Квартира за выездом

Заведующей бесполезно объяснять, что сегодня седьмое число, выдача пенсий и полно народу, а Жмакова пьёт в подсобке чай, а её работу делает Нина… Мать Леночки Жмаковой работает директором магазина «Одежда», заведующая одевается только у неё, к услугам Наталии Михайловны лучшие товары. Поэтому Леночкиных отлучек заведующая старательно не замечает, а могла бы вытурить её из подсобки и посадить на выдачу.

Отражение в зеркале безмятежно улыбнулось: 616-й филиал недалеко от её дома, шесть остановок на троллейбусе. Это гораздо ближе Нининого 1114-го филиала, до которого приходится добираться на метро с двумя пересадками. Так может, перейти? Нина согласна даже сесть на приём коммунальных платежей. Работа спокойная, отвечаешь только за себя, никого не подменяешь… Решено, завтра она поговорит с той заведующей.

– Никогда не принимай решений на эмоциях, – сказало зеркало маминым голосом. – Ты устала. Ложись спать, поздно уже, а у тебя завтра полная смена, и послезавтра тоже. А в 616-й переходи, только не на коммуналку, а на кассу. Тебя возьмут. У них кассир в декрет ушла.

* * *

О своих беседах с зеркалом Нина никому не рассказывала, а гадание называла собачьей чепухой. «Чушь собачья» – поправляла её Таня, и тут же спохватывалась:

– Не говори о том, чего не знаешь.

– Да это не я, это ты говоришь, – со смехом возражала Нина.

После Таниного ухода веселье кончалось, комнату наполняли тени, подступали ближе, шептали о страшном. Нина торопливо гасила свечи и включала верхний свет.

Изольда из зеркала над Ниниными страхами смеялась:

– Чепуха, конечно. Танька тебе голову морочит, а ты ей веришь. Вот дурочка! Это ж просто святочные забавы! Зимние вечера длинные, телевизоров в ту пору не было, вот девушки и развлекались, выдумывали всякое. Кольцо судьбу покажет, а сбудется она или нет, не скажет. Тень помаячит и исчезнет, и думай тут – правду показала или обманула. Бояться не этого надо. Другого.

– А другое… оно есть?

– Есть. С ним шутить опасно, и смеяться над ним нельзя, как вы с подружкой твоей… Подружка-то уйдёт, а ты останешься – с теми, кого позвала. Узнаешь о чём тебе неведомо, жалеть станешь, а забыть не сможешь.

– Расскажите! Я не стану жалеть, обещаю!

Нина вцепилась в подлокотники кресла, почти веря в то, о чём говорила Изольда. Изольда изо льда, красивое имя, прозрачное как лёд и красивое как Изола Белла (остров на озере Лаго-Маджоре в Италии Нина видела в кино, буквальный перевод «красивый остров»). Если бы у неё была дочь, назвала бы Изольдой, Изолой.

Проснулась она от заглянувшего в комнату рассвета: забыла вчера задёрнуть шторы. И долго стояла под душем, смывая ночной кошмар. Времени на косы не оставалось, Нина стянула волосы в «конский хвост» шнурком от кроссовки: заколка потерялась при переезде, или Нина её куда-то сунула. Вечером поищет, а сейчас некогда.

Девчата из её смены развлекались весь день:

– Нин, это что у тебя? Художественное плетение?

– Нет, просто шнурок.

– В художественном салоне покупала? – не отставали девчата, которым Нина проговорилась, что рисует акварели, просто так, для себя, сосед-художник научил. Ох, не надо было рассказывать, никто за язык не тянул…

Нина не поняла, шутят они или говорят серьёзно. И честно ответила:

– Шнурок от ботинка. От кроссовки. А что?

– Да нет, ничего, – прыснули девчата. – А резинкой от трусов не пробовала завязывать? Тоже красиво. Главное, оригинально.

– Нин, чего надулась-то, мы же пошутили.

Вечером Нина перевернула всю квартиру в поисках злосчастной заколки. Пакет с заколками и шпильками обнаружился в прихожей, в бабы Машином шкафу, в кармане зимнего пальто. Водворив «перевёрнутое» на свои места, Нина без сил рухнула на диван. В пакете нашёлся грузинский православный крестик, Машико подарила его внучке, а Нина куда-то задевала, и теперь с волнением ощутила живое тепло, согревающее ладонь. Всё наоборот, это серебро нагрелось от её руки. Нина подошла к зеркалу и надела бабушкин подарок: красивый, чернёного серебра, на серебряной цепочке тройного кордового плетения. И вздохнула: девчата из смены пристанут с вопросами, потому что форма у крестика другая, не русская. Он посвящён святой Нино. Значит, Нина тоже находится под её защитой. Выход из ситуации она нашла: надела цепочку с крестиком под платье. И забыла о ней.

В тот вечер Таня не пришла. Не появилась и в последующие дни. На звонок никто не отзывался. Через неделю Нина забеспокоилась, а через две пошла к управдому. Не в милицию же идти, она слишком хорошо помнила, как её там высмеяли – за Изольду.

Управдом со страхом на неё уставился:

– Ты здорова ли, девонька? Какая тебе Таня? Ты про неё откуда слышала? Убились они с мужем, в столб фонарный ночью врезались, из гостей, видать, возвращались, выпимши оба. Мужик-то ейный сразу помер, а она четверо суток мучилась, обгорела сильно.

– Как… обгорела? – Нина не понимала, о ком говорит управдом. Может, о каких-то других людях?

– Как люди обгорают? Обнакновенно, значится. Машина загорелась, а она дверцу открыть не смогла, смяло дверцу-то об столб. Спасли её, вытащили. А толку? На пятый день умерла, а следом и мать. Сердце не выдержало.

– А отец? А брат? У неё же брат был.

–А брат ещё раньше умер. Пили они с женой-то, все деньги на водку уходили. Пили, скандалили, девчонок колотили, ежли под руку попадут. Они на лестницу убегали от них. Соседи подкармливали кто чем. Генька-то… Геннадий Андреевич давно с ними не жил, к матери своей перебрался. В сыновние дела не вмешивался и внучек не любил. А пьянчуги энти достукались, палёную водку купили гдей-то и отравились оба. Врачи-то приехали, они не дышали уже.

– А девочки… как же?

– С дедом остались. Он как приехал, ремонт затеял, весь подъезд стоном стонал, ходуном ходил. А девчонки болели без конца. Прабабка-то жалела их, кормила, одевала, а они все болячки на себя цепляли, и слабенькие обе, аж прозрачные. Она и смекнула: всё дело в квартире. Четыре смерти в ней случились, теперича она пятую ждёт, соки из детей тянет. Ну, они девчонок в охапку – и с квартиры съехали. У прабабки так и живут. А платят исправно. Геннадий ответственный квартиросъёмщик, девчонки здесь прописаны, всё, значится, по закону.

Домой Нина вернулась на негнущихся ногах, заперла входную дверь на два замка и улеглась спать, накрывшись одеялом с головой.

Утром проблема решилась сама собой: Дверь Таниной квартиры была опечатана. Как она вчера не разглядела? Тряслась весь вечер под одеялом и боялась. Управдом наболтал ей спьяну невесть что, и пахло от него отнюдь не кофе, а перегаром. А Таня натворила что-то, недаром глаза отводила, в лицо не смотрела никогда, всегда за плечом стояла… И теперь прячется у кого-то, а дверь в квартиру опечатала милиция. Давно, две недели назад. Как она раньше не обратила снимания на тоненькую полоску бумаги?.. Нина с облегчением вздохнула. Сказать честно, ей надоела эта прилипчивая Таня с её гаданиями. Гадала бы самой себе, так нет же, её интересовала только Нинина судьба.

Как выяснилось, Нинина судьба интересовала не только Таню: заведующая филиалом предложила ей написать заявление на отпуск:

– Что-то ты в последнее время как в воду опущенная. Ступай-ка ты, милочка, в отпуск. Нам на филиал путёвку выделили, по Золотому Кольцу (прим.: старинные русские города), с проживанием в гостиницах. Никто ехать не хочет. Бери! За полцены, остальное профком оплатит. Бери, езжай, и чтобы через две недели вернулась весёлая и счастливая.

Октябрь выдался холодным и дождливым, кто же захочет в отпуск в такую погоду? Кто же поедет по Золотому кольцу? Из автобуса не высунешься, а на экскурсии будешь мечтать о гостинице с унылыми стенами и длинными коридорами, но там хоть не льёт…

Нина на путёвку согласилась. Вернётся из отпуска и перейдёт в другой филиал. Хватит с неё Наталии Михайловны.

21. Отдельная жизнь

Отдельная квартира, с её отдельной жизнью, имела не только плюсы, но и минусы: Хотелось поговорить, посоветоваться, но было не с кем. Написать маме? Она вообразит невесть что, примчится из Марнеули, самолёт туда и обратно стоит денег, а у неё свекровь больная и дом ремонтируют, строят террасу на втором этаже. Наверное, с неё красивый вид на горы. Поделиться с кем-то на работе, чтобы потом обсуждали всей сменой? Никогда! Этого не будет никогда.

Впрочем, подружка у неё была, тоже Таня и тоже с причудами. Рассказывала о яхтклубе, в котором надо работать, надо что-то делать, иначе летом о яхте можешь не мечтать, тебя не возьмут. А Таню возьмут, тем летом не взяли, а будущим она поедет непременно, потому что шьёт паруса (у Тани получалось «пуруса»). Всю зиму строчит на машинке, иглы ломаются, покупать не успевает.

Нина представила тяжёлые паруса, которые не умещались на столе, да и в комнате не умещались, лежали на полу тяжёлыми складками. А ведь их надо выкроить, соединить детали кроя, пристрочить, отгладить… Интересно, она их выгладит или так, мятые в клуб повезёт? Интересно, как она их дотащит. Возьмут её в путешествие на яхте или нет, ещё вопрос, а швею уже нашли, бесплатную. Ушлые ребята. Нину яхты не привлекали. Нет, покататься она бы не отказалась, но шить всю зиму паруса… Нет, и ещё раз – нет.

Переделав домашние дела, Нина выключала люстру: Изольда не любила яркий свет, предпочитая беседовать при свечах. Собственно, никакой Изольды не было, Нина в такое не верила и понимала, что ей просто кажется, просто – свечи искажали отражение. И говорить зеркало, конечно же, не могло. Разговор был мысленный… или всё-таки реальный?

Изольде она рассказывала обо всём. О поездке по Золотому Кольцу, в которой она простудилась в первый же день, на экскурсиях шмыгала носом, чихала и кашляла, к неудовольствию экскурсовода. О бабушке и маме. О соседях по коммуналке, которые помнились, не забывались. О девчатах из Нининой смены, которым нельзя ничего говорить: скажи курице, а она всей улице. Изольда её не прерывала, слушала молча. Воспоминания были не всегда приятными, но возвращали прошлое, в котором бабушка была жива, а Нина была маленькой девочкой, у которой всё ещё впереди.

Было – впереди, и куда-то исчезло, и не стало ни прошлым, ни будущим. «Как же так вышло?» – спрашивала Нина. Из зеркала на неё смотрела она сама, но отражение было немного другим. Такой она нравилась себе больше и однажды попробовала написать автопортрет, но у неё не получилось. А Зверев говорил, что у неё талант… Нина вспоминала, как приходила к Зверевым и, наверное, надоедала им, но её никогда не прогоняли, угощали чаем, а к чаю всегда подавали сдобное печенье. Иван Анатольевич учил её рисовать, а Анна Феоктистовна без устали хвалила её акварели.

Воздух в комнате почти осязаемо густел, наверное, от запаха свечного горячего воска. Лицо в зеркале менялось. Наверное, она просто устала, вот и кажется…

– Да не было у тебя никакого таланта, а Зверевы врали, что есть, потому что Натэла платила им за твои уроки. Отказывала себе во всём, денег не хватало даже на самое необходимое, но ты любила рисовать, мама верила, что ты станешь художницей, будешь учиться живописи. А они без зазрения совести тянули с неё деньги, зная, что рисовальщик из тебя никакой и затея с художественным училищем обречена на провал. Но тебе же нравилось…

Нина вздрогнула и очнулась. Чьи это мысли? Чьи слова? Она вдруг поняла, что это правда. Иван Анатольевич дорисовывал за Нину её картины (доводил до ума, как он говорил), и маленькая Нина с гордостью показывала их матери, считая своими.

Иногда зеркало показывало прошлое, которого Нина не помнила. Молодая миловидная женщина держала на руках черноглазую девочку и улыбалась счастливой улыбкой: «Внучка-то на отца похожа, на Максюшу моего!» Это Зинаида Леонидовна, у неё доброе лицо и лучистые глаза, а девочка – Нина, ей, наверное, годик или два. Бабушка Зина гладит Нину по голове, целует, называет умницей, красавицей, самым дорогим, что у неё есть.

Отражение менялось, искажалось, и вот уже Нине восемь лет, у неё заплаканные глаза и опущенные плечи, а бабушка Маша строго её отчитывает. «Восемь лет, а ведёшь себя как семилетняя. Нам с мамой стыдно за тебя» – говорила Машико, и Нина завидовала себе той, семилетней, которой можно было делать то, чего ей не прощали в восемь лет. Став взрослой, Нина поняла, что бабушка ругалась не всерьёз и очень её любила. И бабушка Зина любила, пока они с Натэлой не уехали.

И теперь смотрела на неё из зеркала слезящимися голубыми глазами, скорбно кивая головой: «Нинка ты моя… Не приедешь больше. Обиделась». Жаль, что нельзя войти в зеркало, в котором папина мама хорошая и добрая. Жаль, что нельзя подставить голову под бабы-Зинину тёплую ладонь.

Бабушка Маша, напротив, сердилась и на все лады распекала непутёвую внучку, у которой всё не как у людей, а Нина счастливо улыбалась: вот и свиделись – хоть так. Пусть хоть так…

* * *

В один из вечеров она рассказала зеркалу о своей первой любви. О том, как ждала Витьку из армии, а он и не помышлял о женитьбе. Не любил.

«Ты не права. Ты ему нравилась, но его родители считали, что невесту надо искать с квартирой. Убедили его, что ты его не любишь и не ждёшь».

Не так! Нина его ждала, и даже стихи сочинила: «Лицо твоё передо мной, и смех, и взгляд, и голос твой, и искорки в твоих глазах, и терпкий привкус на губах».

Не так. Не было никакого привкуса. Витька её не целовал, даже не пытался. А ей хотелось.

– Всё не так! Тётя Рая с дядей Митей всегда меня привечали, и Витьке в пример ставили. Они меня любили!

«У попа была собака. Он её любил» – грустно улыбнулось отражение.

* * *

А однажды она увидела в зеркале маму – молодую, смеющуюся. Мама обнимала Тамаза – тоже молодого, Нина его узнала (видела на старой фотографии). И изумлённое лицо отца. Она сразу догадалась, что это её отец.

– Натэла… Зачем этот обман? Любишь одного, живёшь с другим. Зачем?!

– Из-за неё живу. – Натэла показала рукой на малышку с белыми бантами в толстых косах. – А ты думал, из-за тебя?

Отец молча отступил к двери. Как же сильно надо любить, чтобы простить – такое? Как же это больно – видеть любимую счастливой с другим. Не с тобой.

– Теперь понимаешь, за что её ненавидела Зинаида Леонидовна? Максим ушёл из семьи, дал желанную свободу женщине, без которой жизнь потеряла смысл, перестала представлять для него ценность. А Натэла мучилась и не могла себе простить, и не могла дождаться, когда ты вырастешь, чтобы уехать к Тамазу, с которым встречалась урывками, наездами, случалось, подолгу не виделась… и срывалась на тебе. Из-за тебя ей приходилось обманывать мужа, жить с нелюбимым, ты хоть знаешь, что это такое?

А бабушка твоя светловолосая была, волосы басмой красила. Обманывала всех. Кровь-то мешаная в ней. И мать твоя…

Нина не стала слушать дальше, запустила в зеркало вязальными спицами (больше ничего не подвернулось под руку), но звука удара не услышала. Спицы вошли в зеркальную гладь, исчезли в серебряной пустоте, которая втянула их в себя и не отдала обратно. По зеркалу пробежала чёрная волна, выплеснулась на пол, покатилась к ногам. Нина закричала и проснулась.

Эк её колбасит. Прямо сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?», до тошноты надоевшего в школе. Может, ей купить в аптеке какие-нибудь таблетки, чтобы спать «без разговоров»?

– А Юру Макарова помнишь? – не унималось зеркало. – ты ему нравилась, из всех девчонок во дворе одну тебя в пару выбирал, во всех играх. А дружок его, Серёжа, на дне рождения глаз с тебя не сводил, а ты ему даже телефон не дала. Хороший парень, как и Юрка твой.

– Он не мой.

– Твой. Тебе ли не знать, – упорствовало зеркало. И поскольку Нина молчала, мстительно продолжило:

– Мишка Зайцев, друг Максима, – помнишь, как погиб? Максим его подставил, начальство уговорил Мишку в тот двор на дежурство послать. А Мишку уговорил в штатское переодеться. За девку мстил, девку у него Мишка увёл.

– Но он же не хотел! Не думал, что Мишку убьют.

– Не думал? Не знаю… А мог бы подумать. Знаешь, как Мишка умирал? Мучился долго. Знаешь, как жена по нему убивалась?

– Замолчи! Ты лжёшь! Максим не такой! – Нина с ненавистью уставилась в зеркало, но никого там не увидела, только серебряное стекло. Стекло казалось матовым. Не отражало.

– Максим тебя любил. Сильно любил, по-настоящему. А ты его любила? Ты любить-то умеешь?

– Я его боялась, он же… Он такой…

– Да нормальный он мужик. И про бабушек твоих – это он для красного словца, перед тобой хорохорился, защитить тебя хотел, чтобы не боялась их. Ничего бы он не сделал… такого. Комнату заняли бы, бабки твои присмирели бы, и Киря бы заткнулся. Он Светку свою слушал, а Светка умная, ей конфликты не нужны, ей Москва нужна. Жили бы в любви-согласии, деток бы растили. Дура ты. Хорошего парня от себя оттолкнула, прогнала. Он тебя долго помнил… и любил долго.

– Почему в прошедшем времени? Сейчас не помнит, что ли? – не выдержала Нина.

– Потому что время не вернёшь.

Нина ждала продолжения, но зеркало затянуло серебряной пылью, а оправа стала чёрной. Надо взять тряпку и протереть, может, тогда… Рука потянулась за тряпкой и наткнулась на стену. Так это был сон?

Промучившись до вечера, поехала в отделение милиции – то самое, в котором одиннадцать лет назад получала паспорт и познакомилась с Максимом, до полусмерти напугавшим бабу Зину. Нина хотела улыбнуться и не смогла. Зачем вообще она туда едет? С Максимом они не виделись девять лет. Что она ему скажет? И что он ответит?

– Максим Багиров? Он у нас не работает. Уже год. А вы ему кто? – молоденький лейтенант отчего-то смутился, отвернулся от Нины, крикнул в коридор: – Саш, тут девушка. Багирова спрашивает… Нет, не его девушка, другая.

У Нины упало сердце. Хотя куда ему падать, у Максима давно уже другая девушка, странно, что не жена. Может, он женился и развёлся? Невидимый Саша так и не появился, ответил из коридора странным, сдавленным голосом:

– Ты зачем в скворешнике сидишь? Вот и объясняйся, привыкай. Здесь не то ещё увидишь (прим.: скворешник обиходное название пропускного пункта внутри здания милиции).

Нина завертела головой, но скворечника нигде не обнаружила, да и зачем его вешать – в помещении? Лейтенантик заметил, как она оглядывается, хрюкнул, откашлялся, принял серьёзный вид и начал издалека.

– Я тут полтора года, Багирова не знал почти… Может, вам с кем другим поговорить?

– Мне не надо ни с кем говорить, я хочу узнать, где он. Куда перевёлся? Вы можете мне помочь? Нет? Тогда подскажите, где у вас отдел кадров.

– Он… никуда не перешёл. – Лейтенант перевёл дух и бухнул: – Убили его. Год назад.

Нина открыла глаза Она что, опять спит? Какой страшный сон, и ночь страшная, когда же она закончится… Нина потянула на себя одеяло. Одеяло было чужим, и пахло почему-то табаком. Вместо обоев – крашеные масляной краской голые стены, вместо кровати медицинская кушетка, вместо паркета линолеум.

Память стремительно возвращалась, пыталась защитить от главного, жалостливо подсовывая ненужные подробности: стены в комнате зелёные, оттенка «серый мох», линолеум цвета «серый базальт», под самым потолком лампа в грязном пыльном плафоне, вымыть, наверное, некому. А Максима Багирова больше нет.

Цепляясь за стены, шла по коридору, который почему-то не кончался, может, она пошла не в ту сторону? Нина села на корточки, оперлась спиной о стену. Она отдохнёт и поедет домой.

– Вы как? В порядке? Домой сами доедете, или вас отвезти?

Голос говорившего доносился словно издалека. Нину взяли под руку, отвели в холл, предложили стул, на который она опустилась с благодарностью: не выгнали, позволили остаться. И попросила:

– Расскажите хоть что-нибудь, пожалуйста! Что можно. И я уйду. Со мной всё в порядке.

Максим погиб от случайной пули, которая предназначалась не ему. Жертва жила в многоэтажке, где Максим опрашивал свидетелей, нажимая подряд на все звонки и терпеливо дожидаясь, когда ему откроют.

У него талант был – любого умел разговорить, верили ему. Другому ничего не скажут, замкнутся, а Багирову – расскажут, покажут и чаю предложат. Ну, он квартиры обошёл, из подъезда вышел, смотрит – к дому машина подъехала, а следом другая. Коммерсант этот выйти не успел, как машину его, с ним вместе, из автомата изрешетили. Багиров в подъезд кинулся, киллер за ним, догнал и убил, как нежелательного свидетеля.

Крупный коммерсант, бывший прослойкой между властью и криминалом, знал слишком много и мог оказаться опасен. Его смерть была выгодна и чиновникам, зачищавшим концы, и бандитам, усиленно пытающимся легализоваться в бизнесе. Заказывали бизнесмена, естественно, бандиты. Чистодела (киллера-профессионала) нанять – деньги большие нужны, вот и наняли отморозков, дворовую шпану. Конечно, заказчику не нужно, чтобы лилась лишняя кровь, но Багиров мог запомнить номер машины, и его убили. Чистодел бы не убил, и не стал бы преследовать автомобиль. И стрелять в окно не стал бы. Надёжнее было взорвать.

В подробности никто не вдавался, всем было понятно, что произошло на самом деле, историю замяли, потому что кому-то наверху было невыгодно, чтобы эта зачистка стала достоянием общественности.

22. Эффект тиккинга

К бабушке Машико она приходила часто, срывала траву, поливала цветы – бабушкины любимые астры. Оставляла яблоко или горстку конфет – на помин души, по народному обычаю. К отцу ездила раз в год, в день его рождения. И каждый раз вспоминала Зинаиду Леонидовну, которая отвезла её, шестнадцатилетнюю, на Долгопрудненское кладбище и не удержалась, высказалась – о Натэле.

– Что ж мать-то тебя не привезла сюда ни разу? Знала ведь. На похороны приезжала, в глаза мне не смотрела, и досель смотреть боится.

Нина не имела секретов от матери. Этот – стал первым. К отцу она приезжала раз в год, а маме говорила, что идёт на день рождения к подруге. День рождения «подруги» совпадал с днём рождения Нининого отца, но Натэла ни о чём не догадывалась и давала ей деньги на подарок и цветы. Нина покупала букет, а оставшиеся деньги потихоньку клала обратно: обман на словах это одно, а обман на деньги это другое, такого она себе не позволит.

С фотографии смотрели папины глаза – словно спрашивали: «Какой ты стала, дочка? Как ты живёшь?»

– Не так, папа, я живу как-то не так, а по-другому не получается. В отпуске на экскурсию ездила, по Золотому кольцу, на десять дней. Там ко мне привязался один, ты, говорит мне нравишься, долго ломаться будешь? Пойдём ко мне в номер, не пожалеешь, говорит. Кажется, я ему нос сломала. Рука сама ударила, я даже подумать не успела… Почему они все такие? Липнут ко мне, никто мимо не пройдёт, и все почему-то думают, что я… А я так не могу. Я не хочу так, папа! У бабушки никогда не будет правнуков, а у тебя не будет внуков. Наверное, я сама виновата. Но… не с Беляшом же! Он с грязью меня смешал, растрезвонил по филиалам, что я его нарочно подставила, с начальством сговорилась. А теперь улыбается как ни в чём не бывало и говорит, кто старое помянет, тому глаз вон. Шутки у него такие. Дурацкие.

«Не шутки, дочка. Это русская пословица. Она о примирении. Жаль, что ты не знаешь… Твой Беляш хотел с тобой помириться».

– А я ему сказала: «А кто забудет – оба. Из нагана». Он и отвалил, понял, что не шучу. Знаешь, папа, я хорошо стреляю, запросто могла бы киллером работать, – улыбнулась Нина. – Ты бы мной гордился. У нас стрельбища были, в тире, я в десятку ни разу не попала, все пули в девятку, по кругу, как заговорённые. Там удивлялись все. У кассира на рабочем месте наган, заряженный. Тяжёлый, и в руку удобно ложится, а рукоять резная, деревянная. Красивый! Вот бы мне такой…

Нина стояла у памятника из серого гранита, обнимая его руками, словно пытаясь согреть. Но камень оставался холодным, сколько ни держи. Сколько ни проси любви…

На станцию Новодачная она шла пешком, отогревая в карманах замёрзшие руки. Можно было подождать, когда придёт автобус, но она не хотела, чтобы её видели с таким лицом.

Платформа, мокрая от недавнего дождя, встретила неласково: в расписании сообщалось, что электрички 14.05 и 14.22 останавливаются только по рабочим дням. А сегодня суббота, и ей придётся ждать полчаса. Если бы села в автобус, успела бы на 14.05. Хорошо хоть дождь кончился. Зонт Нина беспечно оставила дома, и палантин, который промок насквозь, скорее охлаждал, чем согревал. Она стащила с головы палантин и попробовала его отжать, что вызвало смех у стоящих неподалёку парней. Нина со злостью на них посмотрела и отошла подальше, но всё равно было слышно:

– Злится как кошка. Как мокрая кошка! – услышала Нина. Стало обидно до слёз: электричка придёт только через полчаса, ей холодно, а им весело, нашли объект для шуток.

Нина ушла от них в конец платформы, где никого не было. Стояла, кутаясь в куртку и постукивая друг о дружку замёрзшими ногами. Сесть на скамейку не получилось: вокруг растеклась внушительная лужа. В самой её середине мокла серая варежка. Надо её достать и положить на скамейку, хозяин варежки вернётся и найдёт. Нина осторожно шагнула в лужу, в кроссовки тут же налилась вода, надо было надеть сапоги, вот и стой теперь с мокрыми ногами! Варежка жалобно пискнула, от неожиданности Нина разжала руку, и в лужу шлёпнулся серый комок. Котёнок! Мокрый, замёрзший, измученный, даже мяукать не может! Нина сунула его под куртку и застегнула молнию под горло. Котёнок провалился в район живота, и там сразу стало мокро и холодно. В живот упёрлись холодные лапки, котёнок завозился, устраиваясь поудобнее. Нина улыбнулась: в ботинках хлюпает вода, свитер под курткой промок насквозь, а ей хорошо, просто прекрасно! Сунула под куртку руку и потрогала мокрую шерсть, под которой билось крохотное сердечко.