Квартира за выездом

Белка выбрала орех, скакнула с ним на ветку, взбежала по стволу. Где же она будет жить, когда здесь начнётся строительство? И лес сводить рука не поднимается… Но куда же денешься? Надо строить дом, теплицу, баню… Семьи у него нет и уже не будет, у отца не будет внуков, а у деда правнуков, и для кого он так размахнулся – купил тридцать шесть соток земли (если с речкой считать, то все сорок) – Данила и сам не понимал, но вот – хотелось, аж внутри зудело, построить дом, и непременно под старину. Такой как на соседнем участке.

Участок с гулькин нос, пятнадцать неухоженных соток, заросших старыми берёзами. А дом красивый, низ каменный, верх из брёвен, с мансардой, с трубой на островерхой крыше и жестяным петухом на вертящемся флюгере. Ни дать ни взять – барская усадьба!

На участке копошилась детвора, мал-мала-меньше, на грядках возилась женщина неопределённого возраста. Похоже, что мужских рук в доме нет. В первое же воскресенье Данила купил торт и килограммовый кулёк конфет (попросил, чтобы положили разных: шоколадных, вафельных, желейных и леденцовых) и напросился к соседям в гости:

– Здоро́во живёте, граждане и гражданки! Воды не дадите попить? А то мне ночевать негде, – пошутил Данила. – Я участок рядом с вами покупаю, вот посмотреть пришёл на соседей. Беседин Данила Миронович. – И протянул опешившей хозяйке раскрытый паспорт.

Удостоверение предъявлять не стал, кто её знает, как отреагирует. Данила восемь лет работал в адвокатуре, успел навидаться всего и решил не рисковать.

– Захарова Надежда Павловна… можно просто Надя, – представилась соседка, слегка ошарашенная появлением неожиданного гостя.

– Можно просто Данила, – отозвался гость.

Стол накрыли в беседке. Детям Надя отрезала по куску торта, отсыпала по горсти конфет, остальные унесла в дом.

– А то в момент съедят, назавтра не оставят. Конфет мы не покупаем, сахаром обходимся. Муж один работает, а едоков семеро. Раньше-то ничего жили, а как Миша инвалидность получил, на заводе работать тяжело ему. Частным извозом занимается, с деньгами то густо, то пусто. Квартиру сдаём, а сами здесь живём, круглый год. Дом просторный, всем места хватает. Зимой-то хлопотно, конечно, печь протопить, воду с колонки натаскать, водопровод-то в доме есть, да вода из него не течёт… А платить за неё приходится. Да и дрова недёшево стоят. Старшим в сентябре в школу идти, школа в посёлке, пешком не дойдёшь. Возить придётся.

Надя вдруг заплакала, и Данила пожалел, что выставил на стол бутылку водки. Чего он не выносил, так это пьяных женщин: вторая жена оказалась алкоголичкой, лечиться не хотела, да и толку… При разводе Данила оставил ей квартиру, которую она продала и потихоньку пропивала, но его это уже не интересовало.

– Я не от водки плачу, одну рюмку выпила. Просто жалко – и мужа, и детей… И себя. А выхода нет. В однушке тесновато, а кооператив не потянем мы… (прим.: жилищный кооператив, альтернатива современной ипотеки).

Данила ужаснулся: однокомнатная квартира на семерых! Сколько они за неё выручают в месяц? Данила прикинул, сколько. Получилось немного. А им надо платить за дом, за землю, за электричество, надо одевать и кормить пятерых детей… Решение пришло быстро:

– Так продали бы дом, и купили большую квартиру.

– Кто ж его купит? Лес на участке старый, деревья падают, их спиливать надо. Да и дом обветшал.

Данила, которому владелец участка уступил-таки в цене, лихорадочно соображал, сколько потребуется денег, чтобы спилить десяток деревьев и «довести до ума» дом. Выходило, что хватит. А не хватит, возьмёт кредит.

Надежде за дом и за участок он заплатил не торгуясь, хотя сотка земли в Заветах Ильича стоила возмутительно дорого. И не торопил с отъездом, пока Захаровы не купят квартиру. Если решил быть честным, будь им до конца, говорил дед. С квартирой Данила им помог, нашёл в посёлке неплохой вариант, рядом школа и детский сад. Михаилу пообещал место шофёра в адвокатской конторе. – «Машина твоя, ремонт за счет фирмы, оклад, премия и отдельная премия за переработку» – сказал ему Данила, и Михаил долго тряс его руку.

Через два месяца ему принадлежали полгектара земли и дом, который называл усадьбой. Кредит в сбербанке пришлось всё же взять. Данила вспоминал длиннокосую девушку, оформлявшую ему кредит, и как она вскидывала на него глаза, чёрные как непроглядная ночь, и как она спрашивала:

– Вы не торопитесь? Я в первый раз кредит оформляю, поэтому так медленно, но я постараюсь побыстрее.

– Нет уж, пожалуйста, не старайтесь, лучше меньше, да лучше, как мой дед говорил. Вообще-то это Ленин говорил, – объяснил Данила.

– Кому говорил? Вы его знали? – Глаза широко распахнулись, и Данила поразился, какие они глубокие. Как космос… – То есть, не вы, а ваш дедушка.

Данила вынырнул из космоса и рассмеялся:

– Вообще-то, он не говорил, он писал. А дедушке семнадцать было, когда Ленин умер, так что познакомиться они не успели, – пошутил Данила. И зачем-то добавил: – А прадед мой был чекистом, знаменитым.

– Рот закрой, чекист. Закройте, то есть, – поправилась Нина. – Я документ оформляю. Вдруг ошибусь?

Данила подавился смехом. Отшили. Его виртуозно отшили. Вот так номер, чтоб я помер. Такого в его жизни ещё не было. А девушка за стеклом снова улыбалась, старательно заполняя графы договора красивым почерком, почти каллиграфическим.

Потом, когда он приехал платить по кредиту, девушки уже не было.

– Дерябина? Она в другой смене работает. Вам она лично нужна?

– Я у неё кредит оформлял, вот приехал платить…

– Вам в седьмое окно. Пройдите.

В следующий его визит неуловимая Дерябина взяла отпуск, а потом и вовсе перешла в другой филиал. Данила задал себе вопрос: зачем он хочет увидеть её ещё раз? И не смог на него ответить. Почему у него не получается выкинуть её из головы, почему он всё время думает о ней: где она? с кем она? как проходят её дни?

19.Суженый-ряженый

Дни проходили в суете, не сравнимой с библиотечным торжественным покоем, властвовавшим в залах и коридорах, отражённым во взглядах посетителей, в шелестящем тихом шёпоте, в поскрипывании стульев, во вздохах старых каталожных шкафов. А вечера она проводила вдвоём с зеркалом, наслаждаясь тишиной – после людского многоголосого гомона, утомительного стрёкота роботронов, назойливо лезущих в уши разговоров, маятного ожидания инкассаторской машины… Толпящихся у входа на эскалатор людей, таких же усталых, как она сама.

Зеркало излучало спокойную доброжелательность. Новая хозяйка не так уж плоха – вычистила оправу так, что засверкал каждый завиток, а стекло вымыла жидкостью для автомобильных стёкол, и теперь оно сияло, словно благодарило Нину за заботу и потраченное время.

О зеркале хотелось думать, что оно волшебное и может исполнить мечту – только одну и только искреннюю. Как в «Сталкере» братьев Стругацких. Но в жизни волшебства не бывает. Что касается мечты, с ней предстояло разбираться. Мечта не давалась в руки и была туманно-неопределённой. Что она попросит у зеркала? Кого ей хочется вернуть? Витьку, который о ней и думать забыл? Детство, о котором любят вспоминать, но никто бы не согласился в него вернуться и начать жизнь сначала?

Коммуналку с облезлыми дверями и полутёмным коридором, загромождённым допотопными шкафами и всяким хламом? Их с мамой угловую комнатку с деревянными половицами цвета донникового мёда, с окнами на две стороны света, с золотыми от солнца обоями и детскими мечтами, в которые верилось безоговорочно. Мечтами Нина делилась с бабушкой. Машико Нугзаровна слушала внучку, улыбалась ласково, кивала головой: «Всё у тебя будет… Вот вырастешь, и…»

Нина выросла, а мечты навсегда остались в детстве, и бабушка осталась – навсегда. Она как наяву представила бабушкины глаза – два синих солнца. Разве солнце бывает синим? Никому не дано вернуться из небытия. Живая материя становится мёртвой, превращается в молекулы и атомы, которые не помнят, что были когда-то Нининой бабушкой. Распад, энтропия. Ничто. В сказки о боге и царстве на небесах Нина не верила, как всякий здравомыслящий человек. А так хотелось – верить, что бабушкина душа живёт в райских садах, которых она достойна. Видит бог, которого нет, – она достойна! Ах, если бы это было так… Если бы был бог!

От воспоминаний стиснуло горло, на глаза навернулись слёзы, отражение в зеркале помутнело и расплылось. Нина вытерла слёзы и ахнула. – Из зеркала на неё смотрела бабушка. Нина крепко зажмурилась, прогоняя морок. Помотала головой, открыла глаза… Отражение её собственное, а глаза синие, в лучиках морщинок. Серебряные нити в чёрных волосах, бабушкин усталый взгляд. Машико коснулась рукой волос… Нина машинально повторила её жест, проведя рукой по волосам. Метнулась в прихожую, вытряхнула из сумочки на столик всё содержимое, извлекла из разноцветного вороха маленькое зеркальце, поднесла к глазам, выдохнула с облегчением.

Нина вернулась в комнату. Наваждение исчезло. Как и полагалось уважающему себя зеркалу, оно отражало полосатые обои, круглый стол и венские бабушкины стулья. Скоро на кухне закипит чайник, они будут пить чай, и Машико выставит на стол клубничное варенье, которое маленькая Нина любила намазывать на хлеб. Натэла досадливо поморщится: могли бы с сахаром попить, варенья всего две банки, если есть каждый день, быстро кончится. Нина улыбнулась, вспоминая. По зеркалу пробежала рябь. Нина потёрла глаза… и увидела накрытый стол, стеклянную вазочку с вареньем (банка на скатерти – верх неприличия, варенье к столу подают в вазочке), пузатый заварочный чайник, который при переезде пропал, и она его долго оплакивала: чайник был из их с мамой жизни, которой больше нет.

Зеркало бессовестно лгало, отражая потерянный чайник и чашки, разбившиеся при переезде. Комната менялась, изгибалась, колыхалась. На неё смотрела Натэла, протягивала руки. Нина протянула свою и наткнулась стекло. Стекло было тёплым и вздрагивало под рукой, будто с тобой стороны кто-то пытался его разбить. Нина отдёрнула руку.

Зеркало может вернуть в этот мир из прошлого кого-то одного, только одного. «Не верь ему! Выбирай себя, иначе не вернёшься, останешься там навсегда».

– Маму! Верни маму! – крикнула Нина в зеркало, ужасаясь собственным словам, предавая бабушку Машико, которая её любила, предавая отца, который её не любил.

…За окнами водянисто бледнел рассвет. Нина вскочила на ноги, и кресло протестующее скрипнуло, словно не хотело её отпускать. Тело пронизывали колючие иголочки, восстанавливая кровообращение, высвобождая из кошмара. В зеркале отразилось её собственное испуганное лицо, губы договорили-добормотали: «Простите меня».

Слава богу, это всего лишь сон. Слава богу, слава богу, повторяла неверующая Нина, крутясь перед зеркалом, поправляя платье, накладывая на веки тени в тон и расчёсывая волосы. Косы заплести уже не успеет, и позавтракать не успеет, потому что проспала, а опаздывать на работу нельзя. Это её не огорчило: Нина была счастлива, оттого что ей не надо никого выбирать, и всё это только сон. Отрезала от батона кусок хлеба, положила на него толстый ломоть сыра и веточку сельдерея. Подумала и отрезала ещё сыра. Перед началом смены съест в подсобке с чаем, а в обеденный перерыв дойдёт до ближнего кафе и пообедает пончиками с кофе.

На работу она не опоздала, приехала вовремя, а ночные тревоги отступили и ничем о себе не напоминали.

* * *

Таня стала у неё частым гостем, и Нина её понимала: в квартире из четырёх комнат проживали восемь человек: Танины родители, Таня с мужем и Танин брат с женой и двумя детьми. Нина не видела, когда они уходят и когда приходят, не слышала щёлканья дверного замка. И вспоминала слова управдома, который сказал, что на этаже она одна, жилец из соседней квартиры платит исправно, а жить не живёт, не хочет. Последние слова управдом произнёс «со значением» и замолчал. Нина любопытства не проявила. Не живёт так не живёт, это её не касается.

Управдом ошибался: Таня всегда откликалась, когда Нина звонила в её дверь. Звонок был странным: неслышным. А дверь открывалась почти тотчас же, словно Таня её ждала. «Привет! Пошли ко мне гадать. Ты не очень занята?» – приглашала Нина. Таня с готовностью соглашалась, и вечер проходил, по определению Нины, «содержательно». А главное, помогал отключиться от действительности. Впрочем, Таня относилась к происходящему серьёзно и требовала того же от подруги. И сердилась, когда Нина не могла сдержать улыбку. Сама она к картам не притрагивалась и никогда не гадала, колоду тасовала всегда Нина и раскладывала карты, а Таня смотрела через Нинино плечо и нашёптывала, что делать дальше. Это было интересно.

Гадальная книга нашлась в Изольдином шкафу, карты Нина купила в киоске. Гадать можно только неигранной колодой, говорила Таня. Неигранные карты скажут правду, а те которыми играли, обманут, любая игра всегда обман, а карты, как дети, быстро учатся лгать.

Книга 1899 года издания называлась «Другъ тоскующихъ». На обороте титульного листа значилось: «Гаданiе достойно наблюденiй философскаго ума, и, какъ продуктъ общенiя с природой, гаданiе имеетъ свои законы, такъ безцеремонно фальсифицируемыя гадалками нашего сребролюбиваго века. А что карты действительно и главнымъ образомъ видятъ состоянiе и чувства человеческой души, в этом решительно легко убедиться» /Изъ книги «Nya Spaboken»/.

«Друг тоскующих» изобиловал ерами, ятями, юсами и не поддающимися разуму формулировками. Так, валет бубен рядом с фигурой указывал на её характер. «Человекъ сомнительный, матерiалистъ» – прочитала Нина и не знала, что думать: ведь материалист душевных сомнений не испытывает, верит лишь в материальное.

Бубновый король – юный влюблённый. Насколько юный, в книге не указывалось. Трефовый король – военный господин и верный друг. Так – друг или жених? Дама треф – солидная дама, приятельница или незаконное дитя, вот и думай, кто же она… Пиковый король – солидный или дурной человек. Так всё-таки – дурной или солидный? Или дурной родственник, прыснула Нина. Общаться с родственниками не хотелось – ни с настоящими, ни с карточными. Нина мечтала о молодом бубновом короле, но ей всё время выпадал червонный – богатый и знатный, и не исключено, что женатый, смеялась Нина. И долго тасовала колоду, надеясь на лучший результат.

Натэла (дама червей) пришла в гадании единственный раз, и очень нехорошо: лежала в ногах Нининой карты (дамы бубен). «Если какая-либо фигура при раскладке ляжет в ногах вашей карты, значит, этот человек не останется в вашей жизни, придёт и уйдёт: карты под ногами обозначают преходящее». Нина грустно вздохнула: всё так и есть. Утешало одно: дама червей лежала в паре с крестовым королём. С Тамазом. Мама не одна.

– Не вздыхай. Король ей червовый не нравится, – фыркала Таня. – Молодой, богатый, кого ж тебе надо? Не нравятся карты, давай на воске погадаем, Или ещё яйцо крутить на блюде… У Изольды…

– Знаю. У Изольды книга есть, – улыбнулась Нина. – То есть, уже нет. Чертовки, наверное, утащили, и сидят, на чертей гадают.

Книга со старинными гаданиями, купленная в «Букинисте», оказалась сущей ерундой, но Тане гадания нравились, и Нина ей уступила. О чём впоследствии жалела: гадание на милого показывало крест, а судьбу не показывало вовсе: серый прямоугольник и невысокая ограда. Кладбищенская. Нина скептически пожимала плечами. И включала погромче четвёртую часть симфонии №1 Петра Ильича Чайковского «Andante luqubre». Гадать под «Зимнюю» симфонию вошло у неё в привычку: музыка как нельзя более соответствовала…

Гадание сбывалось, если дождаться полнолуния: в эти дни потусторонние силы наиболее активны, объяснила Таня. Нина вырезала из картона круг, закрасила акварельной краской (оттенок подбирала долго и остановилась на оранжевом «жжёный апельсин») и прицепила на штору английской булавкой, обеспечив антураж. Таня поморщилась. Нина здесь хозяйка, что захочет, то и сделает. Впрочем, Нина выполняла всё, что от неё требовали.

Гадать рекомендовалось в пустой и тихой комнате. Не должно быть никого и никаких звуков. Гадающая девушка должна распустить волосы и сосредоточиться. Нина расплетала косы, но дальше дело не шло: перстенёк, подвешенный на нитке, вёл себя странно, словно сомневался и не знал, что делать. «Если кольцо совершает круговые движения, родится девочка, если ходит как маятник, родится мальчик. Если не движется – детей не будет» – утверждалось в книге.

– И слава богу! Я же не замужем, сначала замуж надо выйти, а потом детей рожать, – смеялась Нина.

Таня с ней соглашалась: гадать надо обручальным кольцом, а не легкомысленным перстнем с камешком.

– Так есть у меня обручальное! Бабушкино.

– Чужим нельзя, надо своим. Давай на колодезном срубе погадаем.

– Мне что, в колодец нырять за женихом? – хохотала Нина.

– Да ну тебя. С тобой свяжешься и пожалеешь сто раз.

Колодец в книге предлагалось найти, либо сделать символический, используя спички, сложенные в несколько рядов и образующие «колодезный сруб». Вместо ведра рекомендовалось взять напёрсток. Напёрсток у Нины был. «Налейте в него немного воды и поставьте его рядом с колодцем, – говорилось в книге. – В деревнях девушки могут налить воду в ведро и поставить возле настоящего колодца. Заприте настоящий колодец настоящим ключом; колодец из спичек «заприте» любым ключом, сделав соответствующее движение рукой, и положите ключ под подушку. Ложась спать, проговорите: «Суженый-ряженый, приходи ко мне к колодцу водицы испить, у меня ключа просить». Во сне придёт суженый, напиться воды из вашего колодца».

К Нине являлась во сне панна Крися – в богатых одеждах, с унизанными перстнями пальцами и молодым лицом, на котором застыло выражение спокойного достоинства – она и вроде не она. А кто? Нина не знала эту женщину.

Гадание о судьбе по теням, когда смятый бумажный лист сжигают на блюде и рассматривают тень, отбрасываемую на стену (тень делают с помощью горящей свечи) – показывало будущее. Как говорилось в книге, это первый этап гадания, но могут возникнуть вполне ясные образы. Второго этапа не потребовалось: на стене чётко отразился крест. Бумагу они поджигали несколько раз (сминала лист всегда Нина, и свечу зажигала тоже Нина, посмеиваясь над Таниными суеверными страхами). И каждый раз тень показывала крест, а в последний раз за крестом темнел высокий прямоугольник. Могильный памятник?

Нина торопливо задула свечу. Чья это могила? Может быть, самой Нины? Интересно, кто её похоронит и отгрохает такой памятник. Нина почувствовала озноб.

– Тань, я больше не хочу гадать, мне уже хватило. Я спать лягу, мне на работу завтра.

– Испугалась? Это всё ерунда, не обязательно сбудется. А вот с зеркалом без меня не гадай, это опасно.

Гадание с зеркалами считалось самым страшным. Возле двух противоположно поставленных зеркал надо зажечь две свечи и сказать: «Суженый-ряженый, покажись!» Зеркала двоились, троились и образовывали коридор, ведущий в потусторонний мир. Из этого зеркального коридора, освещённого по краям свечами, и должен явиться суженый. Он может войти к гадающей и заговорить с ней, но важно вовремя сказать «Чур сего места!», чтобы призрак исчез, не причинив вреда.

Спрашивать Судьбу нельзя, рассказывала Таня. Ибо жизнь человека это путеводный камень, доходишь до него – и три дороги тебе даются, как в сказке: «Направо пойдёшь – коня потеряешь, налево пойдёшь – себя потеряешь, а прямо пойдёшь – и сам пропадёшь, и коня не спасёшь». Гадающая видит только один путь из трёх, и как только озвучит его, то право выбора отнимается у человека, за любопытство его. Я свой путь сама выбрала. А ты, если хочешь, гадай, жизнь свою прогадывай.

Нина слушала Таню и иногда поглядывала в зеркало, в котором отражалась комната, вернее, та её часть, где сидела Нина. Обыкновенное зеркало, пока не загорятся свечи и не наступит ночь. Она не рассказала Тане о ещё одном способе гадания, которому её научила Изольда из зеркала. И о том, что ходила к управдому и в милицию, тоже не сказала.

Оторопевшему управдому Нина изложила свою версию событий: Изольда Авенировна пошла в магазин и забыла дорогу домой. Или спустилась в метро, которое рядом, рукой подать, проехала одну остановку и вышла на станции «Комсомольская», а там три вокзала, езжай куда хочешь. Села в электричку и уехала. Так бывает в глубокой старости, когда внезапно забываешь всё, что связывало тебя с миром.

Управдом понял её по-своему и успокоил:

– Не переживай. Не умерла она в квартире твоей, и никто там не умер. Ушла в чём была и пропала. Выписали её через три года, как без вести пропавшую. За квартиру-то платить надо, а никто не платил, родни, стало быть, не наблюдалось у неё. Вещи разобрали, взяли кто что мог… осталась одна рухлядь. Тебе ежли вынести что надо, ты скажи, я подмогну, много не попрошу, бутылочку беленькой купишь мне, и ладно. Ну и закусить чем, купишь, – размечтался управдом.

– Искали её?

– А кто искать-то будет? Одна жила. Да и лет ей было за девяносто, померла гдей-то, видать.

Заявление о пропаже человека в милиции не приняли.

– Она вам кто? Родственница? Соседка? Нет? А кто?

Нина стала объяснять и запуталась «в показаниях»: найдите не знаю кого, ушла не знаю куда, три года назад.

– Три года как бабушка пропала, а обращаетесь только сейчас? Что?.. Не бабушка она вам? В квартиру заселились по ордеру, на законном основании, никто вас не выселит, живите спокойно. Может, бабулька к родне уехала на жительство, родня-то есть у неё? Нет родных? Не знаете? Послушайте, девушка… как вас там… Нина Максимовна. Возьмите своё заявление. В нём даже год рождения не указан. Кто ж так заявление о розыске подаёт? Ни даты рождения, ни паспортных данных… Идите домой, не мешайте работать. Найдут вашу старушку. Нашли небось давно, в дом престарелых определили, и живёт, хлеб жуёт, с маслом.

20. Крест святой Нины

Пословицу о том, что время лечит, сложили не зря. Нина привыкла к новой жизни, в которой никого не было, но лучше быть одной, чем вместе с кем попало, так, кажется, у Омара Хайяма? Нина могла бы ему возразить, что – лучше всё же не одной, а с кем-то, но не с кем попало, а с кем тебе хорошо. Но как ему возразишь, он умер давно…

Хайям, наверное, тоже жил один и любил сочинять стихи. А Нина любила вечера, когда темнота прячется за плотными гардинами, время тянется как густой сироп, в гостиничном гарнитуре «Верди» отражаются блики тёплого света, отбрасываемого (разбрасываемого по всей комнате!) подвесками старинной люстры, на пузатом комоде тикают часы, в пальцах мелькает иголка и сами собой рождаются узоры, которые украсят льняную скатерть, и Натэла будет удивляться и восхищаться на все лады. Приедет же она когда-нибудь!

На новый адрес из Марнеули приходили редкие письма, в которых мама писала одно и то же: интересовалась Нининым здоровьем (Нина отвечала, что здорова, даже если болела), сообщала, что у них проблемы с деньгами, у Тамаза на иждивении мать и сестра (Нина отвечала, что деньги она пришлёт, но мама неизменно отказывалась) и что пригласить Нину к себе они пока не могут: с ними живёт Манана Малхазовна, мама Тамаза, а единственную свободную комнату они сдают. (Ох, лучше бы Натэла молчала, чем так лгать!) Письма Нина убирала в комод и никогда не перечитывала.

Одинокие вечера не угнетали и дарили забытое ощущение спокойного счастья. Зеркало! Всё дело в нём! Нина ему помогла, отчистила оправу, отмыла и отреставрировала амальгаму, что стоило немалого труда. И теперь зеркало благодарило: отражало, возвращало ей саму себя, потерянную за длинный, до предела напряжённый день, задёрганную требованиями, просьбами, окриками, напоминаниями…

– Дерябина, в субботу в оперчасти лекция по кредитам, я тебя записала, начало в два, не опаздывай.

– Нин, посиди за меня, я чайку попью. Ладненько? Ко мне не вставайте, открытие вкладов в четвёртом окне!

– Дерябина, тебе завтра на Дмитровку, в 616-й филиал, за тобой шестнадцать часов отработки, не забудь. Ты небось думала профилонить?

– Завтра в другой филиал, послезавтра в свою смену, а в субботу на учёбу. Наталия Михайловна! Это же четыре дня подряд! А нельзя кого-нибудь другого послать?

– А ты у нас всезнайка, учиться тебе не надо, пусть другие учатся. Сказала в два, значит, в два. Списки от всех филиалов поданы уже, не перепишешь, – меняла тон заведующая. – от нашего филиала одну тебя посылаю. Другая бы поблагодарила, а ты отказываешься.

– Спасибо, Наталия Михайловна…

Заведующая добре́ла лицом и садилась за свой стол с сознанием исполненного долга. Очередь нетерпеливо перетаптывалась и возмущалась:

– Девушка, может, хватит уже разговаривать? Мы, между прочим, ждём.

– Я с заведующей говорила, вы же слышали.

– Нет, вы посмотрите на неё! Ещё и огрызается. С заведующей поговорите после, а сейчас займитесь работой.

– Дерябина, что там у тебя опять? Девочки, разгрузите четвёртое окно, там опять затор.