скачать книгу бесплатно
– А 1Г227—30?
– Его списывать. Мы не сможем в наших условиях заменить ему двигатель целиком, а он нуждается именно в этом. Как минимум.
– Ладно, тогда разбирай.
– Спасибо за разрешение, ваша светлость, – усмехнулся Джафар и продолжил доклад о состоянии прочей техники. Объём работы, проделанной им, выходил таким, что хватило бы на бригаду сотрудников, и Эйзен не просто мысленно поздравил себя с удачным кадром, но и откровенно наслаждался чужим профессионализмом. Он и сам кое-что помнил о состоянии поселковой техники, поэтому подробные и грамотные ответы Джафара на интересующие его вопросы доставляли ему невероятное удовольствие. Огорчало лишь то, что второго самолета они на этот сезон лишились. Придётся искать новый. Правда, теперь, при наличии эксперта, должно было стать проще. Все-таки у этого ягуара, подумал Эйзен, человеческий разум.
– Я одного не понимаю, – в конце речи озадачился Джафар. – Эти ваши природные ресурсы… Они что, приносят такой огромный доход?
– Приносят, – вздохнул Эйзен. – Это необычные ресурсы. Дают уникальный и полезный эффект… но и плата пользователей за него, если подумать, тоже велика.
– Это как-то связано с барриолем?
– Наверняка. Но механизм мне пока неясен.
Джафар немного помолчал, потом спросил:
– Ты расскажешь мне все, что я должен знать, и то, что я рано или поздно узнаю, или мне прибегнуть к пристрастному допросу?
– Яш, я тебе все расскажу, как только пойму, что из этого правда, а что – лишь мои домыслы.
– Лучше сейчас. Если я буду знать все про грибы и этих ваших белых призраков, которые мне снятся, работать станет легче. Особенно в аспекте безопасности. Я так понял, рано или поздно за неё придётся отвечать именно мне.
Эйзен вздохнул. Подростковый период у некогда травмированного Джафара аль Кемнеби закончился, и теперь рядом с Эйзеном сидел взрослый человек. Возможно даже куда взрослее и предусмотрительнее, чем он сам, учёный инфантил.
Слышалось, как за тёмным окном шумит ветер, и какая-то крупная птица, очнувшись после зимы, надрывно кричит в лесу.
– Ты наверно устал и спать хочешь, – сказал Эйзен. – Пойдем наверх, расскажу.
Он встал и подал Джафару руку.
Недоверчиво на него взглянув, Джафар принял ее, поднялся и на некоторое время замер, удивленный – собой, миром, герцогом и странностями этой земли.
А вот не встреть я Карину, думал он, когда они поднимались по лестнице, попал бы я сюда? А знала ли она сама, что ее записи – отменным образом структурированные и понятно размеченные – когда-нибудь попадут не только в холёные, изящные руки проповедника Эйзена, но и в мои, чёрные от солярки?
Джафар завернул в ванную – руки следовало хотя бы попытаться отмыть. Потому что когда рядом экспрессивный герцог, становилось немного стыдно за содранные об металл мозоли, обломанные ногти и въевшееся машинное масло.
Глава 4. Threaderis segmani
– А это откуда? – герцог указал на два браслета, звякнувшие на правой руке Джафара, когда он натягивал на себя футболку с черепами.
– Собрал из твоих железок. Сначала они в цепи собираются, потом в браслеты. Интересное оружие. Раза два порезался, прежде чем научился с ними обращаться.
– Потрясающе! – вдохновился Эйзен, рассматривая блестящие шлифованные ромбы, в которые превратились правильно скомпонованные ножи. – Никогда не думал, что в этом месте могут найтись настолько сложные вещи!
– Я не силен в истории древних цивилизаций, – скромно прокомментировал свои успехи Джафар, расправляя на себе пылающие черепа, уже немного облезлые на чёрном фоне футболки, – но знаю сопромат. И догадался, что такие штуки сделаны тонкими для того, чтобы еще складываться поперек себя. Это очень оригинальное оружие. И мне еще предстоит понять, как его использовать.
– Против сторнов, – с несколько ошалелым видом поделился озарением Эйзен.
– Против кого? – Джафар посмотрел на него искоса, чуть приподняв бровь.
Эйзен поднялся и начал медленно ходить по комнате, проговаривая вслух имеющиеся у него воспоминания.
– В 1777 году молодой английский исследователь Аллан Сегман, путешествуя по этим землям в составе русской экспедиции, сделал описание гриба, имеющего вид шарика, висящего на длинных белых нитях. Гриб назвали Threaderis segmani, или «чёрный висельник». Тридерис также ещё называют «триадный гриб», потому что его плодовое тело, созревая, проходит три стадии разного цвета – белую, оранжевую и черную.
Гриб назвали Threaderis segmani, или «чёрный висельник».
Черную стадию Аллан Сегман высушил и привез домой. Гриб походил на комочек вечно горячей вулканической лавы – черно-фиолетовый с красными прожилками. Один такой гриб, то бишь плодовое тело, Сегман подарил дочери своего садовника, которую звали Дженни. Дженни умирала от чахотки. Красивый грибочек, приятный на ощупь – высохший, он как пенопласт – стал ее любимой игрушкой, а позже она проколола в нем дырочку и стала носить на шее. Через три недели врачи заметили явное улучшение в состоянии Дженни, а еще через какое-то время Аллан дал ей второй гриб, затем третий. Через год Дженни была здорова. Аллан неоднократно пробовал эффект собранных им грибов на больных людях, пока грибы не кончились. Он сделал доклад в научном сообществе, но его подняли на смех. Тогда он опубликовал свои исследования о грибе, книга называлась «О необыкновенных целебных свойствах гриба Threaderis segmani». Она тут же стала библиографической редкостью. По завершении работы над книгой Аллан пропал где-то в России. Говорили, что его ликвидировали английские или наши спецслужбы, но есть и другие сведения о его судьбе.
Далее, в 1977 году некто Валентин Клемански, богатый коллекционер, нашел книгу о тридерисе в букинистической лавке в Турции. У него было достаточно денег, чтобы сначала снарядить сюда экспедицию, затем провести самостоятельные исследования, а после прикупить перспективную долину с ее бывшей зоной и заброшенной военной частью, чтобы собирать тридерисы и торговать ими. На его внучке Августине я, собственно, был женат.
Эйзен набрал воздуха, посмотрел себе под ноги и продолжил:
– В том лесу, где растут тридерисы Сегмана, водятся некие белые существа грибной же природы, которых называют сторнами. В них не верил сам Аллан Сегман, но, по некоторым данным, он либо погиб из-за них, либо сам стал одним из них. Они убивают людей, растворяя их ферментами и поглощая. Августина исследовала их и делала фотографии. Скорее всего, сторны ее и убили, потому что как-то раз она пошла в лес, осталась там на ночь и не вернулась. Я в это время был в Москве и не видел ее почти месяц, поэтому подробностей не знаю. Вот, собственно, все, – Эйзен развел руками. – Мы защищаемся от сторнов металлическими клетками или длинными клинками. Многие рейдеры – грибники – ходят со шпагами или длинными хлыстами из металлических тросов. Правда, убить таким образом сторна еще никому не удавалось, а вот люди гибли. Каждый год мы теряем двух-трех человек. В контракте это оговаривается.
Короткая лекция вызвала у самого Эйзена столько переживаний, что он охрип.
Джафар же лежал на кровати, закинув руки за голову, и думал.
– Тридерисы пробовали выращивать в культуре? – спросил он.
– Не растут, – вздохнул Эйзен. – И в других лесах не растут. Только здесь, в радиусе примерно 30 км от долины. Возможно, от Ворот.
Джафар перевернулся.
– Если я возьму клетку и пойду ночью в лес, я увижу сторнов?
Эйзен посмотрел на него с таким страданием во взгляде, что Джафар устыдился своего троллинга.
– Бери хорошую клетку. Думаю, это больно, – сказал герцог. – Когда тебя растворяют.
Джафар сел обратно на кровать, слегка жалея герцога.
– А как передвигаются сторны? – спросил он, подумав.
– Мы не знаем. Ни один для изучения нам еще не попадался.
Кто видел их, говорит, что как будто прыгают или телепортируются. Убежать нереально. И еще они действуют на человеческую психику. И слышат ее. Чувствуют.
Джафар еще раз посмотрел на Эйзена и увидел, что тот аккуратно вытирает глаза.
– Леш, не расстраивайся, – попросил он. – Я опять что-то не то сказал? Да на хер мне ваш лес не упал…
– Это я сказал не то, – буркнул Эйзен. – Нельзя будить воспоминания.
Джафар задумался, вспоминая свои разговоры с мозгоправами.
– Чтобы они не просыпались, их рекомендуют пережить до конца, – осторожно сказал он. – Полностью. Можно сделать из них произведение искусства или подобрать чужое подходящее. А потом… нужны новые впечатления. Новые радости и огорчения. Я, наверно, радость тебе доставить не смогу… не имею возможности… могу огорчить, хочешь?
– Чем? – не оценил шутки Эйзен.
Джафар кивнул в сторону балкона.
– Дебил ты, – всхлипнул герцог.
*
Джафар понял, что на этой ноте разговор заканчивать нельзя.
– Как ты познакомился с Августиной? – спросил он.
Эйзен вытер глаза, высморкался в салфетку и начал рассказывать.
– Как-то раз по окончании рабочего дня вахтёрша заперла меня в подвале, в лаборатории, – сказал он, отвернувшись к своему книжному шкафу. Джафар, чья усталость перешла в фазу третьего дыхания, снова вытянулся на своей половине кровати и пытался расслабиться. Его футболка с облезлыми черепами была старой и застиранной, словно негласный манифест его верности людям и вещам – это был один из немногих его собственных предметов одежды, переживших Африку, тундру и заключение. Джафар это осознавал. И если раньше ему был безразличен его внешний вид в присутствии Эйзена, то теперь он старался выглядеть как можно чище и нейтральнее. Иное герцога иногда сбивало с мысли смущало, а Джафар этого не хотел. Отдавая себе отчёт в том, что Эйзен, в сущности, прекрасно функционирует в абсолютно прагматичном режиме, когда ведёт бизнес, он замечал и другого Эйзена – утонченного идеалиста, романтика, совершенно ангельский образ, в который Джафару хотелось верить, и который не хотелось осквернять ничем, особенно своим непотребным внешним видом. Или наоборот, слишком ярким, потому что он вызывал желание соперничать, а соперничать с этим человеком Джафару не хотелось.
– У нас в институте часть лабораторий размещалась в подвале. Без внешнего света чувство времени выключается. И вот я отвлёкся, смотрю на часы, а на них, стало быть, полночь. Но я точно знаю, что за стенкой кто-то есть… Зашёл, вижу – девица… я смотрел, как парализованный. Но потом нашёл какие-то слова, мы пошли к выходу и выяснили, что нас заперли в блоке. Связи в подвале нет… ну, разговаривали до утра. Я потом отправился домой спать, днём просыпаюсь, а мои обычные мысли ко мне не приходят. Все предметы кругом напоминают только о ней, все, что не о ней, выглядит безысходно. Стало ясно, что тяжело инвазирован чужим образом.
Как ты правильно заметил, я тогда был тощий очкастый задрот, каких одно время любили воплощать в советском кино, и понимал, что такая девушка едва ли вспомнит, с кем ее заперли… тем более, что у неё тогда был какой-то богатый жених. Я на тот момент полгода как вышел из муторных отношений и уже почти согласился на какую-то малохольную невесту, подобранную мне родителями… а тут такое. Семья у нас была бедная. Бедная, но гордая, знаешь. Обедневшие аристократы с маковой росинкой – в душе не ловлю, что это – в виде родового герба.
– А выглядишь так, словно всегда был богат, – заметил Джафар.
– Притворяюсь, – объяснил Эйзен. – Почти как в той цитате, которую любили приводить мои предки (источник не помню): «Сегодня на приеме у графини Т. лорд М. поцеловал мне руку. Врожденное чувство такта заставило меня остаток вечера притворяться женщиной»… Так что мой стартовый капитал был всего лишь брачной долей альфонса. Это уже потом я продолжил этот бизнес… из чувства приличия, наверно. Собрал сведения о грибах тридерисах, отремонтировал базу… заново наладил сбыт. Ася же просто исследовала окрестности в своё удовольствие. У неё очень много статей про этот край… ее с бабочек штырило, она знала почти всю местную фауну чешуекрылых, включая молей. Но я вообще хотел не об этом… Если надо пережить…
Эйзен вернул взятую было книгу, облокотился о шкаф и протер глаза. Потом подошел к заваленному бюро и сбросил на пол лежащие там книги.
Джафар теперь тоже сел, удивленный: под крышкой этого странного предмета интерьера оказались нормальные синтезаторные клавиши.
Придвинув ногой табуретку – это оказался такой специальный стульчик для музыкантов – Эйзен наиграл мелодию и запел «Fenesta ca lucive»[1 - Неаполитанская песня], последние два куплета.
Насколько помнил Джафар еще со школьных уроков музыки, это было окончание неаполитанской песни про окно, за которым жила девушка. Она умерла, и теперь лирический герой песни хочет воссоединения с ней на кладбище. Отпускать Эйзена на кладбище не хотелось, даже ради его личного счастья, которое в этом месте выглядело сомнительно.
Когда последняя нота отзвучала, он осторожно сказал:
– У тебя красивый голос. Я когда-то тоже занимался музыкой. Результатом недоволен. Но Эйзен, эта песня не заканчивается смертью, а с неё прямо и начинается. А у тебя все-таки сначала была жизнь, про которую ты мне рассказал. Только потом она наполнилась скорбью. Более того, – Джафар встал с кровати, подошёл к герцогу и положил ему руки на плечи, – эта жизнь… она у тебя есть и сейчас. И ещё, между прочим, есть моя…
Он помолчал и еле слышно закончил:
– …если она тебе нужна.
Заметив, что в нагрудном кармане герцога торчит платочек, Джафар вынул его оттуда, вытер Эйзену глаза, сложил и вернул обратно. Потом поднял покорного, деморализованного искусством Эйзена, развернул, уложил в кровать и накрыл одеялом.
– Так расскажи мне, – попросил он, – как вы поставили ваши семьи в известность о вашем союзе?
Тема избегания семейного сватовства виделась Джафару очень актуальной. Однако Эйзену уже расхотелось пересказывать свою историю в лицах и подробностях.
– Да просто расписались, уехали сюда, а родичей известили письмом, – слабым голосом ответил он. – Мои предки сказали: «ты всегда пытался выделиться из толпы, вспомни свои фиолетовые дреды в школе». А ее хотели выкинуть из завещания, но когда познакомились со мной, передумали.
– Потому что ты повторил опыт с фиолетовыми дредами?
Джафар попытался себе это представить; выходило не очень. Все же у любой фантазии есть предел.
– Нет, просто хорошо оделся и поговорил с ними о Боге. Они его, как выяснилось, боялись. Ну а я был весьма искушён в проповедях.
– Это я заметил.
Эйзен помолчал.
– Прости. Я не могу принять твою жизнь… и все остальное… она нужна тебе больше, чем мне.
– Я уже понял, – вздохнул Джафар.
– К тому же меня это вряд ли утешит.
– Да понял я, понял, – раздраженно повторил Джафар, заворачиваясь в одеяло. – Сегодня я нечеловечески устал. Спокойной ночи, регент Эйзен.
– Я что-то не то сказал?
– Нет, это я что-то не то подумал, – пробормотал Джафар скорее себе, чем собеседнику. – Ну да не важно… Вообще ночь на дворе. Мы всё-таки спим или убиваемся о несбывшемся?
– Э… спокойной ночи… да, спим.
*
Утром, когда Эйзен проснулся, уже не было ни Джафара, ни его постели – видимо, унёс к себе в комнату. Когда Эйзен спустился к завтраку, Мария Семёновна сообщила, что он ушёл примерно час назад.
Эйзен наскоро запихнул в себя завтрак, сильно потерявший во вкусе, оделся и тоже отправился в долину.
Разумеется, они оба понимали, что скоро Джафар займет собственный дом. Это виделось логичным и понятным шагом, и даже отчасти желаемым, потому что делить жилище с такой неспокойной персоной для отшельника было тяжело. Герцог почти воочию видел разбросанные по дому кровоточащие клочья своего лишь недавно обретенного душевного покоя. Ими были помечены и те места, где вредный Джафар упрекал его в лицемерии, и те, где говорил о счастье. Эйзен чурался этих мест… и все же грустил. Он привык наблюдать Джафара где-то поблизости и разговаривать с ним о мироздании. Этот призрак схожей судьбы, неуловимый, рассыпался в его руках, как ветхая, но исполненная чуждой красоты ткань. Жаль, что в отличие от ткани, узор их бытия нельзя было зарисовать или сфотографировать. Вот разве что попытаться запомнить, заранее смирившись с неизбежными искажениями, которые память присвоит ему в будущем. Да и прорех в этом орнаменте было слишком много.
Но сейчас он понимал, что обидел Джафара. То, что другой человек счёл бы за благо – свободу – этот посчитал пренебрежением.
Ты знаешь его, упрекал себя Эйзен. Ты знаешь, как он видит мир, и что именно ему нельзя говорить. Но ты позволил себе раскиснуть, сожалея о прошлом, в котором ни он, ни ты уже не могут ничего исправить, и когда твой друг попытался вытащить тебя из омута сожалений, ты его оттолкнул. Да, он все равно не смог бы этого сделать. У него на этом свете нет ничего, кроме самого себя, и он… непонятно, зачем он это сказал. Конечно, он видел, в каком ты состоянии, и попросил… явно не вовремя. И даже довольно нагло. Но, возражал сам себе на это герцог, нельзя, наверно, требовать глубокого такта от того, чья душа которого ещё разбита, и кто знает, когда восстановится.
…Возле ангаров стояло человек десять. Эйзен старался подойти незаметно, однако Эстерхази выдал его громким воплем:
– О, а вот и наш прекрасный герцог! Привет, Лёша! Откуда ты узнал?
– Привет, – устало сказал Эйзен, пожимая ему руку. – Ниоткуда.
Внутренние терзания за время пути набили ему оскомину.
– Так слушай, – радостно сообщил Эстерхази. – Яшка сегодня доделал и решил обкатать самолёт. Я говорю – рано, но сказал, раз все работает, то без остального можно обойтись… Вон он. Ты туда?
Эйзен кивнул и направился к самолёту. Вот за что они оба, подумал он, любили Сашку – так это за то, что он не заморачивался всякой чушью типа своего места в мире, а с радостью занимал то, которое ему выделили, и старался сделать его максимально комфортным. Именно поэтому у него была семья, а у них – только экзистенциальный поиск и идеологические боестолкновения. Пора бы с этим завязывать. Но пока Эйзену это было не по силам.
Джафар действительно стоял рядом с открытой кабиной и что-то объяснял Борису Юрьевичу.
– Привет, Раунбергер, – обернулся управляющий. В глазах его была смесь ликования и беспокойства. – Вот, этот олух царя небесного лететь собрался. Я говорю, эта штука черт знает сколько не летала, но он упрямый, как ишак. Разобьешь, говорю, к чертям… не дай бог, конечно…
