трогать руками. Ты – историк далекого будущего: предмет твоих исследований – Прошлое. Оно прямо на руках превращается в прах, но ты должен успеть снять с него протокол допроса, как снимают с мумии давно сгнивший бинт. И ты немножко похож на Дьявола: тебя никто не видит, но ты знаешь общий исход.
.
сторонним наблюдателям
историкам отдаленного будущего
Претекста
Если воин кидает убогому и ворующему золотой, то это не чтобы сделать ему приятное. Блеск его хотя бы частью укроет прошлое. И найдет другого воина.
– Кутта Мл.
Здесь предлагается не совсем обычный футурологический прогноз, по форме и содержанию он будет несколько отличаться от того, чем пользовались обычно в таких вещах до сих пор. Я хотел бы сделать одно предварительное условие: при известной независимости взгляда рукопись можно рассматривать как легкое чтение. Правда, мне не хотелось бы, чтобы предложенное ниже воспринималось как еще одна новая работа на тему «я всем расскажу, до чего они довели планету», но тут уж как получится. Ни одно из высказываний, конечно, не будет иметь претензий на обладание космическим всезнанием – хотя рукопись оставляет за собой право, чтобы, вслед за перелистыванием последней страницы, сохранить у читавшего о себе такое подозрение. Вместе с тем, кое у кого, быть может, вызовет интерес удобный случай взглянуть на себя и на то, что его в этот момент окружает, глазами третьего лица – или, лучше сказать, глазами постороннего.
В меру отпущенных сил, я собираюсь показать, насколько непростой задачей бывает иногда оставаться добросовестным приверженцем принципа стороннего наблюдения. Лишь некоторые из приглянувшихся следствий хотелось бы предложить тоже. В обоснование же этих следствий было сочтено уместным чуть-чуть соприкоснуться со сферами довольно скользкими, говорить о них пока на сегодняшний день слишком громко не принято и лишь взглядом, как бы вежливым умолчанием давая понять, что понимающим к сведению принято. Пояснения будут придерживаться того частного мнения, что, загнанные в тень, сферы эти могут быть опаснее и что излишняя тишина именно по данным аспектам этногенеза привела бы к результатам скорее неожиданным, негативным и озадачивающим. Осмотр на месте продолжит наиболее простой ряд напрашивающихся аналогий. Одна-две из приближенных иллюстраций – чем бы всё предположительно могло закончиться – будут приведены в заключение. Каких-либо фактических подтверждений предложенным аналогиям и иллюстрациям, ввиду либо их известности самой широкой аудитории, либо в силу не зависящих от автора исходящих, не приводится.
Если повезет, то я немножко выступлю в роли историка и где-то попробую свои силы в качестве Геродота – не в смысле прилежного собирателя фактов для современников, но единственно лишь в рамках скромного учетчика для тех, что в конце концов всегда когда-нибудь приходят следом. Я не Хронист из Галикарнасса и у меня другие цели, и я могу позволить себе чуть меньше ясности в деталях и чуть больше добросовестности в смыслах. В рукописи обобщение «этнос» будет нести несколько более расширенное толкование, чем только как исторически сложившаяся этническая общность людей. Уверен, неспециалист легко проживет без такого рода тонкостей.
Вставлю еще раз тот же оборот, чтобы сообщить, чего мне не хочется – на этих страницах и дальше будет отведено особое место тому, что принадлежит к сфере моих пожеланий. Мне не хотелось бы прямо от порога сразу брать слона за бивни, а, насколько позволяет время, вначале осмотреться и совершить ряд обычных ритуальных движений.
Помню, первые попытки дискуссий на данную тему делались мной еще когда я ходил в детский садик, сидя на горшочках в тесном окружении товарищей по одной группе. Но тогда общий корпус умеренных замечаний не сумел вызвать понимания, не говоря уже о сочувствии. И даже более того, вернувшись совсем недавно издалека с высоких гор и вновь отдав дань обряду стороннего наблюдения, я увидел, что ничего тут не изменилось, что едва ли не все тут осталось тем же, чем и было всегда, прежним. Я не знаю, в чем здесь дело. Меня иногда посещает нехорошее чувство, будто я вновь один и передо мной – только тесный круг товарищей по одной группе. И уже нет никаких надежд на благополучный исход.
Синдром неопределенности не знает ограничений вселенной. У него свои представления о физике измерений и пределах возможного, и если тут хоть что-то еще делается, делается именем его. Насколько получается судить из наших космических далей, по поводу введения латинской графики в одном из этнических доменов нового каганата, точнее, его там запрещения было приведено уже столько правильных, обоснованных и нужных слов, что кажется назревшей необходимость произнести также и пару новых. И даже не столько в его поддержку, сколько в качестве скромной попытки отразить возможность иного взгляда – по другую сторону от взглядов заинтересованных, в старании лишь избежать их стандартной дихотомии. Сегодня ведь часто принято исходить из соображений гармонии в обсуждении.
Прибегая к языку формальной логики, квантовая реальность не имеет решения кроме того, которое еще не состоялось. В смысле известного боровского принципа дополнительности, существует определенная корреляция между тем, кто чего хочет, и тем, чего никогда не получит. И зависимость здесь прямая, а не обратная (вопреки общепринятой мудрости). В данной связи, совершая сколь угодно глубокий ретроспективный обзор, попробуем для себя вывести первую аксиому и склонимся к мнению, что все неприятности конкретного этноса, вся бросающаяся даже постороннему застойность этногенетической эволюции данного домена оттого, что он, так сказать, всегда слишком мало хочет. То же соотношение касается и этноса башкир, равно как и остальных представителей алтайской семьи языков. Исторически это вполне объяснимо. Разумеется, в жизни все как обычно выглядит несколько сложнее, и всегда есть некий крайний предел желаний, но он сегодня в такой астрономической удаленности от еврокочевого этноса и любых возможных этнопсихологических установок, что им следует походя пренебречь. И на мой взгляд, здесь вполне по-человечески понятно, но совсем не конструктивно начинать горячиться, как кое-где происходит на местах, пытаться что-то торопливо объяснять другой стороне из исторических нюансов собственной никому не известной и еще менее интересной лингвистики – и в конце еще вдруг выдвигать обвинения в некоем шовинизме, смысла тут совсем немного. У другой стороны это всякий раз будет лишь оправданно вызывать хорошо известный прилив положительных эмоций и легкую снисходительную улыбку сорта «а что вы нам сделаете».
Вообще, надо заметить, даже наблюдателям посторонним и по интересам очень далеким, распоряжения о недопуске в пределы русских земель латинской графики можно встречать, лишь качая головой. Они же не одни на этой планете. Правда, слишком многое говорит за то, что, будь это так, они бы не возражали. По моим наблюдениям, всякое упоминание хотя бы вскользь подобных тем ими с замечательной поспешностью определяется как «рост национализма». О том, что сама такая поспешность уже свидетельствует об их собственном национализме, они отчего-то всегда молчат. Это дело нужно поправить. Давайте посмотрим, что тут можно сделать.
Любой этнический язык – исключительное право и особая привилегия всякой конкретной культуры называть себя культурой, ее наиболее потаенные части сознания, слагаемые пресловутых архетипов мышления. Без них ни одному этносу мира нельзя всерьез рассчитывать выжить. Другая сторона в данном случае не имеет даже права советовать вам, каким язык должен быть и на что он не должен быть похож. Неловко даже предположить, чем бы обернулось, примись домен еврокочевников в обязательных выражениях рекомендовать русскому населению особенности их национального языка и в каких буквах тот должен быть организован. Навязывая свои буквы, напрашиваются на неприятности. Наблюдая за всем этим, вызывает только удивление, как по принятой традиции широким движением, уверенной, русской рукой сегодня забираются в самые деликатные свойства чуждым и далеким культурным формам и без тени естественной в других странах рефлексии насчет «можно ли?». Они совершенно точно знают, что можно. («Чуждой» – употреблено здесь лишь как вид несущей функции; думаю, никто не решит усмотреть тут обидного оттенка, поскольку вряд ли хоть у одного этнически русского повернется язык назвать данные культуры Turanians, Урало-алтайской ветви языков, «братскими». Мне было любопытно узнать, что по тому же вопросу смогли бы сказать более осведомленные люди, так один из них, имеющий к «архетипам» профессиональный интерес, не без иронии как-то заметил, что даже и сегодня, спустя несколько столетий бывает легче всего испортить настроение руссиянину, всего лишь не к месту коснувшись известного татарского нашествия по русским городам и безжалостного их администрирования. Что постороннему взгляду любопытнее всего: только после того, как очередной такой многострадальный русский город в очередной – уже в семнадцатый по счету, раз был буднично между делом сожжен до уровня погребов, – не по «рецедиву», а так, в рабочем порядке, кажется, Чернигов, – знаменитое русское терпение не выдержало, и на свет появилась знаменитая еще более, пережившая столетия сентенция насчет «татарина, хуже которого только гость, которого не звали». Логики, если вдуматься, тут не очень много, зато искренне. Легко представить.)
Касаясь таких и подобных им достаточно скользких тем, всегда было уместным порассуждать немного вслух о том, что можно говорить и думать и что нет. То есть об относительной словесной свободе. У вас о ней сегодня много говорят. Один благодетель в этом смысле порекомендовал даже как-то попытаться согласовать то, что сам в таком, свободном состоянии успел надумать, с официальным мнением, чтобы в какой-то мере подстраховаться и не быть с ходу задвинутым под виртуальную статью о сепаратистах – с тем чтобы как-то пригладить ненужные очертания и углы. Как сказал бы англичанин, прижать всех к сердцу. Со стороны и в самом деле выглядит так, что у вас что-то уж слишком четко очерчено, что думать можно, а от чего разумнее воздержаться. И кстати об этих сепаратистах.
О самом слове – быть может, наиболее употребляемом на сегодня в ряду других стратегических вооружений московского президента, частотность употребления которого под силу было бы перекрыть уже разве только «международным террористам». Я не социолог и не хроник и хотел бы где-то навести справки, велась ли или ведется ли в настоящее время хоть одним из дотошных политологов-лингвистов компьютерная статистика подобного рода, сколько раз на день лояльное подданное ухо в пределах досягаемости телевизионного динамика слышит то или это. Но со своей стороны не удивился бы, если бы в итоге выяснилось, что по частоте вступительных заходов первое не сильно отстает от второго. То есть уже как бы способно нести функцию взаимозаменяемости. «Сепаратист = международный террорист». Результат, замечательный уже сам по себе. То, к чему все пришло, вызывает из этногенетического мрака такие горизонты, что хотя бы немного на них нужно задержаться. Теперь даже у нерусских бабушек «сепаратист» занял свое место в личном составе наиболее крепких ругательств, войдя в обычный при-дворный обиход. Пожалуй, день, к которому так трудно шли и который в Москве, надо думать, был встречен с задыхающейся радостью, настал. В анализе бессознательных реакций массовой психологии такой нетрудный фокус называется апперцептивной суггестией, заурядное выведение из временного ситуативного состояния – устойчивого. В принципе, он доступен любому из вас. Все, что для него необходимо, доступ к телекамере с устойчивым сигналом на половину континента.
Но намного интереснее тут другое. С удивлением для себя я неожиданно обнаружил, что совсем немногие, до пугающего незначительная часть людей даже из убежденных в своей образованности еще хотя бы приближенно догадываются о том, что же конкретно может стоять за до такой степени любимым – или не любимым – президентом и приоритетной нацией, морозящим кожу термином. Что же в таком случае нужно думать о крепко пьющих слоях трудящегося населения, которое ничего не решает, но для кого все это делается. Этимологически «сепаратный, сепаратист» уходит в латинское «separatus» и означает «независимый, следующий самоопределению, отдельный, особенный, самостоятельный, свободный, индивидуальный». Но президентом, конечно, слово взято не из латинского, а из русского, который «снял» его с английского на самую широкую руку что-то около 70-ти лет назад. Самые известные из известных широкому кругу сепаратистов – страны Прибалтики, Финляндия, сотню лет наслаждавшаяся прелестями и любовью Руссии, и Литва, Латвия, Эстония. Никогда и ничего Москва не боялась так, как этого.
Невинное истертое слово означает всего лишь полную независимость от нее.
Ему предстояло в конечном счете стать первым в ряду смертных ругательств, пройдя позднее весь необходимый курс по программному внедрению в сознание населения, которому надлежало уже с бессознательного уровня знать, как правильно думать. За известной республикой «нового каганата», к слову, без всякого труда просвечивает история еще одной Финляндии и еще одной канадской провинции Квебек сегодня, чем и вызывается нервная рефлексия москвы.
То есть. Возвращаясь к террористам. Аккуратно следуя далее логической нити Москвы, переход даже одного из алтайской семьи языков на латинскую графику должен был бы непосредственно быть увязанным с: выходом из-под контроля русского языка, формированием национально-освободительного движения и, как все понимают, с сепаратной деятельностью. Что и требуется рассмотреть отдельно.
В качестве одного такого случайного примера – как метят себе новую территорию и как же в действительности надлежит сегодня правильно думать всем отдаленным этноареалам вплоть до неведомой японской островной гряды по мнению уже непосредственно центральноиздателей – я и избрал один переводной том-трактат, «центральноизданный» под обычным видом частного академического мнения.
1
Есть в Польше один философствующий медик. Зовут его Лем, и философствует он так интересно, что знаменит стал через это еще живым. И есть у него одна знаменитая книжка, «Сумма технологии» называется. Я долго ее одно время искал, мне ее еще в детстве настоятельно рекомендовали прочесть, и ее, несмотря на все мои старания, найти так и не удавалось. Оказывается, книжку ту очень долго не переиздавали, переиздав и пере-переиздав практически все у Лема остальное. Я только потом узнал, почему. И вот наконец через несколько гонцов и часовых поясов сообщают мне, что всё, выпустили такую книжку, вышла, массовым тиражом, на белой бумаге без единой иллюстрации и все что хотите, – только почему-то в сдвоенном «центральном» издательстве, специализировавшемся до того строго на русской попсе. В общем смотрим, что и зачем.
Держал я ее в ладонях с приятным чувством и удивлялся ее размерам, «книжка» оттягивала руку. Я вначале не понял, чего это «книжка» такая распухшая, ну а потом уже было поздно. Как выяснилось, всю ее, от возлесловий до эпилогов, постранично, снабдил кто-то фундаментальнейшими абзацами сносок, до упора, местами едва ли не до 3/4 страницы, «под редакцией» неких трех преуспевающих литераторов, длинно и удобно печатавшихся в сферах московской фантастики. Сноски те, как и предвиделось, оказались не какими-то там аристократичными соображениями по поводу, уровня где-нибудь комментариев к стоикам и перипатетикам, знакомство с которыми может оказаться едва ли не более поучительным, чем собственно сам трактат, и под которые явно хотел подсуетить свои периоды конкретный штат подредакторов. Сноски призваны были вскрыть пожелания самих литераторов по всему ряду возможных аспектов познания и затронуть все доступные проявления жизнедеятельности, жизнетворчества, кибернетики и собственных предрассудков, удобно располагая на чужой работе свой труд, на все проливая яркий свет, аккуратно поправляя всего автора, доводя книгу «до ума», – Лем за ними уже не просматривался. Что за черт, думал я, ничего еще не понимая, закрывая книгу, разглядывая со всех сторон и раскрывая снова. Если не хотят, чтобы книгу кто-то читал, то зачем тогда было так напрягаться с ее изданием?
Все, оказалось, лежало в областях совершенно других. Я до того как-то достаточно неопределенно, туманно и легко воспринимал все это – пока случайно не наткнулся глазами на те же фамилии на совсем другом издании. Кое-что в этом мире в самом деле никогда не меняется. Даже из обезвоженных мумий Стругацких они сумели сделать свое средство продвижения. Существует, видимо, какой-то универсальный, вселенский закон, по которому все минимально значительное и стоящее рано или поздно начинает обрастать всякого рода «учениками» и паразитами-давнососами, занимающимися не столько делом, сколько укреплением своего авторитета. Бледный червячок по традиции скучен, но истеричен. Одно такое недоразумение эволюции, обиженное генами и умирающим метаболизмом, полумертвое подпитерское создание из все тех же вовремя подписавшихся в ученики, неизбежно напухнув от верно выбранного места, прямо вывернулся наизнанку, самым шумным тиражом пытаясь под себя переделать «За миллиард лет до конца света», чтобы хоть так выжить и чтобы хоть так бледные ценности смогли пережить убивающий сквозняк, мстя книге. Это всегда серьезный вызов любви к чистому всякого постороннего разума – быть свидетелем тому, как недоразумение на изгибе испачканного колеса в очередной раз делает на своей физиологии успех. Нельзя с большим недомоганием и сомнением пялиться на местные ценности, чем наблюдая одну из подобных насмешек эволюционного развития. Таких вечно подводит их один и тот же истероидный тип акцентуаций: что бы они ни делали, чем бы ни пробовали заниматься и о чем бы ни собирались рассуждать, будет только их физиология. «Замечательный петербуржский писатель».
Конечно, одна из мумий могла бы сказать тут, что нам лучше следить за собой и заниматься своим делом, и будет не права, это давно уже не ее дело. Да, похоже, по большому счету и не было никогда. Внимательному взгляду много сказал бы уже только один сюжет противостояния: его и вселенной. Кто поверит, что, однажды получи они доступ к громковещанию, за ними удастся уже расслышать тех, кто на них не похож? Теперь давно не секрет, что всякая претендующая увидеть свет работа печатного формата предварительно проходит обычную редакторскую отфильтрацию на стандартный предмет приемлемого уровня изложения, отфильтрация коя, помимо того, призвана сегодня к производству и новой, уже приоритетной, функции на предмет отсева несоответствий установленным в конкретном обществе социальным нормам и, что делать, неизбежной в вашей стране идеологии.
Что конечным своим результатом имеет выпуск в свет исключительно того, что не станет противоречить принятой на сегодня у вас – на этот раз уже религиозной – идеологии обычного формата. Всякая иная работа, заведомо отступающая от пределов ее выносливости и терпимости, будет остановлена еще на подступах. Большинством голосов у вас было решено считать, что бог есть, – со всем проистекающим для иных сопряжений комплексом последствий. Они бескровно изживаются – начиная с детей. Что само по себе разумно, с учетом дистанции различий.
Далее, согласно логике собственного же изложения, как можно предположить, следовало бы предпослать естественный переход к оживленной дискуссии насчет религиозного преподавания в рамках единой общеобразовательной системы детям всего коренного этнического состава Восточной Федерации (кажется, говорить отдельно нет необходимости, какой именно вид конфессиональных воззрений предполагалось для них ввести), но это неинтересно даже как социальный тип мышления. Каким-то ослом с достаточной фамилией выдается всем на доскональное обозрение первая же пришедшая ему за утренним моционом в туалете мысль – все немедленно бросаются, спотыкаясь и расталкивая друг друга локтями, ее трезво, тщательно, всесторонне и непредвзято обсуждать, млея от самой возможности все вместе обсуждать что-то с заранее ясным исходом и заставляя потеть с ними героя дня. Теперь перед ними со всей неотвратимостью встает вопрос: чего обсудить еще.
Один пример – как бы в скромной попытке показать, насколько зачастую немного смысла бывает в старании выжить у того, кто еще не прошел их курс лечения, и что в тех же официальных изданиях делает самосознание конкордата с мыслью тысячелетий – мыслью не своей, мыслью необратимо чужой, но известной настолько, что там очень скоро начинается усиленное ерзанье с собиранием свидетельств, что и вот эта территория уже помечена ими раньше других. У римского стоицизма не раз можно встретить расхожий оборот вроде «поклоняться божественному, божеству», «поклоняться богам». Понятно, что ни о каком монотеизме в то время речи идти не могло. Попробуйте предсказать, какой вид то же самое будет иметь в версии издания конкордата пн. Ну конечно, «поклоняться богу» – легко догадаться, какому.
И с литер самых передовых, крупных, так, чтобы никто не ошибся. Интересно задержаться и попробовать посмотреть, что за заданной культурной нормой стоит. Таким образом, начиная с этой отметки истории уже нет оснований усомниться, о ком у прославленных мужеством античных богов должна была болеть голова – тепло и нежно. Из всего пантеона богов даже Юпитер как креативное начало никак не соотносился с известными потребностями христианства, но ему всякий раз приходится призывать на помощь все стоическое мужество, соприкасаясь с каждой следующей христианской редакцией, чтобы сохранить обычное каменное выражение хладнокровного хранителя космических глубин. «Господь – это тот наставник, что таланты выводит из неизвестности». Тертуллиан приводит эту фразу Сенеки Мл. как живописную иллюстрацию, чем жила и прерывно дышала беспокойная мысль античной культуры.
Фраза эта так ему понравилась, что он забыл указать, что у Сенеки в трактате «О благодеяниях» речь шла о Юпитере. Но и это еще не все: занесем фразу в оперативную память, она еще себя покажет. Та же максима в силу то ли своей несложности, то ли доступности наносит религиозному сознанию такой удар вдохновения, что тот сегодня временами бросается заканчивать себя целым зданием философии насчет когда, как и где следует развешивать собственные сладкие бублики, с тем чтобы никто не ошибся, в какой стороне расположен далекий свет истины.
Если еще раз вернуться к теме загадочной акселерации отдельных литер в местной литературе: в результате известных усилий в свое время компетентными лицами там даже был клонирован специальный термин. Произносится как «поиск бога». Это интересно, как говорили самураи. Именно он был призван объяснить и расставить в этом мире едва ли не все. Другими словами, мудрость древних миров не могла быть больше занята ничем, но лишь поиском именно их предпочтений. Преемственность эпох. И в самом деле, стоило видеть, с каким порывом вдохновения отправились они искать его всюду, где только абзац предоставлял им такую возможность. Здесь как раз то, за что всегда с недоверием относились к шлюхам от филологии. И это понятно. Непонятно только, откуда у пантеона античных лиц могли взяться такие искания, когда не пахло еще никакими откровениями, а массовые чтения евангелий заменяли на массовые гонения их дистрибьюторов; когда первых христиан скупые на доброе слово римские легионеры отстреливали из одних только соображений чистого пространства; и это тогда, когда Маркус Аврелиус (посмертный титул: «бог благосклонный») лично снаряжал и благословлял на нужды такой экономии экспедиции, а то, что потом от них оставалось, цепями и крючьями доставали из подвалов тюрем.
…А потом приходишь ты, чтобы, обратившись, скажем, к подробным комментариям к трактату какого-нибудь Ницше, там, «сзади», это где поближе к обложке, очень скоро начать про себя удивляться щедрому, едва ли не построчному сопровождению его мыслей аналогиями и параллелями, весьма приятными «подавтору» и еще более приятными подредактору, как бы увиденными составителем соотносительно с текстами библии. («Ср.», «ср.», «ср.», «ср.»… Если я правильно разобрал, предлагается «сравнить» что-то с чем-то. Ослик бы умер от приятного удивления.) Я извиняюсь за длинный неподъемный слог, но меня это уже слегка достало. Ты перелистываешь и думаешь, почему все так сложно. Спрашивается, почему ему можно это печатать, а мне нет. Далеко не сразу до тебя доходит, что таким образом в широком ассортименте представлялись свидетельства, буквально с фактами на руках, как сам прославленный автор – речь, конечно, о Ницше – шаг за шагом кропотливо открывал в себе все новые источники вдохновения и где он их брал. «И иш-шо одна аберрация…»
Потом до тебя доходит то, что ты уже на подходе инстинктом понял еще на уровне подсознания, но еще не пытался членораздельно оформить в форме непечатных выражений. Там написали, как тебе надо правильно думать.
Руссияне больше не стесняются. Вопрос и в самом деле становится интересным: чем скучающий психолог и психолингвист объяснит всеобязательное увеличение самой первой русской буковки «бэ» в слове «бог», как только за теорию и практику перевода берется русский представитель? Хорош вопрос не тем, что он доставляет какое-то особенное удовольствие, а потому, что, как я подозреваю, этого никто больше уже не сделает. Такого скрупулезнейшего, поистине беспрецедентного внимания к антропологическому аспекту орфографии данного слова не найти больше нигде. Его нет в греческом, французском, английском и скандинавских языках. В немецком, как известно, все существительные пишутся с заглавной. Честное слово, кто хоть раз задумывался над этой маленькой особенностью данной культуры, ничего не ценящей так, как состояние отстойного покоя и «чтобы ничего не менялось», того не покидало подозрение, что он случайно соприкоснулся с какими-то из наиболее глубинных и архаичнейших слоев их сознания.
Я от себя не могу подобрать другого объяснения как то, что все они таким архитектурным решением графики в своих глаза чуть-чуть становятся выше окружающей бренной среды – так сказать, немножко ближе к богу, чем другие. Для меня остается просто неразрешимой загадкой, как ту же глобальнейшую из задач взялся бы разрешать у себя представитель немецкого языка. Самое интересное начинается, когда переводить, скажем, уже неоднократно проклятого безбожника Ницше принимается сознание руссиянина и его рефлексы: оно и здесь уверено, что лучше разбирается, как тому нужно правильно думать.
Где только в оригинале станут мелькать «Ni dieu…» (фр.), «advocatus dei…» или «quibus nihil ad deum…» (лат.); где только речь будет идти о Дионисе, «богине философии», «боге сновидений», «боге индивидуации и границ справедливости» или же известных традиций монотеизма, «элевсинского мистического зова» или же «ударов резца дионисического миротворца», – громко, не сомневаясь и совсем не стесняясь, будут снова предложены русские вкусы строго соразмерно пожеланиям своей конфессии. Говоря иначе: если вы в силу каких-то причин сочтете не нужным прислушаться к тому, что они от вас хотят, в рамках их языка вы тем самым практически на нет сводите вероятность издания собственного взгляда в стандартной форме книги – неважно, из какой области.
Был у Сенеки один полемический трактат, «О счастливой жизни». Целые периоды голого сарказма и никаких перспектив остаться в жизни счастливым. Все-таки нужно признать, были в то время трезвые умы – и было их явно на стандарт единиц исторических площадей больше, чем когда-либо еще. Впрочем, в выражениях там не стеснялись. «Я считал бы возможным оставить их в покое, если бы некоторые из них со своих крестов не плевали на зрителей».
Вот, на взгляд непредвзятого сапиенса, как лучше понять данный продукт мысли? Совершенно правильно: обратившись к исходному тексту. Но редакция конкордата решительно отправляет детальные комментарии к обстоятельной экскурсии относительно того, как же в действительности «место» это следует понимать. Предполагается, что сегодня нет необходимости быть Юлием Цезарем или иметь у себя кровь древних германцев и обращаться с двуручным мечом, как обращался с ним Фридрих II Гогенштауфен, чтобы в период отдыха между крестовыми походами писать обстоятельные трактаты и плевать на три религии мира. Считалось, не привыкший лезть за словом в карман конунг («Антихрист», в терминологии папы Иннокентия III. Впрочем, сподвижники безбожного рыцаря, орудовавшие языком столь же уверенно, сколь и мечом, звали так самого папу.) знал, что делал. Возможно, безбожная кровь древних гуннов тут подошла бы с не меньшим успехом.
То есть, говоря иначе, когда Ницше кипятился насчет не имевшей в истории прецедентов изворотливости христиан, еще точнее – их сознания, приводя в действие мощнейший инструментарий диалектики, все доступные ему стенобитные орудия логики и гигаватты чисто человеческого возмущения, которое (тоже чисто по-человечески) хорошо можно понять, обвиняя их ни много ни мало как в «лживости» ума – в том ключе, что сегодня нельзя располагать всем накопленным достоянием разума и науки, одновременно быть верующим и при этом не врать самому себе, – то эта благородная душа последнего из древних германцев совершенно и глубоко ошибалась.
Еще как можно. Он мог треснуть вместе со своей логикой и возмущением на последнем градусе, но, вообще говоря, дефективность сознания оставляет за своими пределами весь фронт его нападений. Селекционный отбор всей поступающей информации блокирует ту ее часть, которая в силу ряда причин не отвечает ряду параметров. Говоря по-другому, две тысячи лет сумерков против него, и они его не слышат.
Но нельзя, конечно, сказать, что он делал все и возмущался зря. Скажем, еще и послезавтра его передовой опыт в разрушении скрижалей, которые человечество до него две тысячи лет собирало и берегло, украсит любую галерею мыслей и любой отдыхающий ум. Обычно я стараюсь не цитировать там, где цитировать нечего. И я готов согласиться, что здесь тот случай, когда даже чрезмерное цитирование чужих жемчужин – будь они в самом деле жемчужинами – уже не в силах усугубить то, что без них стоит немного. Я даже допускаю, что опыты вроде этих легко восходят к благородным категориям антологий, если мысль хороша, то ее не испортит даже чужое прикосновение грязных рук; но после того как я однажды заметил, что в остальной обитаемой вселенной о нем ничего не знают кроме того, что было где-то такое имя, я решил включить здесь несколько афоризмов, с предложением собственных пояснений. У меня большое подозрение, что это кончится не скоро.
В случае же с «Суммой технологии» дело осложнялось тем, что книга как будто уже успела пересечь океан, и отсутствие самого главного труда автора на фоне уже изданного выглядело по меньшей мере озадачивающим. В стране п.н. же как бы словесная свобода.
Не удовлетворясь обычной ролью инструмента универсального закона, «подредакция» уверенно и широко, с истинно русской открытостью и решительностью вывела себя в соавторы. Причем в структуре самих уникальных по обилию и плодотворности наслоений сносок, уже со своим сюжетом, доставляло удовольствие наблюдать за поворотами напряженной мысли соавторов, где вначале надо подготовить почву для читателя; затем самого читателя; затем где для читателя целесообразно подготовить уже автора, который не может думать, чтобы поминутно катастрофически не ошибаться; какую затем страницу можно уже, не прячась, забрызгать слюной, а какую просто испачкать своим вниманием, – «а вот здесь следует немедленно сбросить напряжение, не перегибать, дать волю объективности, похвалить автора за достигнутое, выдержать длинную паузу и немного, чуть-чуть, пошутить». Их много, этих страниц, и лишь успев ознакомиться с линией их общего сюжета, очень скоро понимаешь, что их не могло быть меньше. Как раз этой книге ничто не должно успеть помочь. Она слишком знаменита, чтобы выпускать ее одну в страну русси «просто так».
В рамках «полемики», уверенным шагом, всем немногим из оставшихся заинтересованных показывается, как думать нельзя. И все из опасения, что поймут не так, как хочется им, а как написано. Я бы не поверил, если бы сам не держал книгу в руках. Автору элементарно мстили за другой его «Осмотр на месте». На его же страницах, но за мой счет.
«Сумма технологии», конечно, не могла иметь в пределах конкордата п.н. иной вид.
Там, где список книг для прочтения иным этническим культурам определяется лишь почитателями «Суммы теологии» Фомы Аквинского (сама идея психоанализа по которому – уже разновидность греховного кощунства), нетрудно предсказать, какая из книг напечатана не будет. И можно было бы рассуждения те со всеобязательным наукообразием, не суетясь, перелистнуть – если бы не одна только промелькнувшая перед глазами до крайности занятная сноска, пришедшая уже непосредственно в соприкосновение с данной рукописью, и показавшаяся лично близкой мне и до боли знакомой.
Речь идет о проклятой свободе.
Они ее считают – непредвзятой горстью и в любых соотношениях.
«Сегодня мы считаем, что 3 метода познания мира: объективный (научный), субъективный (принятый искусством) и трансцендентный (характерный для религии) – эквивалентны и могут смешиваться в любых соотношениях…»[1 - С. Лем. Сумма технологии. Terra Fantastica – «АСТ», 2002. Комментарии под торжественным значком копирайта некоего «С. Переслегина». Очевидно, что клинический вздор такого уровня прямо на страницах знаменитой книги можно нести, лишь спрятавшись под псевдонимом. Случай комментариев настолько беспрецедентный, что заслуживает того, чтобы всем аплодировать недоразумению стоя.]
Сегодня «мы считаем». 170 лет спустя от времени последнего по счету обугленного столба, плохо пахнувшего во славу христианства, – кого сегодня уже волнует, что там считают божемои, если на минуту вынести за пределы периметра эшафотов самих божемоев? «Б-блеск», – как сказал бы какой-нибудь греческий козлоногий бог. «Смешиваться» -то может в любых соотношениях что угодно и где угодно, вот только куда потом это выбросить, что бы ничто не испачкать и не испачкаться самому?
Был, говорят, такой барьер на каменистом пути цивилизации – «фазовый», так вот его удалось благополучно преодолеть «за счет сочетания новой (христианской) трансценденции и инициированными в античное время принципами развития и свободы личности…
Свободы личности… Fucking piece of shit, как сказал Демокрит, когда ему отдали на рецензию какого-то начинающего паразита.
Был, значит, где-то и там тоже свой принцип свободы личности – но цивилизация накрылась бы пепельницей, вместе со своими барьерами, не будь на свете новой (христианской) трансценденции.
Это было уже не первый раз, когда промелькало негромкое стремление кого-то как бы невзначай поставить себе в заслугу то, что и было достигнуто лишь вопреки ему, напряжением чудовищных усилий – с началом его преодоления в себе и ни в коем случае не раньше.
Надо думать, комплекс известных организационных мер по возведению эшафотов, растягиванию связок, расчленению суставов и дальнейшему сожжению поголовно всех, кто минимально слышным образом рассуждений отличался от заданной средней серой массы, когда в отдельных городах в отдельные дни обугленных столбов насчитывали до нескольких сотен, – так помогали пробудить наконец в сознании свежесть мысли, так проводили историческую инициацию античной свободы личности, так выражали теплую признательность язычеству и его веселью и так преодолевали барьер цивилизации. Речь даже не о реакции Контрреформации сразу вслед за Великой Реформацией как ответ Лютеру (упертому болвану из глухой деревни, как его назвали бы сегодня): именно данному эпизоду история планеты обязана тем, что не произошло контакта этого дня с днем Античности. То, что минимально грамотный разум назовет катастрофой – в пределах всех социокультурных измерений. Об удивительном научном бесплодии Европы Средних веков стало возможным говорить, когда удивление по такому поводу больше не грозило потерей жизни.
Не может надоесть удовольствие со стороны наблюдать, как тот, кто по логике времени тогда и там неслышно стоял бы в непосредственной близи от периметра столбов, полыхающих и с треском сыплющих искрами, с неподвижным лицом и со скукой отправляя правосудие, за бесподобным Тертуллианом про себя и вместе со всеми привычно повторяя: «…Мы не нуждаемся ни в каких исследованиях после евангелия и Христа…» – сегодня негромко что-то считает и заканчивает защиту своих авторских прав на собственные сноски и благоприятные послесловия к книгам тех, кому столбы были посвящены.
«…Увижу и мудрых из философов, на огне подрумяниваемых совместно с их соучениками, учили коих, что нет бога, что нет души и не возвращаемы оне во тела прежние…
Какой же претор, или консул, или квестор, или жрец в силах дать тебе столько узримых радостей – и столько восторга?..
А мы вот, одним лишь напряжением веры, способны уж и в день нынешний нарисовать всё в духе и воображении…
Кажись, это и поприятнее будет, что улицезрить имели бы в цирке, двух амфитеатрах и на всем побоище…»
Боюсь, против такого приступа смирения и любви нужны не доводы, а немногословное вторжение безбожных гуннов. Но никогда не оставит того, кого ласково и любя называют у нас божемоем, желание протиснуть себя в чрезвычайно престижное общество двух единственных методов познания мира, научного и искусства, – а когда всякий раз будет ясно, что не получится, объявлять их оба, конечно же, своим «эквивалентом». Опыт сверхсенсорики не может быть здесь включен не столько даже из соображений обезопасить ее от паразитов, сколько по причине того, что она повторяет логику анализа науки и индивидуальный инсайт искусства. Художественный человек – предтеча человека научного, и первый – только дальнейшее развитие другого, говорил где-то один разрушитель скрижалей, давая прогноз отдаленному будущему и предсказывая искусству вечернюю зарю: так человек на склоне лет вспоминает исчезнувшую юность.
170 лет – это еще совсем немного, но необратимая ошибка ими уже совершена. Те из оставшихся, на пепел ими не пущенных, сумели уйти слишком далеко, чтобы стать в их приоритетах тем вирусом, которым совсем скоро, возможно, всего лишь через несколько сотен лет, в конце концов поперхнется их программа. И времена, быть может, наконец выйдут из ступора и начнут меняться.
С пониманием и тепло нужно ожидать и в дальнейшем соразмерного увеличения количества их оправданий – соразмерно нашему знанию, и их непревзойденных по красоте исползновений – под новый порог, в другую темную щель, на длину инструмента. Далеко бы успели мы уйти, от них и их эшафота, начни смешивать науку «в любых пропорциях» с идеологиями и «распаковками смыслов», за которыми не нашлось ничего, кроме уже известных пожеланий? Безошибочно и всегда, в любой информационной среде удается вычислять их – по их пожеланиям. Им нет никакого дела до того, как там было или могло быть в принципе.
Идеология их и идеология любых других – они давно отчаялись уже чем-либо нас удивить. Все их пожелания и вся орфография их пожеланий давно приняты во внимание, добросовестно рассмотрены и отложены в сторону. В том, что касается человека этого времени, они менее всего пригодны на роль постороннего наблюдателя. Дело не в том, что они с увлечением рассказывают друг другу о том, на что не счел бы нужным расходовать время я. Они перекрыли последний доступ к громкоговорителю мне и всем, кто на них не похож, предусмотрительно не забыв оставить его себе. Когда слышишь только себя, не сложно убедить себя в своей общекосмической значимости. Курс их лечения все остальные уже прошли. Сейчас они не стесняясь лечат меня под свой вкус, но опять за мой счет, даже не догадываясь, как выглядят со стороны.
Вот фундаментальнейший – в традициях христианства – вопрос: имел или не имел его основоположник личную собственность? Говоря простыми словами: в достаточной ли мере он был неимущ? Это же далеко не праздный вопрос. Это не теза из категории «ха-ха», как кто-то сразу подумал, а глубинный, затрагивающий все внутренние органы верующего типа сознания, которыми он любит. Казалось бы, чего тут много думать и чего исследовать, – но это только на взгляд посторонних. Ну, может, имел – в виде хлеба и вина, поскольку ими вроде как нельзя преуподобить сущность, сподобившись насущное брать лишь во временное пользование, есть ведь чего-то надо.
А может, и не имел – поскольку предметы оные, господней мудростью относимые к объектным категориям насущных необходимостей, не могут, таким образом, быть относимы к предметам личной собственности. Другими словами, господь был безусловно неимущ в достаточной мере. Это только сейчас суть поднятой проблемы выглядит лишенной академического интереса, а тогда как раз лица из особенно настаивающих на данной точке зрения целиком и полностью сжигались вместе с их мировоззрением после плотных и продолжительных сеансов следствий с применением самых интенсивных методов дознания – именно как казус опасного отклонения от канонов принятого.
И это лишь сегодня вызывает неподдельное удивление – а в те эпохи оная проблематика была предметом оживленнейшего обсуждения в пенатах самого соглашения орденов, зачастую прямо там же, в пенатах, переходивших непосредственно к рукоприкладству, что много позднее с таким деликатным и негромким юмором описал один известный итальянский ученый-медиевист – потомок тех самых францисканцев и бенедиктинцев, благородный похоронный сарказм которого чувствовал всю неспособность передать на бумаге суть камня преткновения и современное умение испытывать удивление.
Дело было в том, что легализация утверждения за создателем христианства отсутствия той самой личной собственности закрепляло за канонами орденов право быть нищим в достаточной мере тоже. То, за что боролись. Что за одно это отклонение от нормы официально приговаривали к костру – тогда вызывало сочувствие далеко не у всех.
…Сам Лем обошелся с ними очень просто, обронив только мимоходом – по поводу посягательств на эйнштейновский постулат насчет постоянства скорости света, посягательства, к ним не имеющего отношения: важно, что для науки нет нерушимых истин и авторитетов. И вряд ли дипломированные божемои станут выглядеть наукообразнее только оттого, что держат на чужой территории свою икону авторитетов не перед собой, а позади. И вряд ли всем ученым вскоре предстоит броситься осыпать их поясницу поцелуями только потому, что так п.н. решили большинством голосов.
Это был один из лучших образцов такого рода, издаваемых приоритетной нацией, которые я держал в своих руках. Редакторские жемчужины передергиваний удавалось бы начислять до конца книги, или еще дальше, сказать трудно. Немного освоившись, глаз сноски позднее минует в автоматическом режиме и страница переворачивается. Вот только почему я, покупая знаменитую работу, должен еще столько же доплачивать за каких-то несколько безграмотных бледных московских пиписек?
(Не в качестве повода задеть и не из желания книгу защитить – но только лишь из сожаления, что не предусмотрены до сих пор в практике печатных форм «сноски на сноски» и «редакции на редакции», приводятся здесь лишь не самые объемные из их жемчужин. В силу того, что смещение всякой активной информации возможно только строго «от подредакции» – в направлении к Саянам и восточным границам на Тихом океане – и ни в коем случае не наоборот, не говоря уже о том, что любые из таких русских подредакторов сами решают, чему пройти их подредакцию, а чему нет, они не перестают помнить, что перекрыть их пожелания никто не успеет.
«…Иными словами, процессы с понижением энтропии (возникновение и развитие жизни) протекают за счет энергетического обмена с надсистемой (Солнце+Земля), энтропия которой возрастает…»[2 - Ib.]
Иными словами выглядит так, словно специалисты отчаялись уже достучаться до силиконовых лобных долей дилетантов с космическими повадками, надеясь однажды объяснить им, что организмы не ведут себя противоположно II-му началу термодинамики. Последние охотно выполняют его даже без пристегивания к ним солнца. Общая «сумма организации» и необратимые процессы в них происходят сами по себе.
Абзац сноски начинается так: «Логическая ошибка». Это там, где автор сделал глупость, поделившись сомнениями. Величественный поворот корпусом приоритетной подредакции вызывался не содержательной необходимостью – напряженнейшим поиском повода к этим двум словам. Чтобы хотя бы только пойти московской подредакции навстречу и принять в качестве допущения их уместность в данной реальности и ее извиняющих рамках, то тогда вынужденно пришлось бы принять и справедливость следующего высказывания явно сомнительного характера, что «отдельные подредакторы в отдельных случаях проявляют склонность расти к лону своих исходных праяйцеклеток».
«Автор не совсем точно представляет собой модель психики Фрейда и совсем неточно модель Юнга».[3 - Ib.] (Так стоит в сноске.)
Условно говоря, нет такого начитанного дурака, который считал бы себя дураком.
Я не решился бы как-то комментировать первую часть сносок, даже если бы это предлагалось мне в принудительном порядке, допуская, что недостаточно хорошо знаю ваш государственный язык, хотя тут явно не происки типографии. Кроме того, я случайно знаю, как болезненно представители русской общественности переносят, когда кто-то со стороны начинает лезть в их язык. Загадочным образом реакция адекватна тому, когда кто-то с той же стороны (т.е. с недостаточной фамилией) с чуть ироничной улыбкой по случаю услаждает приоритетные уши демонстративным, безупречным произношением в иностранных языках. Чего-то им снова не в кайф. И тем не менее.
Автор не представлял собой никаких моделей психики, ни там, ни до, нигде после. Не найдено в тексте также и описательных конструктов, кои указывали бы на то, насколько точно или же совсем неточно автор, так сказать, представляет собой существующие на сегодня модели психики. Были «словари сновидений» и два имени. Изобретатель же вскользь приводимой в самой книге теории «травмы рождения», ученик Фрейда, по-видимому, тоже некогда носивший какое-то имя, в сноске даже не упомянут. Замечательное в другом.
Само существование сноски было вызвано не содержательной необходимостью – «подредакция» не смогла устоять, разглядев вдруг для себя возможность без промедления вынести всем стилистическую хиазму, показавшуюся им блестящей («не совсем точно – совсем неточно»). Неистребимо желание выглядеть лаконично-блестящим, даже в сносках. Что же конкретно им там улыбнулось: без труда проглядывающая положительная модальность в пользу Юнга («совсем неточно»), коя объяснима уж совсем просто. Порывом оградить интимно близкий приоритет и искренней признательностью верующего за создание Юнгом «версии» психоанализа – «для верующих». Случай настолько стандартный, уместный и элементарный, что не хочется сомневаться даже из предпочтений скромности.
