Квартира за выездом

– Мне только на одну ночь. Если можно, на неделю.

– Можно на сколько захочешь. Хорошо, что ты приехала. Я никогда тебя не видела, и ты меня тоже, но мы, получается, родственники с тобой. Почти.

…Давно наступила ночь, смотрела в окна жёлтыми глазами фонарей. Но им не хотелось спать. Нина испекла на скорую руку хачапури (замороженное слоёное тесто нашлось в холодильнике, сулугуни нашёлся в сумке Софико), они ели его, обжигающе горячее, запивали холодным молоком и говорили без умолку.

– Я с детства врачом мечтала стать, а Тамази упёрся как баран: женщине прежде всего нужна семья, муж и ребёнок. Потом, когда… семья кончилась и… когда мне врачи учиться разрешили, он опять решал сам: только факультет психологии и только в Тбилисском Университете. Сказал, что мне нужна смена обстановки, а образование психолога поможет справиться с собой. Но я ведь и так уже справилась, мне сказали, что я здорова, в самом деле здорова! Я ж не сумасшедшая, просто нервы не выдержали. Лыжный курорт помог, я там чуть шею не сломала, два раза. Понимаешь, мне было всё равно: ну, сломаю, ну и пусть. А на трассе разнесло меня… обледенела трасса, скорость погасить не получилось. Съехала сама не знаю как. Что ты за щёки держишься? Ничего же не случилось. Желание не исполнилось. Но мне с того дня легче стало. Жить снова захотелось

– А он сказал, что ты сама университет выбрала.

– А ты поверила, да? Я три года проучилась, документы забрала и поступила в медучилище. Там общежитие ничего так, и подработка хорошая, на стипендию в Тбилиси не прожить, это тебе не Марнеули.

Нина быстро подсчитала в уме: в двадцать пять лет Софико поступила в Университет, через три года бросила, потом три года в медицинском… Ей тридцать один? Или тридцать два, она на пять лет старше Нины. А по виду не скажешь. Ей столько пришлось пережить, да ещё Тамаз всё время прессовал. Так поступить – с любимой сестрой! Как же мама с ним живёт?

– Ты на стипендию жила? А мама говорила, что Тамаз тебе деньги посылает, что квартиру в Тбилиси для тебя снял.

– Квартира – да, была, пока в университете училась. Когда документы забрала, пришлось съехать. Он платить перестал.

– Откуда узнал?

– Он в деканат звонил каждый год, проверял, хорошо ли учусь. Контролировал. Знаешь, как на меня давил? Я ему – в медицинском хочу учиться. А он мне – бросишь университет, на меня не рассчитывай, живи как знаешь. Ну я и жила… На каникулы домой не ездила, работала. После училища в институт решила поступать. А тут телеграмма… Мамы больше нет. Я у них три недели прожила, больше не смогла.

– У кого это – у них?

– Ну… дома. Это теперь не мой дом, там хозяйка Натэла. Извини.

– А почему ты в голубом? Траур почему не носишь?

– Ты как Тамаз… А назло! Чтобы он взбесился.

– А он взбесился?

– А то! Обычай нарушила, хожу вся такая, в голубом и золотом. Мама бы меня поняла. Она и заболела из-за меня, не могла себе простить, не могла смотреть, как меня корёжило, когда… Давидик… умер. Простудился сильно и умер. Это муж коляску на балконе забыл, спать улёгся и забыл. Ночью холодно, ему было так холодно… Он плакал, наверное, а Джано не слышал, спал. Работа у него тяжёлая, сильно уставал. Он мне сказал, что не специально… Что он просто забыл. Забыл, что у него есть сын.

Софико замолчала, стиснула пальцы, отвернулась к окну. На шторах висела «полная луна». Софико погладила раскрашенный картон.

– Это что?

– Луна.

– Ааа… зачем?

– Я потом тебе расскажу.

Подавив судорожный вздох, Софико продолжила:

– Я в ту ночь у мамы ночевала. Она плохо себя чувствовала, попросила приехать, я не посмела отказать. Домой вечером позвонила, Джано сказал: «Всё хорошо, Давидик спит». А потом сказал, что это моя вина. Что я не должна была уезжать. А мама звонила и просила… Как я могла не приехать?! Я у тебя поживу, можно?

– Можно. Что собираешься делать?

– Ты прямо как Тамаз. Учиться собираюсь, в институте.

– В медицинском шесть лет учиться и два года интернатуры. Добавь к этому свой возраст.

– С этим проблем не будет. – Софико улыбнулась. – Я в паспорте год рождения исправила, пятёрку на шестёрку, был пятьдесят восьмой год, а стал шестьдесят восьмой. Парня попросила одного, он умеет. Сделал – словно так и было. И потом, у меня незаконченное высшее по психологии. Может, сразу на второй курс возьмут? Или на третий.

– Может быть. А может, тебе есть смысл твоё «незаконченное» в Москве закончить? Три курса есть, зачётку покажешь, возьмут сразу на четвёртый, – улыбнулась Нина. – Психолог это ведь тоже врач. А работа в Москве найдётся, медсёстры везде нужны.

– Надо подумать. А ведь действительно…

– А в Марнеули?..

– Я там одна. Совсем. Мамы больше нет, а Натэла мне чужая. Не любит меня сильно, дармоедкой считает.

– А Тамаз?

– А Тамаз опять воспитывать взялся. То есть, диктовать, что я должна делать и как должна жить. Мужа мне найти хотел, чтобы я была счастлива. Уже была, больше не хочу. А Натэла… —Софико замолчала, не договорив.

Нина кивнула:

– Ничего. Говори. Я пойму.

– Натэла ему в уши гудела, что я типа на иждивении у них, тридцать лет, а всё на шее сижу. Она не знала, что я работаю, уже три года, и что квартира в Тбилиси… что Тамаз за неё не платит.

– Она не знала, а ты не сказала?

– А зачем говорить? Это ничего не изменит. Тем более, что она права: Я действительно три недели сидела на шее. Плохо мне было, болела. Мне сильно нервничать нельзя, а из-за мамы я… Я не бездельничала, не думай так! Жильцы ещё до похорон съехали, и денег оставили, у нас уважают чужое горe. Я в комнатах полы отмывала, Тамаз обои новые купил, я поклеила. Ещё в доме прибирала. Он большой, дом-то, пока везде уберёшь, цветы польёшь, дорожки вытряхнешь – плетёные, напольные, настольные… Сдохнешь. Ещё готовила на всех. Я не бездельничала. Тамази мне накупил всего, плащ от Армани, сапожки от Чезаре Казадеи. Я думала, Натэлу удар хватит, а она ничего, держится. Я её понимаю и не обижаюсь. Им хорошо вдвоём, пусть живут. Тамаз как с цепи сорвался, меня отпускать не хотел, а я сказала, всё равно уеду. Сказала, если денег не даст на самолёт, пешком уйду.

Они, кстати, тебя благодарят: если бы не твои деньги, не хватило бы на операцию. Они сами в пристройке жили, вдвоём на шести метрах, а комнаты сдавали. Операция дорогая, и реабилитация после неё длительная… и тоже дорогая. Мама… через две недели умерла. Так что реабилитация не понадобилась. Врач на похоронах плакал. За операцию деньги вернул, а Тамаз не взял, обратно отдал. Я бы тоже не взяла. Ох, забыла совсем! – Софико метнулась в прихожую, раздёрнула молнию на сумке. – Вот, держи. Натэла прислала.

Нина развернула бумагу. В свёртке оказалась пачка денег. А больше ничего – ни письма, ни даже записки нет.

– Не бойся, я к тебе ненадолго. Работу найду, комнату сниму.

– Зачем снимать? Я одна живу, не помешаешь.

Последних слов Эби не стерпела, возмущённо фыркнула и прыгнула откуда-то сверху Нине на плечо.

Софико удивлённо на неё уставилась:

– Ой. Ты откуда взялась? Сулугуни будешь? Дамбалхачо будешь? – выметнулась в прихожую и полезла в свою сумку…

(Прим.: название сулугуни происходит от двух грузинских слов – «сули» душа и «гули» сердце. В Грузии его традиционно изготавливают из смеси коровьего молока с буйволиным, овечьим и козьим, на закваске из сычуга и только вручную, без использования механических приспособлений. Не спешите радоваться. В российских магазинах вы купите дешёвый аналог. Дамбалхачо, или дамбали-хачо, одно из сокровищ Грузии, по вкусу похож на камамбер, внутри сырной головки – творожное масло хачо-эрбо. Это один из самых дорогих грузинских сыров, его нигде не продают, только в Тбилиси. Рецептура занесена в список нематериальных ценностей ЮНЕСКО. Творог из коровьего молока слегка подсаливают, скатывают в колобки, оборачивают полотном, и подвешивают в дымоход на неделю, через неделю снимают, высушивают на солнце и складывают в специальные глиняные горшки, которые несколько месяцев хранят в темном прохладном месте).

Эби долго обнюхивала её руку, потом облизала предложенный ей сырный ломтик и принялась есть его прямо с ладони, откусывая кусочками.

– Вообще-то она уже ела. А сулугуни… у тебя ещё остался? Или мы его весь в хачапури положили?

– Там много ещё. Я по две головки привезла, того и другого. И вина привезла.

– Хорошо, что ты деньги привезла. В «Олимпийском» распродажа, завтра поедем и купим тебе шубку или дублёнку. И сапожки зимние купим. Здесь тебе не Тбилиси.

В ванне Софико лежала долго, наслаждаясь горячей водой и незнакомым, дремотным покоем. Она здесь не дармоедка и не нахлебница. Ей никто не станет указывать, как жить. А сестрёнка у неё славная… или племянница? Софико попробовала соединить звенья родственной цепочки. Звенья не складывались. Отчего же так тепло на душе? И откуда взялась уверенность, что Нина обидится, если Софико уйдёт.

В ванную комнату поскреблись. «Кари гасхнилиа» – сказала Софико (дверь не заперта). Дверь приоткрылась, пропуская Эби. Абиссинка легко вспрыгнула на высокую полку, и Софико вытаращила глаза: такого она ещё не видела, ничего себе прыжок! А Эби не сводила с гостьи янтарных глаз, словно спрашивала: «Ты к нам погостить приехала или насовсем?» – «Пока насовсем, а там как сложится» – ответила Софико по-грузински, и Эби её поняла.

26. Сногсшибательно

Нина проснулась с ощущением праздника. Впереди три выходных: суббота, воскресенье и понедельник, такое выпадает раз в две недели, потом две недели работа через день, а когда отработка, три дня подряд. Главное, не подходить к телефону, а то позвонят и попросят выйти – за кого-то, в счёт отработки. Решено, к телефону она не подойдёт. И Софико записку напишет, чтобы не снимала трубку. Денег Натэла с Тамазом прислали много, их хватит, чтобы купить для Софико зимнюю одежду и обувь, правда не от Армани и Казадеи, зато тёплую и красивую. «Виновница торжества» просыпаться не спешила, и Нина решила её разбудить.

На «мамином» диване (дождался наконец гостей) лежало воплощённое несчастье, уставясь глазами в потолок. Глаза воспалённые; взгляд немигающий, как у змеи; губы плотно сомкнуты. Вчерашний шок прошёл, и теперь ей очень плохо, поняла Нина. О поездке в «Олимпийский» не может быть и речи. Куда её такую везти? Нина вышла в прихожую и примерила голубой плащ. Он оказался чуть длинноват, но сидел идеально. Поеду одна, решила Нина. Оставила записку для Софико, подогрела сливки для Эби, мелко покрошила мясо, сменила в лотке «катсан». Подумав, сунула в пакет кожаный ботинок от Чезаре Казадеи. А иначе как она угадает с размером? Тихо щёлкнул замок, и Софико осталась одна.

Вчера её познабливало даже в горячей ванне, а ночью было так плохо, что она не сомкнула глаз, и теперь обречённо ждала вопроса «Долго собираешься лежать?» Вопрос не был задан. Нина не произнесла ни слова, коснулась ладонью её лба, провела рукой по волосам – совсем как мама! – и ушла. На работу, наверное. Софико с трудом поднялась, босиком прошла на кухню, придерживаясь за стену (пол под ногами покачивался, стена уплывала, и её приходилось держать). Вкусно пахло кофе. Она нашла его, свежесмолотый, сварила и выпила, с наслаждением глотая густую горячую горечь. Глотать было больно. Заболела, вот же не везёт!

Вчерашний таксист, которому Софико показала конверт с Нининым адресом, запросил неслыханную цену. Софико молча выбралась из салона, молча открыла багажник и достала свою сумку. Шофёр плюнул и уехал, а она осталась – под дождём, в чужом городе, где она никому не нужна и никто её не ждёт. Нина уж точно. Интересно, сколько она возьмёт за две ночи? Сколько здесь вообще берут за жильё? Тамаз с Натэлой сдавали комнаты недорого: Марнеули не Тбилиси, а до моря от них почти четыреста километров горного «серпантина».

Деньги на первое время у неё есть, Натэла дала. Расцеловала её на прощание и просила обязательно позвонить, когда доедет «до места». На эти деньги ей придётся жить, неизвестно сколько, пока не найдёт работу. Если найдёт. Если вообще выживет. Двенадцать лет назад ей хотелось умереть, а сейчас хотелось жить, несмотря ни на что. Без любви, без семьи, без дома, в котором её не хотят, – было невыносимо. И так же невыносимо хотелось жить. Вчера она промокла и сильно замёрзла, в метро немного согрелась, села на поезд кольцевой линии и проехала кольцо два раза, пока не сообразила, что едет по кругу.

Москвичи оказались доброжелательны, помогли ей с пересадкой, подсказали номер троллейбуса до Нининого дома и даже объяснили, где выходить: «Он потом повернёт, вам надо выйти до поворота, а то увезёт вас в другую сторону». Софико поблагодарила и пошла пешком. Вдруг троллейбус свернёт куда-нибудь не туда? Или поедет по кругу, как в метро. Идти пришлось долго: остановки оказались невероятно длинными. Она долго плутала во дворах между домами, потом долго поднималась на пятый этаж, волоча тяжёлую сумку, которая с каждым шагом становилась тяжелее. И всё время думала: впустят её или закроют перед носом дверь? Или вообще не откроют?

Звонить в Марнеули она не стала. Потом позвонит, а сейчас ей лучше лечь.

Натэла прождала звонка весь день и всё утро, потом поняла: Софико не хочет звонить, ни ей, ни Тамазу. И Нина не хочет. И письма пишет редко, телеграфным стилем: «Живу, работаю, здорова. У меня всё в порядке. Целую, Нина». Ну как ей объяснить, что Натэла не может пригласить её в шестиметровую комнатку с низким дощатым потолком, где они с мужем ютились вдвоём. А комнаты занимали жильцы. Учёба Софико, дорогая квартира в Тбилиси, дорогая сиделка для Мананы Малхазовны, дорогие лекарства. И как гром с ясного неба – вторая операция.

Объяснить не получится, да и поздно уже объяснять, дочке двадцать восемь лет, девять из которых она прожила одна. Дочь Натэла потеряла, потому что выбрала любовь. Всё это Натэла вывалила оторопевшей Софико и всунула в руки конверт с московским адресом:

– Поезжай. Я же вижу, несладко тебе здесь. Успокоиться не можешь, Тамазу перечишь, вчера опять орал, довела до белого каления. Не надо так стараться, дорогая. Ему и так плохо. На вот, Нине моей передашь, – Натэла протянула ей свёрток.

Софико машинально взяла. Натэла дала ещё один:

– А это тебе, на первое время. Бери. Не я даю, мама твоя. Ей теперь не надо…– И добавила со вздохом: – Тебе тридцать один год, пора жить самостоятельно, а ты всё на брате едешь.

– Это ты на нём едешь! – закричала Софико ей в лицо, впервые называя на «ты» и не сдерживаясь. – Живёшь в нашем доме, мамину комнату сдаёшь! Я тебя ненавижу! Я вас обоих ненавижу!

Софико взбежала по лестнице, наверху хлопнула дверь. Натэла поднялась за ней на второй этаж, вошла в её комнату, бесцеремонно открыла шкаф. Ответила спокойно:

– Ненавидь.

Натэла складывала в сумку её вещи. Софико молча стояла и смотрела.

– Дом твой, никто тебя не гонит. Вы с Тамазом как кошка с собакой, вот-вот подерётесь. Тебе же самой уехать хочется. Вот и поезжай. Вещи возьми на первое время, остальное там купишь. Сыр возьми, вина возьми. Отпразднуешь своё освобождение. Твой рейс через четыре часа, Тамаз билет купил. Добила ты его.

В конверт она заглянула уже в самолёте. Денег, отложенных на мамину реабилитацию, оказалось много. Маме они уже не понадобятся. Свёрток, предназначенный для Нины, Софико разворачивать не стала.

* * *

Нина приехала нагруженная покупками, которые с трудом втащила на пятый этаж. Эби встретила её у двери, мурлыкнула приветственно. Из комнаты никто не вышел: Софико металась по постели и что-то невнятно бормотала. Нина сунула ей под мышку градусник. Температура оказалась высокой. Высоченной. Врача вызывать бесполезно: в их поликлинике не станут лечить гражданку другой республики, да к тому же без медицинского полиса. Нина поискала полис и не нашла. Наспех оделась и побежала в аптеку.

Вниз она съехала по перилам, до аптеки и обратно бежала бегом, наверх поднялась задыхаясь. В квартире требовательно звонил телефон. Забыв, что собиралась к нему не подходить, Нина схватила трубку. Звонил Данила. Боже, она совсем забыла, что обещала поехать с ним в Заветы Ильича!

– Извини, я сегодня не могу. И завтра не могу. И послезавтра!

– Ну, хорошо, хорошо… Что ты так волнуешься?

– Я не волнуюсь, я просто… бежала.

– Оздоровительным бегом занимаешься?

– Нет, я по лестнице… Я не смогу с тобой поехать.

– Не сможешь, значит, поедем в следующую субботу

– В следующую субботу я работаю.

– Значит, поедем в воскресенье, в девять выходи, я подъеду. В девять тебе не рано? Не забудешь?

– Не забуду. У тебя всё? А то мне некогда.

– Чем ты там занимаешься? Ты так дышишь… как загнанная лошадь, – брякнул Данила, который любил лошадей.

– Обыкновенно я дышу. Или ты хочешь, чтобы я вообще не дышала? Извини, нет времени разговаривать.

Трубку бросила, не попрощалась даже. Ну что за человек! Что ему от неё нужно? А ей, похоже, ничего не нужно от него. И сам он не нужен. Ну и чёрт с ней! В следующее воскресенье приедет прямо к ней домой, и пусть только попробует не поехать. Пусть попробует.

Нина бросила трубку, подумав попутно, что могла бы говорить вежливее, могла бы попрощаться. Ещё она подумала, что Данила в её жизни больше не появится. Что и требовалось доказать. Всё у неё не как у людей. Вот даже гостья – приехала и свалилась с температурой тридцать девять и девять. Нина скормила ей две таблетки аспирина, напоила чёрносмородиновым компотом и укрыла двумя одеялами, чтобы хорошенько пропотела. И побежала в магазин за курицей. Маленькую Нину всегда поили куриным тёплым бульоном, когда она болела и отказывалась от еды.

От аспирина и одеял температура опустилась до тридцати восьми. Нина стащила с Софико мокрую комбинашку, сменила под ней простынь, бесцеремонно перекатывая по дивану с боку на бок, выслушала её «Извини, навязалась я на твою голову, я сейчас встану», на которое ответила: «Я тебе встану!», и пошла варить курицу. Выходной прошёл в прямом смысле сногсшибательно.

Через два дня температура у больной упала до тридцати семи с копейками, на работу Нина ушла спокойно, наказав «своим девочкам» держаться и не забыть про обед. Девчата из её смены не выдержали и пристали с расспросами:

– Нин, что у тебя случилось-то? Светишься вся. Любимый предложение сделал?

– Не угадали. Наоборот. Он меня бросил. Я… непочтительно с ним разговаривала.

– А чего тогда радуешься?

– А что, мне надо плакать? – Нина счастливо рассмеялась.

И всю смену, все двенадцать часов улыбалась клиентам так, что потом они вспоминали её улыбку и сияющие глаза, и им непременно хотелось прийти к ней снова.

* * *

Код от входной двери Данила не знал и ждал уже полчаса, а из подъезда никто не выходил. Она что, забыла? Ну, дела-аа… Он торчит здесь почти уже час. Кому рассказать, не поверят. Дверь Нининого подъезда распахнулась, выпуская девочку с собакой. Данила выпрыгнул из машины как чёртик из табакерки и успел проскочить в закрывающуюся дверь.

На звонок ему открыла девушка. Красивая, и на грузинку немного похожа. Немного.

– Гамарджёба, – схохмил Данила.

– Гамарджобат, – спокойно ответила девушка.

У неё получилось красиво. Надо взять на заметку произношение. А впускать его в дом она, похоже, не собирается. Ну дела-аа.

– Чаю не нальёте глоток? Я в машине замёрз совсем. Вот просто насмерть! – с порога бухнул Данила и тут же пожалел о сказанном. Сейчас испугается и дверь захлопнет.

Девушка посторонилась, пропуская его в квартиру.

– Нино, тут товарищ чаю хочет. Думает, здесь чайхана.

Ну, дела-аа… А она не так проста, эта рыжая.

– Маау, – сказали откуда-то сверху. Надо полагать, ответили за Нину, которая не подавала голоса.

На Данилу смотрели две пары глаз: льдисто-серые и янтарные. Все четыре глаза были искусно подведены чёрным.

– А вы зачем кошке глаза накрасили?

В ответ возмущённо фыркнули, Данила не разобрал, кто из них. Откуда-то появилась Нина, в милом домашнем халатике, не закрывающем голых коленок. У Данилы перехватило дыхание.

– Ой, я забыла совсем. Я сейчас, оденусь только. Софико, это Данила он у меня кредит оформлял. Данила, это Софико, моя… сестра.

– Поедем втроём?

– Нет, вы езжайте, а я останусь дома. Мне не очень хорошо.

– Болеете?

– Нет, не болею. Я поправилась… почти. Нина меня вылечила. Она умеет лечить. – улыбнулась девушка, и у Данилы опять перехватило дыхание. Жаль, что нельзя иметь двух жён, он бы женился на обеих. А теперь одну придётся уступить.

– Держите, – Данила впихнул ей в руки коробку с тортом. – Это чтобы вам скучно не было. В морозилку поставьте, это торт-мороженое. Вечером вдвоём его съедите.

– Втроём. Эби тоже любит мороженое, – Нина погладила кошку по рыже-коричневой шубке.

Софико смотрела в окно, и ей было необыкновенно хорошо. «Лексус» цвета взбитых сливок увозил её названную сестру, надо думать, с женихом. Вечером обещал привезти обратно. Вечером у них будет торт… Она не помнила, когда последний раз ела торт. Года три назад, кажется. Эби требовательно муркнула и потёрлась о коробку. Зачем ждать? Они с Эби съедят по кусочку, только сначала мороженое должно растаять: Эби не любит холодного, а у Софико ещё не прошло больное горло.

* * *

С предложением Данила медлить не стал, характер у избранницы не ах, и надо пользоваться моментом. Неизвестно, что она скажет завтра, а сегодня «момент настал, прими «гастал». Кажется, он так и сказал. И ещё что-то говорил, стараясь, чтобы после «гастала» предложение звучало убедительно (не удержался от хохмы, он же врач всё-таки). Нина не удивилась, молча кивнула и отвернулась к окну.

– Так я не понял, ты согласилась или нет? Хмуришься, и брови свела. – Данила провёл пальцем по её бровям, длинным и мягким, как шёлк. Чёрт! Держись, мужик, возьми себя в руки и держись. – Думаешь о чём-то неприятном?

– Думаю, как там Софико. Она очень сильно простудилась. Ты когда звонил, у неё температура сорок градусов была. Хорошо, что у меня три выходных, а то пришлось бы брать дни в счёт отпуска.

– Что ж не сказала? Я же вра… я бы врача привёз. А я всё понять не мог, за что ты меня так приложила.

– А я приложила? Да ну. Это ты ещё не знаешь, как я приложить могу.

– Догадываюсь. Я догадливый. А сестрёнка твоя замужем?

– Была. Больше не хочет.

– Не говори «гоп», пока не отошёл от наркоза. У меня тридцатого декабря день рождения, изящно переходящий в новогодний запой-эстафету. Шучу. Я её с другом познакомлю, он тоже – был и больше не хочет. Такая, понимаешь, стервь попалась. С мужем развелась, на ребёнке отыгрывалась. Пришлось его у неё забрать.

– А она отдала?

– А попробовала бы не отдать. Её родительских прав лишили. А Генку чуть не посадили, за нанесение тяжких телесных. Он её ремнём отходил, орала, соседи милицию вызвали, ну и, пока не разобрались, Генчик в обезьяннике ночь провёл, отрицательный опыт тоже положителен. А пацанёнку мама нужна. Не мачеха. Он замороженный с тех пор, вот и надо такую, чтобы любила и заботилась. Или хотя бы заботилась и не обижала без повода. Она какая, твоя сестра? Расскажи.

– Она ребенка похоронила двенадцать лет назад. То есть, теперь не двенадцать, а… получается, два. Но если хронологически, то двенадцать.

Данила не понял и попробовал «порешать», и у него не получилось:

– Ты сама-то понимаешь, что сказала? Ладно, проехали. Надо их познакомить и посмотреть, что будет. Он её увидит и не устоит. Перед такой никто не устоит. Эксклюзив.

– Ну… попробовать можно. Но я не обещаю результат. Ей сейчас очень одиноко, в Москве никого не знает, а надо работу искать. И в институте восстанавливаться, она с третьего курса бросила. И ещё. С ней надо бережно обращаться, она… Скажешь своему приятелю, чтобы ни о чём не расспрашивал.

– Скажу. Так я не понял, ты согласна?

– Да. Подожди, это… ты куда меня привёз?

Машина свернула в проулок, впереди мелькнул знакомый забор… а за ним почерневший штакетник. «Папин» дом! Новый, из соснового цельного бруса. Данила распахнул перед ней дверь, и Нина увидела знакомые окна-бойницы, окованные фигурной решёткой, и светлый лак лестничных перил. Под ногами желтели опилки и вкусно пахло досками.

– Второй этаж закончили, на первом не начинали ещё. Я им сказал, если так пойдёт, на «сверху» не рассчитывайте. Зашевелились. Сегодня я их просил не приезжать. Чтобы не мешали тебе смотреть… твой дом.

– А знаешь что? Я тоже хочу здесь жить. Этот дом строил когда-то мой отец. Ну, тот, который раньше здесь стоял.

– А он и стоит. Только не здесь. Брёвна, понимаешь, старые, я специалиста пригласил, а он сказал, этот дом долго не простоит, рухнет. Наверху два венца подгнили (прим.: венец – в деревянном строительстве бревна или брусья, составляющие один горизонтальный ряд сруба; в углах сруба брёвна связываются врубкой с выступающими концами (в обло) или без (в лапу). Зимой снега навалит, крыша не выдержит. Пришлось разобрать. А из брёвен я баньку сложил, там… – Данила неопределённо махнул рукой. – Хочешь посмотреть? Тогда идём!