скачать книгу бесплатно
Так они метят новую территорию.
То, что «интеграция» та призвана была идти в одном направлении, сомнения не возникло бы даже у постороннего наблюдателя. Вероятность иного прочтения противоречила бы возложенной миссии, отмеченной многими исследователями, и во внимание не принималась. И далее предельно незаметно, логично и очень тихо, буквально по сантиметру, словно за спиной у отдыхающего хищника, силами прежде всего правительственных информативных средств, стала вдеваться претензия на некое историческое воссоздание некой исключительной континентальной общности — народа руссиян. (С учетом всех исполинских вещающих мощностей и с учетом того, что ответить им некому, потому что они никому не дадут этого сделать, – у них все получится. У них все обязательно должно в конце концов получиться, им только не нужно останавливаться, даже принимая во внимание всю тяжесть и одиозность поставленной задачи и цену, которую им предстоит заплатить. Здесь им только не надо сдаваться, сомневаться и оглядываться назад, все условия у них для этого есть: у них еще и не такое получалось.)
То, что позволило бы наконец московскому президенту в ту самую заветную секунду с неподдельной отеческой теплотой в голосе, звонко и уже без невольного поджимания ног под столом, произвести на свет обращение:
«К нации».
Помню, когда мне первый раз сказали, я сделал единственный в тот момент естественный жест, который сделал бы на том же месте любой актер на сцене: непроизвольно прикрыл глаза пальцами. Вот – зачесать меня на четыре ноги пирамской сапой. «С Добрым Утром, Америка» называется. Эмоции мои тогда пережили редкое испытание на прочность. Это что же за нация такая. Каким же сильным может быть желание исполниться ощущения чего-то общематерикового, со всенепременно космическим масштабом, оберегая близкие сердцу насиженные соотечественные массы от поползновений энтропии теплыми, объединяющими движениями души. Не знаю, что он там говорил, но наверняка что-то отвечающее моменту. Уверен, остальные вместе с руководителем логично слегка вспотели, представляя, как история смотрит им вслед. Показалось ли мне только, что он собирался обратиться не только к нации руссиян? Я готов публично забрать свой бесстыдный смех назад – если это не так.
Здесь вновь как нигде сказалось неискоренимое уже, наверно, глубокое убеждение всякого московского жителя, что где-то там, много дальше всем непременно должно быть какое-то дело до того, какой там у них опять ледовый дворец берут и что там у них снова падает, и что остальной мир, в стадии торможения всех рецепторов, с прервавшимся дыханием и похолодевшими ладонями должен смотреть за каждой их мировой революцией.
Конечно, было бы несправедливым с нашей стороны и русскому сознанию совсем отказывать в несомненных достоинствах этногенетических взаимодействий и культурных взаимопроникновений. Они, безусловно, тоже у них есть и работают – но как-то уж очень своеобразно. Помнится, был один случай, когда я с недоумением наблюдал несколько лиц из ряда явно представителей п.н. – только почему-то в грузинских национальных костюмах. Пытаясь в общих чертах объяснить для себя, где может лежать связь между данной общностью и крепкоголосыми жителями гор, я озадаченно смотрел, держась за подбородок.
Специфического покроя камзол, на камзоле выше пояса – батарея для хранения папирос в два ряда, на поясе нарядный длинный кинжал. Все, как нужно, но как раз тогда я в состоянии утомления мог только смутно пялиться на тот длинный острый инструмент обиход горцев. Чужое национальное оружие явно было не из пластилина. В ту минуту меня по большей части занимал лишь один вопрос: он зарегистрирован в милиции или нет? Я сейчас попробую объяснить, почему интересовало только это. По ряду причин я примерно был в курсе, насколько болезненно компетентными сотрудниками воспринимается наличие в альпинистском снаряжении походного ножа не вполне ясного происхождения и при оставленных дома документальных свидетельствах. Но ведь это было даже не походным горным инструментом.
Мало того: на всех лежавших в обозримых пределах и горизонтах конкретного русского населенного пункта приоритетной нации не угадывалось присутствие никаких гор, и даже не прибегая к помощи специальных справочников во мне откуда-то крепко сидело подозрение, что их там никогда не было. Дело было уже просто в специфике содержания: я случайно был в курсе насчет некоторых аспектов в специальной классификации подобных приспособлений, как то: параметров ширины, длины на две ладони, обоюдоострого характера лезвия и откровенного, ясно и беззастенчиво обозначенного на держателе специального упора. И если только там под декоративным покрытием ножен не деревянная ложка, я даже на расстоянии без аттестации судебно-лабораторной комиссии скажу, что по всем местным юридическим нормам вот это относится к категории холодного режуще-колющего оружия. Попросту говоря, на него не нужна даже статья. Откуда во мне такое чувство далекого странника, что на территории земель п.н. нужно быть п.н., чтобы вот так открыто с этим ходить и быть уверенным, что никакая статья тебя не достанет? – и что возьми я у них в городе то же самое – и не то чтобы так вешать вперед прямо себе на ремень, а просто засунув назад в карман джинсов, я ушел бы не дальше их ближайшей скамьи подсудимых?
Но вернемся к аспектам этногенеза. Собственно, я хотел только сказать о странном характере – или даже нет, не так: о своеобразии подобного этногенетического взаимодействия. По этому поводу одним вполне приоритетным представителем даже чуть ли не с фактами на руках доказывалось, что данный тип национальной одежды в свое время грузинская культурная традиция позаимствовала у них, что как минимум сомнительно. Впрочем, это не наше дело.
3.1
Нужно честно заметить, что я человек, крайне далекий от каких бы то ни было компьютерных технологий. То есть далекий настолько, что, наверное, дальше уже не бывает. Я из тех людей, кто клавиатуру зовет кнопалкой, системный блок коробкой, а монитор телевизором; я тут уже ни на что не претендую и мне совсем не много нужно от жизни. Я даже не сильно бы расстроился, если бы компьютера не существовало вовсе. Не окажись его сегодня в реестре современных усовершенствований человечества, я, наверное, был бы последний, кто бы это заметил. Модем мой невозмутимостью напоминает запряженную лошадью крепкую телегу на скоростной трассе незнакомого рельефа: едет он неторопливо, но аккуратно. Пока он доедет куда едет, можно хорошо выспаться и плотно отужинать. Общий вид самого устройства сильнее всего напоминает рабочую область управления гусеничного трактора, когда его для сохранения тепла укрывают промасленной телогрейкой, а сами сидят голыми по пояс. А после того как нажимается Самая Большая Кнопка и системный блок, пробуждаясь от затруднений, заводится, это впечатление усиливается настолько, что ты прямо с первобытными восхищением и ужасом ждешь, чем это закончится, не зная, что теперь нужно делать и с какой стороны выходить. И я, стоя, лишь с тихим благоговением и восхищением могу наблюдать, как где-то в неведомых мне недрах систем и программ по частям, не сразу, от одного двигателя к другому, просыпается что-то, от чего со временем станет лучше, неся в этот неустроенный многострадальный мир светлое, рациональное и разумное. Господи благослови все прогрессивное и передовое. Странно, но музыку, если сделать погромче, агрегат воспроизводит чисто. Не знаю, чья в том заслуга, уж наверное не двигателей внутреннего сгорания.
И на этой планете я, похоже, один, кто сидит у компьютера со свечой. Не из желания быть единственным в своем роде и не в поисках знакомых кнопок, просто чувствительность моих глаз превышает давление света, если он – не живой свет огня. Здесь тоже есть свои неудобства. У меня закаленный организм – меня с детства так приучили, – и приучили комфортно чувствовать себя лишь там, где воздух свеж, каким бы сырым и холодным он ни был. Окна у меня потому вечно раскрыты, а борт монитора в копоти. Я до сих пор не понимаю, почему BIOS может быть набором записанных на микросхему программ, а вирус туда себя записать не может; чем CMOS отличается от обычных часов на батарейке, и если ничем, то почему часы, когда я снимаю с них батарейку, не устраивают мне скандала и не объявляют войны; а перезаряжать разделы на винчестер, голый и пустой, как гильза, предприятие для меня такое же поучительное, как и аннотация потом войны обстоятельствам, ведь они теперь знают, что ты вооружен и очень опасен. Но это уже история. Я это к тому рассказываю, что меня местами зачастую просто пугает, когда мой компьютер вдруг непредсказуемо умнеет. Я хотел сказать о другом. Не знаю, как получается у других, только у меня временами поднимается давление при попытке доступными средствами добраться до странички Microsoft и увидеть у себя вожделенные три буковки com. Некий мрачный остряк на превосходном английском вообще мимоходом посоветовал, чтобы получить доступ к международной сети, выехать за границу. Я это к тому, что если достаточно долго пялиться в серый мерцающий дисплей, в сознании всплывут слышанные прежде слова с русским акцентом, сказанные вполне открыто, что в настоящее время предстоит без промедления любыми силами забить виртуальный мир сети «приоритетным» языком – «чтобы не потерять, что еще имеем». Правильно ли я понял, что кто-то уже раньше решил, что мне подошло бы лучше, его язык или какой-то другой? Хорошо, когда время скучать за чужим компьютером есть, а если его нет?
Но тот несчастный сервер можно даже оставить в покое, тем более что ему оттого явно ни жарко, ни холодно. Если кто-то предложит, умерив недоверчивость, заняться более приятными делами, то он будет только прав. Я сколько ни размышлял, для чего вообще эта глобальная сеть и какие такие перспективы ей предстоит передо мной распахнуть, так ни к чему и не пришел. Вот где-то говорили, она нужна сегодня как неисчерпаемое хранилище идей и новых мыслей. У меня своих полно, зачем мне чьи-то еще.
Скажем, вы студент университета, вы что-то любите, а что-то нет. Это бывает, но кое-кто из преподавателей прочит вам особенное будущее, но вы и сами уже все знаете, вы никого не слушаете, на вас возлегла печать небес и того самого будущего, с предельным тщанием вы заканчиваете собственную книгу. Потом редактируете и пробуете открыть ее свету. Обычное дело. Потом как бы по инерции несколько лет с тем же тщанием вновь редактируете и несколько лет с тем же тщанием полученный результат пробуете пробить в печать. Вы совершенно спокойны, вы знали, на что шли. На вас не держится пыль и вода, вашей выдержке, невозмутимости и хладнокровию позавидует глушитель пистолета. Вам то и дело кажется, что у вас есть свое право быть услышанным – и у вас его больше, чем у других. Вы думаете, что книга имеет свое право жить. Она стоит того. В конце концов вы закусываете удила. Потом в таком виде пробуете собрать нужную пачку долларов по лесам и льдам либо в конце превращаетесь в вырожденную материю. Наверняка сегодня пробовали многие.
Ну вот если так рассудить – трезво и здраво, не прыгая в крайности, куда бы вы с прижатой к груди книжкой обратили бы свой лишенный тепла взор, кисло и без всякого удовольствия? Вам трудно позавидовать. Практически все возможные чудовищные печатные мощности целиком вбиты в две точки, в так называемую Москву и Питер. С этим вам ничего не сделать, и вам придется с этим считаться. Скажем, те две точки там, а вы от них там, – скажем, где-то очень далеко, не важно. Теперь вы пробуете для себя определить реальное положение вещей, холодно и непредвзято, как умеете. Ошибка и предвзятость могут обойтись вам дорого, быть может, даже очень дорого. Вам, наверное, даже лучше было бы расстелить перед собой и взять в руки крупную карту, ту, что помасштабнее и поточнее. Вы взялись двумя руками за край, перед вами все как на ладони, и из-за другого края вот-вот взойдет солнце. Там выступает гряда островов и ничего больше нет. Теперь опустите лицо.
Сразу под вами должны быть две жирные точки. Под одной будет надпись и под другой будет надпись. Прижмите их обе двумя пальцами. Видеть сейчас вы их не будете, но будете точно знать, где они есть. И теперь снова поднимите лицо к другому краю континента, где встает солнце. Видите? Равнины, реки, леса, потом топорщится Хребет, потом снова ненормальное количество леса, кругом лесов горы и что дальше, уже не разглядеть. Правда, много получается? Если не видите, вы не туда смотрите. Все это называется: «провинция». Так вот. То, что будет сказано дальше обсуждению не подлежит. Не потому, что так хочется мне, а потому что оно будет таким, каким оно будет, вроде средней плотности материи.
Вот континент и вот две жирные точки. И обе тщательно соблюдают закон природы, по которому все, что на данном континенте, в природе и окружающей среде есть или теоретически может быть полезного, подпадающего так или иначе под категорию заметного, одаренного, выдающегося, гениального или только непревзойденного, – должно естественным образом уже либо проживать, либо быть прописано, либо и проживать и быть прописано в тех самых двух жирных точках, которые вы прижали к ногтю, чтобы их не видеть. Из этого закона природы они узнали, что за их пределами «ничего нет». Либо есть, но оно никуда подпадать не может и хорошо умеет только стрелять и спать на снегу: оно не может и не должно быть услышано. Дно Большой Кормушки просачивается для них лишь по недоразумению.
И в какой-то из дней вы вдруг открываете для себя во всей красе и объеме перспективу из каких-нибудь кедровых голубых туманных далей гор тащиться на сумасшедшие расстояния даже не в какой-нибудь Новосибирск, а в тот самый населенный пункт, от одного названия которого начинает слегка подташнивать, где на скамейку получится присесть, только если купишь перед тем что-нибудь в кафе напротив, а все это время стоявшая у вас над плечом коренастая официантка, не глядя на ваш обычный дипломированный вид и дорогой кейс, примется вас руками стаскивать в ту же минуту, как только блюдце перед вами опустеет, и там же, конечно, еще обязательно будет дырка в …, в общем, метро – и на первой же ее платформе, на голой серой платформе без стен со столбами под одинокой скамейкой, раскинувшись широко, будет лежать покойник с черным пакетом на голове, и будет масса отъезжающих – и ни одного свидетеля, кроме нескольких людей в форме, и один, сдвинув кепку на затылок, будет не спеша составлять нужную бумагу, а другой, сидя на корточках, протягивать далеко руку и пробовать двумя пальцами брезгливо посмотреть, что там под пакетом. Что одной пересылкой по почте вы тут не отделаетесь, вы уже знаете. Рукопись к вам не вернется. А что в принципе в таких случаях можно сделать с оставшейся копией без компьютера, вы, сколько ни думали, ничего придумать не смогли.
Для тех, кто неясно представляет себе тему разговора: послушайтесь бесплатного совета кое-что видевшего человека – продавайте, что еще не продали, и со всех ног бегите из любого города, как только какой-нибудь «центральнориот» поднимет архитектурные обсуждения о строительстве у вас метро. Им уже ничто не поможет, а понять это лишь и сможет посторонний откуда-то из кедровых далей. Тут самый доступный показатель катастрофического насилия над предельными границами демографии. Если еще не видели сами, вы не много потеряли: ассоциация была бы с пищеводом, кишечником и нематодами. Это когда помимо воли ваш организм мобилизует все мышцы, а вы не понимаете, как всего этого не видят другие. И еще вещь, достойная удивления: там до сих пор каждый убежден, что все только спят и видят, как бы только приехать к ним. И другой совет, лучше держите от таких «центральных» переселенцев подальше свои леса и селения, любой Сидней или Горный Алтай они в сжатые сроки превратят в ту же свою Москву. Не из зла вам, просто по-другому они не умеют.
Я легко допускаю, что вы окажитесь одним из тех, которые считают себя в меру сил честными, вы не любите иллюзий. Вы догадливы и на редкость предусмотрительны, с детства поражая своей догадливостью и предусмотрительностью даже взрослых и учителей. Более того, вы даже сами сначала считаете справедливым честно допустить, что как-то незаметно для себя выдали желаемое за действительное: все дело в самой вашей книге. Вы несколько переоценили свои силы – обычное дело. Неприятно, конечно, но не смертельно. Вместе с тем, вы умеете сравнивать.
Вы с детства ничего не умеете лучше, чем сравнивать, и вы невольно сравниваете, что у вас и что у тех, кого печатают. И результаты полученных сравнений оказываются такими, что вам становится не по себе, ваша прославленная предусмотрительность моментально переходит в состояние опасности и авральной боевой готовности: вы можете потерять время. То есть все время, сколько его у вас есть, даже если у вас несколько жизней. И вы пересекаете налаженным курсом по экватору вначале один их город, за ним второй, и тем же налаженным курсом вам заворачивают книгу. И вот, спустя всего лишь несколько лет, в городе Питере, один дом, который что-то долго и с пользой издает, с названием «Assбука» наконец внятно сообщает, что в настоящее время любая работа футурологического, равно как и прогностического и художественного характера, принимаются к публикации лишь в качестве футурологии, равно как и прогностики, русского художественного характера.
Я вот уверен, что вы далеко не сразу уяснили, в чем дело. Вот и до меня тоже не сразу дошло. Нужно какое-то время, чтобы вы, как выпавшая из реальности деталь, заняли в ней свое место. Но к тому моменту вы подойдете уже с другим взглядом, с другим опытом и с чувством времени, необыкновенно развившимся за прошедшие годы. Вы сразу понимаете, о чем речь, когда дело у вас заходит о телефонном разговоре, незнакомом офисе и некой редакторше. Вы уже затылком чувствуете, когда что можно и что когда нужно, звонить вы уже не станете ни слишком рано, ни слишком поздно и ни в коем случае не в понедельник – а лучше где-нибудь поближе к выходным, скажем, что-нибудь около сразу же по завершении обычного обеденного перерыва, чтоб, значит, теплом сердечным согреть себе лишний шанс на успех.
Вы слышите в трубке незнакомый редакторский голос, благожелательный и открытый, и вместо того чтобы заниматься делом, помимо воли воспринимаете весь сразу следующий за ним целиком контекст, когда не все еще платки убраны и не все приятные воспоминания остыли. Тот же голос еще что-то продолжает говорить, живой и почти лоснящийся солнцем, лишь с усилием удерживаясь на той хорошо известной всем последней черте, которую не перепутать ни с чем, когда тот продолжает плавать и млеть самым нежным образом, согретый желудочным теплом. И вы прижимаете микродинамик к уху и даже уже не слушаете – с ужасом ждете, отрыгнет ли она сейчас вам прямо в ухо или же все-таки успеет закрыть трубку рукой. Вы слышали, что художественная футуристика должна быть русской. Вы слышали, но доходите почему-то с трудом, даже собрав на пределе умственного напряжения лоб в складки, а все накопленные знания пристегнув к действительности: как такая-то, такая-то и такая-то футуристика может быть русской?
Ну, вам и выдают открытым текстом – как.
«Научная фантастика должна быть славянской». То есть: вот, значит, у нас с одной стороны, стало быть, будет тут Еремей Панкратович – и вот, значит, тут Панкрат Еремеевич – и… И? И дальше что? Все равно ни черта понять невозможно.
Все оказалось настолько просто и лежало настолько близко, что можно было догадаться самому, не задавая ненужных вопросов.
Почему такая-то рукопись не очень желательна быть услышанной, а такая-то книга из новых – получить хождение, вычислит любой, когда-либо проходивший через то же самое. В процессе обычного рабочего поступления на стандартную редакторскую панель и рассмотрения любой не переводной рукописи под грифом, который, с соблюдением такта, условно можно было бы определить как не достаточно русская фамилия, у них в рабочем порядке срабатывает нечто наподобие реле-выключателя безопасности – датчика на присутствие инородного элемента. Сознанию даже не обязательно в этом участвовать, настолько все естественно и оправданно. Не то чтобы они из неких принципиальных соображений не перебрасывают пальцем даже первую страницу рукописи из «недостаточных» – им просто этого уже не нужно. «А что вы хотите, – как сказал мне в поезде один иностранец, которому я передал тот же сюжет в форме анекдота. – Здесь уже по фамилии можно узнать, что написано не совсем то, что хотели бы услышать русские. И редактор не даст гарантию, что тираж не будет широким…»
Я подумал тогда, что как раз на эту тему можно спорить долго. И то, что подсказывает мой разум мне, вовсе не обязательно должно нравиться всем. Я даже где-то слышал, у меня было право иметь частное, ни к чему не обязывающее мнение. Получается что-то уж слишком легко. И уж еще меньше смысла было бы задевать по неосторожности ту же тему непосредственно на виду самой издающей среды, реакция без свидетелей будет наверняка стандартной, что-нибудь с содержанием «а что, тут обязаны, что ли, вас издавать». Что совершенно справедливо, не обязаны. Мы даже не решаемся задавать ненужных вопросов, вроде «для кого вы рисовали свою конституцию». Но речь-то здесь о другом, по каким приоритетам внедрена и аккуратно ведется жесткая селекция и чего теперь нужно ждать. Теперь уже не только всякая работа с обвинением в атеизме станет рассматриваться как подрыв национальной консолидации, но и просто книга с недостаточно нужной фамилией будет расценена как претензия на льготы, предназначенные, в общем-то, для конкретного этнического состава, признанного в пределах вашей страны приоритетным.
Разумеется, в любом издательстве и за ту же плату вам как и любому другому по тому же поводу выдвинут свой свод интернациональных возражений, представят нужную справку и сразу же перечислят, когда, в каком объеме и с какими последствиями увидело свет то-то, то-то и то-то, от чеха Достоевского и эфиопа Пушкина до Стругацких украино-израильского происхождения, уже обоих зацелованных насмерть (вообще, непомерная часть континента, за несколько тысячелетий которой оказалось под силу дать лишь одно имя с более-менее внятной претензией изменить будущее, имя которое и смогло возникнуть лишь из противоречия ей самой и которое даже со своим нытьем насчет «нельзя жить в аду» делали отдых более здоровым и своевременным, чем восхождение на заснеженную вершину, – тут невольно оставалось, над чем подумать. Если нельзя, то не нужно в нем жить. К тому же, насколько мне получается судить, их вульгарность и необразованность никого особенно не беспокоили, даже их самих. Общепринятые и общепризнанные многие Солженицыны с многочисленными и актуальными репортажами не в счет. Это, строго говоря, уже не люди: механизм для считывания заточек. Что уже не могло не найти отклика и нужного выхода к сердцу приоритетной нации и непосредственно стране, где население частью до какого-то там колена сидела и будет сидеть. Один живший давно, не у них, умный человек сказал, что общепринятые книги – всегда плохо пахнущие книги. Там, где толпа ест, и там, где толпа поклоняется, там обычно пахнет. И не вина автора, что так пахнет от его книг и от него. И что бы ни сделал уже я и что уже никогда не сделаю, мне не грозит по крайней мере быть здесь общепринятым – и хотя бы только в том, хотя бы только по такому скромному поводу получаю я простое человеческое право смеяться про себя и испытывать что-то вроде тихой гордости.). Также, несколько абстрагируясь, надо заметить, что при всей той безусловной полезности и своевременности рассуждений о неоднозначности концепций будущего, довольно бесцеремонно предложенных в свое время Ницше, несколько позднее продолженных целым рядом футурологических экспериментов вроде Лема с плеядой прогностов от Лири до Уилсона, достойной во всех отношениях, и, еще позднее, столь живо, с таким юношеским задором сразу безоговорочно поддержанных популярным содружеством Стругацких, от полемической стороны вопроса которого мы по мере сил здесь вообще хотели бы уклониться, – они все, на наш взгляд, страдают одним и тем же, но весьма существенным недостатком, плохим знанием предмета. Это ведь подумать только, сколько сожжено дров, бумаги, свечей, электричества, нервов, полезных ископаемых, нефти, пироксилина, пластиковой взрывчатки, людских ресурсов, городов и целых цивилизаций, – и все, по сути, лишь только ради одного: убедить других, что они знают о будущем больше. Полемика, безусловно, нужна и дело хорошее, но лишь если все заинтересованные стороны имеют четкое представление о мере.
Люций Сенека Младший в свое время сокрушался, призывая на помощь всю свою стоическую невозмутимость, по тому поводу, что каждое из поколений будто бы могло дать только одно-два имени – носителей разума, достойных быть названными мудрыми, и ничего вроде бы с этим поделать нельзя. Можно, почему нельзя. Еще как можно. Напомните себе еще раз, через запятую, сколько тысячелетий насчитывает история данного континента. Затем поделите то, что получилось, на число поколений. Можно даже не делить, это мало что изменит. Покажите что-нибудь в традициях печатных форм, созданное на данной части суши, что по крайней мере оправдало бы свое упоминание. Я к тому, что, если только фамилия у вас не содержит достаточное число требуемых звуков, боюсь, вам бы тут сильно пришлось затрудниться, поскольку упоминать тут нечего. Не говоря уже о том, чтобы помнить. В самом общем виде: вы без усилий без этого проживете.
И сделав им самое приятное из того, что только мог, – оставив далеко позади все их справки, селекции и национальные приоритеты, в свою очередь я, собирая однажды альпстраховку под локоть, глядя на снег в пропасти под ногами и поднимаясь в мыслях к совсем иным измерениям и синим горизонтам, удивлялся про себя другому. Насколько же поразительно, прямо дьявольски предусмотрительным и дальновидным было со стороны тех начитанных имен и других возникнуть однажды из небытия в такой-то точке времени в такой-то точке континента с достаточно приоритетной фамилией, чтобы сразу отпала масса ненужных вопросов. Что-то подсказывает тут мне, что несогласных будет совсем немного, но их-то мнение как раз знать не обязательно. Кто не согласен, пусть попробует связно, грамотно и без эмоций доказать мне, что тот массовый психоз, искусственно нагнетаемый вокруг имени какого-то Пушкина, вообще был бы в принципе возможен, проходи тот по историческим подмосткам не как «А. Пушкин», а, скажем, под обычным каллиграфом «Ахмед Закаев». Вряд ли бы тогда ему было бы достаточно одного умения писать без акцента. На что, конечно же, мне в обязательном порядке возразят – с классической снисходительной точкой в конце, – что в том-то все и дело:
что все, достаточно великое и непревзойденное просто по определению не могло бы возникнуть иначе, как не под весью достаточно русской фамилии. О чем и был разговор. Без этнического порабощения культур невозможно рассчитывать сохранить контроль над их будущим. Звучит настолько же безграмотно, насколько и рационально. Но это уже то, что зовут лингвистикой.
***
4
Был такой один в меру корректный анекдот, насчет «куда катится этот мир» или «куда шагать дальше». Мне рассказали его в очень глухих местах, ночью у костра высоко в горах, и весь его полный контекст мне уже никогда не передать, для того нужны круглая синяя луна над огнем, спальник и рядом зеркало черной воды. Кто-то тоже хотя бы раз в жизни с чем-то похожим сталкивался, когда в голове без конца проворачивается, как закольцованный участок дефектной пленки, одна и та же цепь событий с одним и тем же логическим провалом в одном месте, и ты пробуешь вспомнить, когда успел пройти последний отвес с жутким парапетом и почему ты еще жив. Совсем хорошо, когда рядом с вами есть кому говорить и отвлекать, а самим при этом держать в руках горячую кружку, откинувшись на рюкзаки с альпстраховкой.
В общем, идет по Лесу Шаймиев с горшком – ему навстречу Путин с воздушным шариком. Принес? – неприятным голосом спрашивает Шаймиев.
Не-а, говорит Путин. Снег кончился. Но есть воздушные шарики.
Зачем мне твои воздушные шарики, говорит Шаймиев, когда я тут с горшком стою. А тебе что там сказали?
Сказали подойти ближе к зиме, говорит Путин.
Елки, говорит Шаймиев. У меня дома та же картина. Не знаю, что делать.
А у вас там не пробовали отстреливать? – спрашивает Путин.
Да говорят, это мало помогает, отвечает Шаймиев, если климат такой.
Надо же, говорит Путин. У меня дома то же самое говорят, я не верю. Не знаю, что делать.
А у вас там сверху не падают самолеты или вертолеты? – спрашивает Шаймиев.
Падают, говорит Путин, как им не падать. И теперь все чувствуют себя гораздо лучше. Правда, говорят, после этого вся задница в репьях.
Надо же, говорит Шаймиев. У нас тоже не хотят пробовать. Уж тогда лучше снег.
Слов нет, снег лучше, соглашается Путин. А мы вообще куда идем?
А тебя куда послали? – спрашивает Шаймиев.
Пусть это останется моим маленьким секретом, говорит Путин.
А, говорит Шаймиев. Мне бы твои проблемы. А то мне стоит только на пять минут выйти из дома, как ваших посылают за мной.
Но это же хорошо, отвечает Путин. Есть, о чем рассказать дома.
Рассказать есть о чем, соглашается Шаймиев, если потом посылки доходят по адресу. Ладно, шарик давай мне, а горшок на себе теперь понесешь ты, и будешь все время рассказывать, что увидишь.
Куда идем мы с Пятачком – большой-большой секрет…
У руссиян таких анекдотов нельзя услышать, там стараются не запоминать их в таком виде. Выбравшийся из западных лесов Винни-Пух, отдающий распоряжения с татарским акцентом, – это катастрофа не только для их бюджета, но и для всей системы местных приоритетов.
Иногда мне задают вопрос, с упреком, как можно столько улыбаться, говоря о самых серьезных вещах. После этого настроение мое становится совсем хорошим. До настоящего дня я мало встречал вещей, серьезных до такой степени, что они исключали возможность побыть немного несерьезным. Когда у человека ничего нет, ему остается только улыбаться. Кто сумел бы хорошо смеяться, спрашивал один мудрец, не умей он прежде хорошо воевать?
Чтобы ответить на простой с виду вопрос, как объяснить тот непроизвольный импульс враждебности, ясный в рутине и с трудом скрытый в официальности, вызывающий изумление даже у постороннего, обозначенный уже с момента первых слухов об оставлении башкирским этносом русского шрифта для самих русских и программном переходе национального языка на латинскую графику, – почему вслед за тем сразу его поспешно «запретили разрешать», – возникает совсем не простая задача привлечения дополнительных сведений, если только диагностика такого рода претендует на нечто большее, чем лесные и застольные рассуждения и воинственные призывы о сиюминутном абсолютном суверенитете. С некоторым удивлением даже приходится отметить, что сами русские как будто бы даже предпочли, чтобы именно на этот вопрос не отвечал бы вообще никто – кроме них самих.
Больше того, с первым обычным академическим сомнением, граничащим уже с изумлением, вдруг для себя открываешь, что на взгляд руссиян – «приоритетной нации» топик, оказывается, составляет совершенно особую категорию: вопросов, которые задавать нельзя. То есть не просто задавать – вообще нельзя обсуждать.
Другими словами, они сами, на свое усмотрение, легко и между прочим отнесли его к категории табу, которому должны следовать все. И всё: тема закрыта, забыта и навсегда похоронена – под их приоритетами. По крайней мере, так обстоит в их коллективном восприятии.
Но почему бы по крайней мере не сделать попытку ответить, тем более, как я слышал, право на существование имеет всякий вопрос, на который только возможен разумный ответ. Сам объем подобных сведений, как часто бывает в таких случаях, отчетливо делится на то, что есть перед глазами, и на все остальное, скрытое за мраком неизвестности.
Но сравнения с торчащей над водой макушкой айсберга всем уже надоели, поэтому я скажу иначе. Ситуация напоминает положение с торчащим в дверях прихожей концом хвоста динозавра, когда, будучи неспециалистом, вы можете лишь предполагать, что само возникшее препятствие не исчерпывается одним лишь хвостом и что где-то дальше должно быть и все остальное. Но на уровне какого именно этажа это все остальное предположительно находится и чем оно там в данную минуту занимается, сами вы не знаете.
Договориться с новой графикой шрифта, точнее, с ее идеей не легче, чем с кончиком хвоста, причем любого, независимо от цвета кожи, этнической принадлежности и убеждений. Но можно между собой большинством голосов принять за аксиому, что его нет. Теперь же, уже исходя из того, что его нет, попытаемся выяснить, что с ним делать.
Основных неприятностей в этом случае две, по характеру защитной окраски непосредственно наблюдаемых костных наростов вам трудно самим сказать, насколько гипотетическое все остальное способно нести угрозу. Травоядное ли оно, отдает ли в своем дневном рационе предпочтение мясу – это же всё вопросы самые насущные, непраздные и жизненно важные. Ошибаться как раз здесь не рекомендуется. Хуже всего, что, не привлекая к себе ненужного внимания, нельзя выйти.
Сегодня в вашем распоряжении есть несколько доступных способов перейти в личный файл сведенных вместе сепаратистов, не держа в руках оружия или куска бетона. Один из них, это попробовать у себя на кухне рассуждать, как рассуждают на лесном пляже в прибалтийских республиках.
У республики горцев есть свой народ горцев, есть своя горская культура, есть определенные ресурсы, есть своя нефть, на которой вся целиком некогда распухла индустрия СССР (о чем сейчас сама москва старается вслух лишний раз не упоминать – и их можно понять, ведь иначе кто-нибудь может спросить, кроме того, что они на их нефти делают себе валютный запас, и кроме запрета горцам у них появляться, что же такого замечательного и солнечного есть или ждет их в жизни еще?). И нет у них среди всего того изобилия только одного – своего отдельного микрофона в ООН. Такие вновь снискавшие независимость страны получают в ООН специальный статус emergent nations (то есть «нации, появившиеся вдруг откуда ни возьмись») – и вместе со статусом помощь. Это то, против чего бешено, буквально плюясь у всех микрофонов, сопротивлялась Руссия, и то, что ждет любой проспективный Объединенный Каганат и кто бы то ни было еще до Курильских островов, надумай они в один день вот так взяться «вдруг откуда ни возьмись». В любой подставленный микрофон, как в случае с республиками Прибалтики, как испорченная пластинка, без конца будут повторяться всего лишь несколько слов: «Это внутриполитический вопрос». В том ключе, что не вздумайте им помогать. Что понятно: любое присутствие Голубых Касок ООН будет равноценно для москвы катастрофе. В известной республике сегодня стали тоже рассуждать до странного охотно, словно уже принялись за строительство личного Кувейта, но внимательно их слушают только московские спецслужбы.
Чтобы остановить все стрельбы и убийства, ООН должна была ввести морскую пехоту НАТО под голубыми касками – так она делала всюду и всегда. Чтобы допустить это, Руссия должна была бы расстаться с определением конфликта как не выходящего за рамки «ее внутриполитического вопроса». Последствия этого поймет в лесу даже башкирский бабай и я. Она лучше этот этнос уничтожит совсем. То, что здесь не просто фигура речи, будет попытка обосновать ниже. Другой способ – начать задавать ненужные вопросы.
Ненужные вопросы – это те, которые обожают задавать в классах юные сепаратисты, но на которые невозможно ответить, не травмировав необратимо детскую психику. Говорят, именно здесь пролегает рубеж, за которым появляется взрослый. Начните с чего-нибудь попроще, ни на чем не настаивающем и элементарном. Скажем, почему ТВ каганата не может независимо транслировать на Москву, а Москва делает это всеми своими тарелками даже ночью?
Сдержанный и уравновешенный человек в ответ сдержанно и уравновешенно скажет вам, что ни один из видимых ваших каналов пока не тянет еще на уровень международного по своей тематике, не говоря уже о лицах: вам нечего сказать, у вас даже нет своей графики в этнической юрисдикции языка. На что другой сдержанный человек ответит: но ни один из каналов республики и не имеет доступа к международным стандартам и Дну Большой Кормушки иначе, как только через посредников – через пн. И так далее. Дискутировать в сходном русле можно часами.
В действительности все это из категории ненужных всем понятных речевых упражнений. На вопрос: «…почему не может?» будет удобнее смотреться ответ: «…да потому же, почему привезшему с собой с противоположных границ не ту фамилию в московско-питерских издательских монопольных монстрах абсолютно нереально напечатать свою книгу; почему книжные магазины Ханты-Мансии, Каганата или где угодно еще глохнут под геологическими пластами одинаковых корешков с одними и теми же одинаковыми достаточно русскими фамилиями, а в Москве – при любом возможном пересчете на этнический состав континента – обратная ситуация имеет нулевую вероятность;
почему ни одному носителю разума откровенно этнического происхождения с фамилией, выдающей принадлежность к башкирскому, эстонскому или корейскому этносам, равно как и любому другому из категории «неприоритетных», не дано ни под каким случаем проснуться однажды президентом того, что москвой все еще обольстительно называется «федерацией», – но наместником в любом этноареале обязательно окажется лицо московской национальности; конечно, опуская явления «мурзилок»;
почему на территории доменов Каганата изо дня в день русское ТВ, шумно объявленное «свободным», имеет право без конца обжовывать собственные русские рекламные сказки о «стойких, немногословных русских богатырях» и мужественных, крепких, московских лицах, с негромким мужеством переходящих с экрана на экран, а на всякий сюжет о воинах Аттилы, Вождя гуннов, Союза гуннов или Золотой Орды наложен запрет;
почему всякий разумный представитель всякого возможного этноса в неукоснительном порядке законодательного уложения безусловно обязуется иметь «что-нибудь» в обычной русской паспортной графе «отчество»;
почему ни один город или аул Каганата в принципе не может жить лучше, чем Москва;
почему минимально ценную информацию невыносимо трудно получить на языках, отличных от «приоритетного» шрифта;
почему 140 народов целого куска континента (кто-то настаивал, что число должно выглядеть иначе:160) от рождения вынуждены без акцента говорить на языке приоритетов, но ни один представитель последних даже из лингвистических целей не говорил, не говорит и никогда не станет говорить на их языке;
почему ни одному одаренному небом музыканту, будь он дважды Йохан Гольдберг и Брайан Ино, не под силу выжить, не получив на то согласие в Москве у москвы, если же у них смета под «колорит многонациональной полифонии узкоглазых лиц федерации, чтоб как у американцев», уже будет комплект, то без достаточно приоритетной фамилии такого согласия ему не получить даже по недоразумению. Обычный теперь для режиссуры русси вопрос «кто у нас сегодня будет негром» заставляет задумываться над вопросом, кто им может быть завтра;
вы проявите разумность, достойную цивилизованного сознания, если все дорогостоящие правительственные музыкальные проекты ТВ на фоне широких размахиваний флагами конкордата не поймете как напряженный поиск в этнических доменах латентных Бахов и Йон Андерсонов: проекты предназначены не для вас – для этих машущих флагов.
Механизм в каждом случае тот же, что и на обычной презентации новых моделей, скажем, механического распылителя или совка, на фоне которых вдруг неожиданно для зрителей оказываются глянцево и приветливо улыбающиеся юные красотки. «Юные девушки» – «юный Совок». Смысл тот, чтобы под одним флагом в один сюжет задействовать как можно больше представителей чуждых доменов. Кстати, это же означает, что вы гарантированно пройдете необходимые конкурсы и так же гарантированно не дойдете до конца. Проекты п. н., как правило, не предназначены делать вашей фамилии известность. Идея доступна и функциональна: механика неосознаваемой установки и импринта стара, как история психологии. Если известно, что потребитель конкретных сюжетов не просто массовый – он молодой, то есть еще не успевший задействовать весь инструментарий защиты психики, то логично попытаться ввести ассоциативную зависимость «русский флаг – русский акцент – девушки: свежие, чистые, счастливые, хорошо зарабатывающие и русские». Говоря совсем коротко: вакцинация нерусского сознания на русский образ жизни;
почему исполинские по затратам, оглушительные по претензиям сценические юбилеи холеных певчих попсунов п.н. проходят в Москве один за другим сквозь огни и дым, а ни у кого из прочих в сотне этносов такое невозможно на всем протяжении до самых Саян и Курильского архипелага;
если случится оказаться в любом из тех этноареалов, прислушайтесь: там будут днем и ночью слушать и работать под музыку приоритетной нации. Но я до сих пор нигде и никогда не видел, чтобы кто-то из нее стал бы слушать то же, что слушают последние из коренных этнических последователей. Пусть у кого-нибудь повернется язык сказать, что это потому, что вариант п.н. самый лучший. Питеру Габриэлю там уже вряд ли что-то собрать, даже если он туда когда-нибудь доберется, потому что там теперь попросту нечего собирать.
Музыка прочих там не подпадает даже под категорию «этнической»;
почему заведомо «не тем» выходцам из-за Хребта, любому еврокочевнику Каганата смысла поступать, скажем, на факультет психологии МоскГУ вообще немного (негромким голосом распухшей от кефира и космических знаний рослой замши с крепким затылком, потерявшим всякую совесть непомерным тазом и перезревшим бордюром вислого бюста вам конфиденциально сообщат, что «об этом не может быть и речи». Причем, еще даже не зная всех деталей, в вас уже помимо воли будет сидеть мысль, что именно с этим вам никогда не договориться и вам здесь нечего делать; но и это еще не исчерпывает весь ландшафт москвы. По широким уверенным движениям наетой поясницы вы даже без диплома психолога поставите корректный диагноз насчет того, что является основной движущей силой оной поясницы: убеждение, что как раз на ней держится все благополучие не только местной русско-советской психологии, но и всего мироздания; впрочем, это даже не тема для исследований); на сходном же факультете, скажем, университета С.-Петербурга за обучение «неприоритетные» вынуждены были платить, когда сами русси еще могли учиться бесплатно;
в силу тех же причин, почему всякому заведомо «не тому» абитуриенту на означенные факультеты в качестве абсолютного, безусловного требования выдвигается условие превосходного знания «истории отечества» – русской («российской») истории, по всей видимости, без осведомленности в которой должно оказаться невозможным минимально полноценное становление его как специалиста-психолога (всем из прочего необъятного мира ученых за рубежом в этом смысле нужно лишь сочувствовать); курс лекций, разумеется, такого счастливца будет ждать не Стэнфорда и Кембриджа, а трезво и критически переосмысленное наследие советской версии психологии, то есть русской. Хотя бы тут никто не сумеет упрекнуть меня в предвзятости. Не нужно числиться сотрудником Оксфорда, чтобы с чистым сердцем произнести: «Русская психология – самая советская психология в мире»;
«Советское правительство – самое русское правительство в мире». «Российское правительство – самое русское правительство в мире». Вроде бы шаг очевиден: если на конкретный эпицентр конкретной Кормушки работают 140 наций, то только логически последовательным было бы предположить, что означенный эпицентр и будет скромно представлен теми же 140 номинантами. А когда из всех и сидеть в нем тоже выбирается снова и снова одна и та же на том лишь основании, что ее всегда «много», и она же потом решает, можно ли тем остальным 140 «немногим» вообще быть – принудительным пристегиванием Москвой своих «референдумов» относительно ликвидации исторических границ этнических доменов – и продолжать свое существование на карте истории или нет, то это как минимум вызывает недоумение;
почему по окончании навязанного руссиянами курса «истории отечества» этнический представитель собственного древнего ареала даже в самых общих чертах не в силах сказать, как проходила оккупация территории Башкирского ханства и подавление сопротивления; куда делись населявшие Сибирское ханство народности и хотя бы самое приблизительное число и хроника нападений на земли, лежащие к западу от ханств татарских;
это и в самом деле историческая загадка из загадок: до сегодняшнего дня никто не может дать вразумительного ответа, в силу каких природных процессов этнический домен башкир, как и любой иной, как генеральное условие приобретение высшего образования обязуется в неукоснительном порядке знать русскую историю – ни в одной части своего генетического или исторического наследия не являясь русскими. Это так же загадочно, как и уверенное получение представителями п.н. высшего образования на территории Восточной Федерации без элементарных познаний относительно истории Башкирского ханства или ханства Сибирского;
почему в честь оккупации Башкирии Руссией на территории ее собственной открыто возводят исполинские монументы – но нет ни одного с мемориальным крылом о числе представителей этноса, за весь счастливый период оккупации погибших, по настоящее время;
почему любой п.н. совершенно открыто и не опасаясь может безнаказанно рассуждать на тему того, что «не бывает простых горцев», а ни одному представителю самой крошечной народности горцев или кому бы то ни было не дано гласно доказать аксиому, что любой этнический представитель п.н. – от первого до последнего – всегда, скажем так, немножко фашист, кто-то больше, кто-то меньше, как то подсказывает опыт и элементарная наблюдательность. Ведь там те самые, для кого в свое время был предусмотрен даже свой плановый холокост. Не потому ли у вас все такое, какое есть, что некогда до последнего этажа по ступеням Рейхстага успели добежать не американцы, а они?;
по той же причине, по которой все исторические осложнения, касавшиеся только конкордата п.н., по всей хронологии немедленно перекладывались на этнические домены Восточной Федерации, как исторически, так и генетически далекие от русских интересов, трудностей и ожиданий. Вот примерная диспозиция еще одних неудобств, к примеру, для этнического домена Башкирия на период последней по счету мировой бойни: на чисто русских фронтах остается несколько сотен тысяч этнических представителей; в самой Башкирии условия местами такие, что от голода падают лошади. Причем, и до настоящего дня никто там так и не смог со стороны конкордата услышать разборчивого ответа, в чем же конкретно заключалась та историческая череда угроз, которую вермахт и германский этнос предположительно несли этносу башкир. То, что война со стороны приоритетной нации велась зачастую именно против этноса, и не одного, – подтверждается документально.
Больше того, насколько удалось выяснить, вермахт не раз заявлял, что относительно финно-угорской и урало-алтайской группы языков «не имеет ничего против». В планах своего будущего «освоения» гор Урала и Западной Сибири тот же вермахт в лице главнокомандования особое место отводил как раз урало-алтайской ветви языков, памятуя их происхождение и «культурное» воздействие уже непосредственно на германские племена (плану еще одного блицкриг-нападения на Францию Гитлер лично присудил историческую параллель «Этцель» – в память о короле-завоевателе племен гуннов Аттиле. Там ценили все, что напоминало о своей истории, даже собственных диких завоевателей.). Разумеется, битва разума, европейской цивилизации с международным злом, очень скоро показавшим цену «нового порядка», лежит за рамками обсуждений, но к истории «приоритетной нации» это имеет мало отношения. Так с какой же стати тот же самый этнос башкир был обязан умирать для разборок одних концентрационных лагерей с другими? Приводится это, конечно, не в надежде услышать ответ, просто кому-то надо однажды задать вопрос. Почему бы многострадальному русскому этносу не перестать навинчивать свою историю другим и не научиться решать свои проблемы своими силами, не запрягая генетически совершенно чуждые крошечные этнические культуры?
Если же, несмотря ни на что, в силу каких-либо причин такие культуры все же нашли возможным пойти на риск и оказать многочисленному соседу помощь, своим малым числом прямо ставя под угрозу собственные национальные интересы и собственное самосохранение, то даже просто с позиций одних общечеловеческих принципов и ценностей благодарность за подобный акт беспрецедентного межэтнического содействия в чисто процентном валютном отношении на многие годы вперед должна была бы перекрыть все те неудобства, пережитые конкретным этносом в той или иной исторический промежуток времени.
Пусть меня поправят, кто осведомлен лучше: у всех представителей Древней Стои, как Греции, так и Рима, неблагодарность относилась едва ли не к худшим из пороков, на которые способен человек. Воссоздание теоретических вероятностей – мой профиль тоже. Куда бы ни простиралась Германия, она портит культуру, причитал Ницше. Но как же далеко, непоправимо далеко до той «испорченности» москве. Откуда во мне такое убеждение, что, окажись на деле в Кремле не русское руководство, а генеральный директорат концерна «Мерседес-бенц», этнос башкир не только бы вернул утраченные язык и культуру, но и узнал бы тот загадочный уровень жизни, мало отличный от германского? Если бы меня спросили, как назвать национальный гимн этнического домена, я бы ответил: «Боги спаси Башкирию»;
в силу тех же причин, почему и до сих пор нельзя выяснить, во сколько же, в общей сложности, обошлись всем этническим культурам Восточной Федерации русские принудительные «мирные урегулирования» горцев: разрушение построенного, восстановление разрушенного, жизнедеятельность регулярных и спецподразделений, обеспечение существовавшей и нагнетание новой агентурной сети, катастрофическое разбухание в пределах всей федерации органов правохранения и госбезопасности, все субсидии, все компенсации, «народные голосования» и пр.;
меня уверяют, что по законодательному уложению этнического ареала в пределах республики признаны государственными 2 (два) языка: национальный и русский. То есть по крайней мере сейчас и по крайней мере там язык «приоритетных» ни в одной морфеме не назван приоритетным по отношению к языку коренного населения. Прямо как в Канаде. Но покажите мне хоть одну надпись хоть одной единицы государственной продукции, где бы русский не стоял первым, а национальный – только за ним. Без усилий можно отыскать продукт, на котором вообще место предоставлено лишь одному из языков, понятно, какому, – и нигде не найти оформление, решившееся на иные приоритеты. И это в национальных пределах конкретного ареала;
в силу тех же причин, почему ни одному трезвому жителю Сиэттла, Терлока, Сан-Франциско или Сан-Бернардино, находящихся на западном побережье своего континента, не придет в голову назвать столичный Вашингтон, находящийся от них на другом, восточном побережье, БВК, «Большой Вонючей Кормушкой»;
в силу тех же причин, почему до сих пор считается, что за всяким необразованным лицом русской национальности неопределенного пола, не державшим за жизнь в руках и двух умных книжек, в обращении к любому представителю иного этноса закреплено гражданское право в рамках законодательных свобод произносить в любом возможном контексте, как риторический тяжелейший упрек, замечание насчет «…ты русского языка не понимаешь, что ли?» – и почему логический эквивалент невозможен больше ни на одном из 140 языков населяющих народностей;
почему в Башкирии даже в разновидности слухов не знают, как этнический сосед пытался ввести национальные границы и суверенитет – и ничего не знают о его попытках ввести у себя в оборот новую латинскую графику;
еще один из удивительных образцов очень русской логики – его никто не делает попытки объяснить или хотя бы просто задуматься. То, что принято называть Европой, занимает лишь совсем незаметный уголок географической карты, которая у самих п.н. по традиции носит их название и, соответственно, составляет предмет их большой гордости, прямо соразмерной окаймляющей раме. Это понятно даже кочевнику. Теперь что непонятно.
Европейская часть географии: невзирая на близкий генофонд европейских популяций, невзирая на в деталях повторяющую себя историю и взаимные интересы, ни одна нация Европы не сомневается, что ее язык останется носителем активной информации, как и любой другой, и что ее не станут путать с чем-то еще и что жителя крошечной Швейцарии не назовут австрийцем и уж тем более голландцем, шотландцем, датчанином, сицилицем, испанцем или греком. А без конца претендующий на 1/7 часть суши от всей планеты, подмявший под себя все крошечные этнические культуры, которые только были, пресловутый Кусок географии п.н. объявляет их все неким своим «российским этносом»: рисует им на паспорте чисто свои приоритеты и герб п.н., проводит полную русификацию сознания, тщательно стирая у тех в сознании национальные границы, а все графики абсолютно чуждых языков подгоняет под свой;
почему в пределах двух географических, этнических и исторических соседей Каганата нет совсем никакой прямой ТВ трансляции и связи одного с другим, находясь один от другого всего в двух исторических шагах, – но она есть у Москвы, лежащей от них где-то за тысячу километров, и почему одна республика узнает о событиях в другой исключительно в версиях московских экранизаций, пропущенных через ее всем давно известные нормативные вкусы, предпочтения, рефлексы и представления;
