Жена фокусника

На территории «Сказки» появляются бодрые и свежие уборщики – они как мураши расползаются по территории – их рабочий день только начался. За ночь это место должно снова превратиться в один огромный бордель, и работы предстоит очень много.

Мы заходим в стеклянное здание. Мы поднимаемся на лифте до самых верхних этажей. Здесь Низкий и Белка идут своей дорогой, а я, Фокусник и Соня идем к другому лифту, потом три этажа по лестнице и коридор с дверью и кучей биометрических датчиков и кодовых замков. Потом крохотный холл, с двумя охранниками, и лифт. Еще один крохотный холл и входные двери. Всё.

День закончен.

Сонька не просыпается, когда Фокусник кладет её на кровать в комнате, которую он специально приготовил для неё. Она не просыпается, когда я раздеваю её и укрываю одеялом, и выхожу из комнаты, тихонько прикрыв дверь.

Захожу в спальню – там сказочное существо, сняв цилиндр, перчатки и фрак, закрывает за мной дверь на замок. Оно подходит ко мне, оно прикасается ко мне горячими руками, оно целует меня.

– Подожди, я быстренько в душ, сниму грим, – шепчет он, отрываясь от моих губ.

– Нет, нет. Не надо, – говорю я. – Останься таким…

Улыбка обнажает жемчуг зубов и зажигает серые глаза.

Потому что я тоже хочу небольшую часть Фокусника. Потому что я тоже люблю, когда меня дурачат. Я люблю быть обманутой, так заставь меня поверить…

Глава 10. Что вы наделали?

Я стою перед толпой и слушаю грохот сердца в ушах. Я вижу, как они аплодируют, но гул аплодисментов заглушает мое собственное дыхание. Я опускаю глаза вниз, я смотрю на свои руки и не могу поверить в то, что вижу. Я поворачиваю голову – там за тяжелым занавесом, обрамляющим сцену, где стою я и еще полтора десятка человек, спрятанные от посторонних, на меня смотрят серые глаза. Не улыбаются, не смеются – они предельно внимательны и сосредоточены. Они следят, чтобы я не выкинула глупость.

– Марина Владимировна, улыбайтесь, – дышит мне в спину круглолицый.

И я улыбаюсь.

Внизу огромная толпа и она рукоплещет нам. Вспышки фотографов и восторженные крики толпы, а в моей голове одна единственная мысль – они кричит, заполняя всю мою голову, звеня и сводя зубы судорогой:

Что же вы наделали, люди?

Что же вы наделали…

Но обо всем по порядку.

***

– Мам, а Максим скоро придет?

Я подняла глаза на Соньку, которая от скуки медленно сползала по дивану на пушистый ковер. Этот вопрос начинает меня раздражать. Но вида я не подаю. Я откладываю в сторонку книгу и смотрю на дочь:

– Я не знаю, Пуговица. Он еще на работе. Тебе он зачем?

– Мне скучно.

– Ну, моя дорогая, с этим ты можешь и сама справиться. Почитай книгу, порисуй…

– Не хочу. Хочу, чтобы Максим пришел. С ним весело, – ноет она.

Да уж, обхохочешься…

– Соня, я не знаю, когда придет Максим.

Если он вообще придет. Если сегодня не одна из тех ночей, когда…

Замок входной двери щелкает и на пороге появляется он. Соня поднимается на ноги и с писком бросается к нему. Он улыбается и раскрывает перед ней объятья. Он падает в них. Он обнимает её, а потом поднимает голову, и смотрит на меня:

– Привет.

– Привет, – говорю я, и чувствую, как холодеет в жилах кровь.

Кем он ей приходиться? Мамин малолетний любовник? Социопат? Фокусник?

– О-о-о… опять у мамки плохое настроение… – наигранно уныло произносит он, и опускает глаза на мою дочь, улыбаясь ей. Она смеется:

– Опять… – поддакивает она ему.

– Значит, мы её с нами играть не позовем…

С этими словами он вытаскивает из-за двери огромную коробку с железной дорогой.

Сонька пищит и визжит. Она скачет от радости.

Следующие три часа я не вижу и не слышу ни её, ни Максима.

Мой телефон коротко дает о себе знать. Я беру его и читаю сообщение. Поднимаюсь на второй этаж и захожу к ней в комнату – там разрастается огромный железнодорожный мир, с длиннющей лентой рельс, невероятным количеством вагонов, целой инфраструктурой, подсветкой и даже дымовыми эффектами. Они увлеченно возятся с крохотными фигурками, собирая, переставляя, меняя местами их и их положение в обще системе.

– Соня, папа приехал.

Они поднимают на меня головы. Соня хмуриться, надувает губы, а затем начинает жалобно бубнить:

– Ну, мам… Мы только собирать закончили.

Максим смотрит и улыбается. Нет, он не будет уговаривать мою дочь сделать то, что нужно, сделать так, как я хочу, он не включит «доброго полицейского» и не встанет на сторону взрослых, адекватности ради, и не будет согласно кивать, подтверждая каждое мое слово, как это сделал бы взрослый. Как это делал мой бывший муж. Он будет смотреть, как я выкручиваюсь из этой ситуации, и хватит ли мне ума добиться своего, не повысив голоса.

– Соня, папа соскучился по тебе и очень хочет провести с тобой выходные.

– Ну, мы в следующие выходные встретимся.

На лице Максима расплывается довольная улыбка. Гребаный Фокусник.

– Соня, он уже внизу.

– Ну и что? Давай спустимся, и я сама ему скажу?

– Соня, твоя дорога никуда не денется. Собирайся.

– Ну, мам…

– Соня! – не выдержала я.

Сонька недовольно зарычала и поднялась на ноги:

– Ладно, ладно… Сейчас в туалет схожу.

Она поднимается и выходит из комнаты, а я смотрю, как Максим закатывается в беззвучном хохоте.

– Чего ты скалишься?

– Ничего, – мотает он головой. – Просто ты бездарная мать.

– А ты с кем сравниваешь? Со своей?

– Нет, я сравниваю с собой. Свою мать я не знал, я же тебе говорил – мы просто жили на одной территории. Но у меня был младший брат и я гораздо лучше справлялся с ним, чем ты со своей дочерью.

– Да? И кто же из него вырос? Убийца и извращенец?

Максим засмеялся еще сильнее:

– Посмотрим, кто вырастет у тебя…

Я уставилась не него, чувствуя, как холодеет позвоночник:

– Да пошел ты…

– Ма-а-ам! Я готова! – послышалось внизу.

Я развернулась и вышла в коридор второго этажа. Это было похоже на порез бумагой – сначала ты ничего не чувствуешь, ты лишь видишь, что кожа разрезана и выступает кровь. Ты видишь глазами. А сама боль приходит лишь несколькими мгновениями позже. Вот и сейчас – выйдя из комнаты, я не чувствовала себя мерзко, хотя и понимала, что меня уели, но уже спускаясь вниз по лестнице, я ощутила мерзкий, липкий страх, расползающийся по нутру. Кто из неё получиться? Кто из неё вырастет, если мы задержимся здесь? Что за человек получиться из ребенка, проживающего на территории вертепа, рядом с психом и матерью, которая спит с мужчиной, лишь год назад получивший возможность голосовать на выборах? На самом же деле меня гораздо больше волновало не это. Меня волновала скорость. Скорость, с которой втирался в доверие к моей дочери совершенно посторонний ей человек. Прошло две недели. Каких-то несчастных две недели, и уже половину своих высказываний она начинает со слов «Максим сказал…». Гребанные четырнадцать дней и она уже цитирует его, принимая на веру все, что он говорит. И это уже не похоже на то, что я испытывала по отношению к бывшему мужу – все-таки он ей отец и вменяемый мужик. А еще они биологически запрограммированы любить друг друга, и это совершенно естественно. Максим был человеком совершенно чужим. Чужим и опасным. Она в нем опасности не чувствовала. Она не видела в нем зла. Не видела потому, что мама её действительно бездарна – мама относиться к происходящему спокойно, мама не выказывает страха, поощряет действия Максима, улыбаясь смотрит, как они становятся лучшими друзьями. Это все я. Я и только я. Все её действия, любая её реакция основывается на том, как Я отнесусь к происходящему. А я отношусь прекрасно. Я настолько растворилась в том, что происходит у мен между ног, что совершенно забыла о том, что твориться в голове. Она никогда не отказывалась от встречи с отцом. Никогда не капризничала и не привередничала, когда речь заходила о выходных с папой. И уж точно ни разу на моей памяти она не предлагала перенести «их» выходные на следующую неделю. Никогда.

И когда мы спустились вниз подошли к двери, я ощутила прикосновение невидимых игл к моей спине. Оглянулась и посмотрела наверх – он стоял в коридоре, опирался руками о перила и улыбался мне.

Уже внизу, возле служебного входа Сонька поцеловала меня и залезла на заднее сиденье машины. Бывший муж стоял у водительской двери и смотрел на громаду «Сказки». Я посмотрела на него. Он опустил на меня глаза. Мы смотрим друг на друга, и я жду. Жду, что он скажет мне, что-нибудь вроде «Ну не дура ли ты, Марина?» или «Совсем спятила?», а может и вовсе «Я подаю на единоличную опеку». Жду, что скажет мне единственный вменяемый в моей жизни человек. И он говорит:

– Я позвоню, как только мы приедем, – и разворачивается, протягивая руку к ручке двери.

– Подожди! – я едва не срываюсь на крик.

Оборачиваюсь и смотрю на охрану возле служебного входа – они делают вид, что мы прозрачные. Муж останавливается и поворачивается ко мне. Он вопросительно ждет продолжения, а я снижаю голос до еле различимого шипения:

– Ты что, ничего не скажешь мне?

– А должен?

– Да, мать твою! Да! Скажи же мне что-нибудь!

Снова этот умиротворенный голос, полный каменного спокойствия:

– Марин, я тебя не понимаю? Чего ты ждешь от меня?

– Ты что не знаешь, что это за место?

– Наслышан.

– Тогда почему у тебя нет вопросов, нет возражений?

– А они что-то изменят?

Я хватаю ртом воздух – я просто не знаю, что сказать. Либо он апатичный, полудохлый флегматик на последнем издыхании и не умеет испытывать эмоции в принципе (но тогда как я умудрилась за него замуж выйти?), либо ему просто охрененно все равно. Настолько, насколько это вообще возможно.

– Тебе что не интересно, что мы тут делаем? Что тут делает твоя дочь? Что вообще прои…

– Марина, – он оборвал меня на полуслове, видя, как меня забирает – мою истерику он чует за полчаса до её начала. – Чтобы не происходило, я тебе доверяю. А еще я знаю, что ты не дура. Ты прекрасно знаешь, что делаешь, у меня нет причин сомневаться в твоих решениях. Что бы тут ни происходило, полагаю, ты держишь все под контролем.

Я слышу это и едва не плачу. Ничего я не держу! Я уже давно не хозяйка собственной судьбы. Я не принимаю решений, не делаю выбор, ничего не контролирую!

– Ты хочешь мне что-то сказать? – спрашивает он, внимательно глядя на меня своими спокойными, тихими как вселенский вакуум, глазами.

Я молчу. Я смотрю в них и молчу. Я думаю, как бы сложилась моя судьба, не разведись мы с ним. Не закати я истерику в тот злополучный вечер, не поведись я на уговоры пьяной Светки, не согласись я на эту чертову поездку. Господи, да мне достаточно было просто зайти в «Сказку» десятью минутами позже. Просто разминуться со сворой и пройти мимо незамеченной. Разминуться с Максимом. Сколько же «если» совпало, сколько звезд сошлось на небе, выстраивая мою жизнь таким изуверским способом, словно я заслужила все это дерьмо. Может, заслужила? Может и правда где-то дала маху, сделала что-то непростительное, что-то столь мерзкое, что теперь расплачиваюсь сполна. Тогда почему же я не помню этого? Как же можно ТАК обосраться, и не помнить где?

Я мотаю головой, я говорю «нет» и прячу глаза.

Он смотрит на меня. Он говорит тем же спокойным голосом, что и всегда:

– Если тебе что-то будет нужно – звони. Ты знаешь, я помогу.

Я киваю и говорю «хорошо». Ничем ты мне не поможешь.

А потом мне в голову приходит совершенно сумасшедшая идея – запихать его в машину, сесть за руль и ударить «по газам», вдавить педаль в пол, понестись, куда глаза глядят. Интересно, как далеко мы уедем?

***

Я зашла в квартиру. Тихо до дрожи. Я в клетке со львом, я с зажженной спичкой в цистерне с бензином, я с рогаткой в медвежьей берлоге. Эта русская рулетка скоро доконает меня, и я буду седой задолго до выхода на пенсию. Если вообще буду.

Ласковая рука-змея на моей шее, и я судорожно сжимаюсь.

– Я слышу, как ворочаются мыслишки в твоей голове, – шепчет он, прижимаясь ко мне сзади, и я чувствую его возбуждение. Его рука ложиться на мой живот и спускается вниз, минуя одежду. Губы прикасаются к шее, обжигая жаром. – Расскажи мне, о чем ты думаешь…

***

Я лежу и задаюсь вопросом – чем руководствовалась эволюция, когда ранжировала приоритеты в моей голове – инстинкт размножения превыше инстинкта выживания. Хм… очень странная расстановка. Я лежу и наслаждаюсь тем, как его губы скользят по внутренней поверхности моего бедра. Мне так сладко, так хорошо, что все мои истерики и домыслы относительно того, как он опасен, кажутся чем-то очень далеким и совершенно не актуальным. Ну чем он опасен? Я опускаю глаза и смотрю, как самый красивый, самый уникальный мужчина на земле лежит между моих ног, обнимает мою задницу и нежно касается губами моего бедра. Что в нем опасного? Самый ласковый из всех, кого я знала, самый нежный из мужчин, самый умелый любовник. Садист? Да бросьте… Маньяк? Да не может быть! Социопат и убийца? Вы что-то путаете, друзья мои. Ну, посмотрите на него – да он же не страшнее двухнедельного котенка.

Звонит его телефон. Он не обращает внимания. Звонок обрывается, но тут же начинается заново. Максим по-прежнему мыслями и телом у меня между ног. Третий звонок.

Он чертыхается и лезет искать свой телефон. Находит его и включает громкую связь, возвращаясь к моему бедру:

– Чего тебе? – спрашивает он, прижимаясь щекой к моей коже.

На том конце ленивый голос с характерными мурлыкающими оттенками:

– Мы хотим поохотиться на кроликов. Ты с нами?

Максим закрывает глаза, задумывается, и пока думает, он рассеяно гладит сомкнутыми губами по моей ноге:

– Нет, Белка. Я – пас, – отвечает он.

– Твою мать! Тебя, что там заклинило у неё между ног? Две недели, брат! Втроем скучно, ты же знаешь…

Максим молчит. Максим думает. А у меня зарождается мысль – крохотный лучик надежды. Две недели. И все эти две недели он был с нами. Я двигаюсь вниз, залезая под него, обнимаю его за шею:

– Останься со мной, – шепчу я.

– О, кто там у нас? Королевская блядь? Как дела, моя сладкая?

Я его не слушаю. Я смотрю в бездонные серые глаза:

– Не уходи, – говорю я. – Останься со мной, пожалуйста.

Я чувствую, как у него встает. Я думаю – может он и правда любит меня? По-своему, нет как, как другие. Ну и пусть. Да разве важно? Секс или любовь, лишь забирало человека до состояния полной невменяемости. Может я сумею переломить ход вещей и сделать невозможное?

Я двигаю бедрами, ощущая, как твердеет его плоть, как она наливается кровью и становиться горячей. Я умоляю не оставлять меня. Я обещаю воплотить любые желания, все, что в голову взбредет.

Останься со мной.

Где-то на заднем фоне трещит голос Белки. Он сыплет мерзостью и порнографией, он в сотый раз предлагает себя третьим. Но мы его не слушаем.

Есть я и он. Весь остальной мир – побочный эффект, издержки эволюции.

Останься со мной.

Белка все никак не заткнется.

Ты будешь любить меня.

Не уходи – я важнее всего, что может дать тебе «Сказка».

Он почти во мне – несколько мгновений отделяют нас от сладости.

– Ты будешь любить меня… – говорю я.

Максим замирает – он смотрит на меня, и зрачки серых глаз расширяются, губы раскрываются, а затем улыбка – светлая, нежная, но азартная, озаряет его лицо:

– Повтори…

– Ты будешь любить меня! – повторяю я.

Его глаза сверкают и искрятся… любовью? Я не знаю, может ли любить самый жуткий, самый страшный человек на Земле? Он улыбается, он целует меня, и, отрываясь от моих губ, говорит:

– Все. До завтра, – и он тянется к телефону, чтобы отключить связь.

Но тут Белка говорит:

– Бери свою шлюху с собой. Пусть теперь нас будет пятеро? А? Что скажешь?

***

Сука! Тварь! Гребанная Белка, чтоб тебя…

– Максим, я туда не пойду, – говорю я, и не отрываясь смотрю на стену, смотрю на железную дверь с увесистой щеколдой. Меня подбрасывает. Я поворачиваюсь и смотрю на мерзкую харю Белки – он улыбается мне.

Чтоб тебе провалиться, гавнюк!

Он улыбается мне, нарочито сексуально облизывает пухлые губы и посылает мне воздушный поцелуй. Я показываю ему средний палец. Максим прижимает меня к себе еще крепче, чувствуя мою дрожь:

– Тебе понравиться, вот увидишь, – шепчет он мне на ухо.

Все это слушает и наблюдает Белка. Его глаза горят неподдельным возбуждением. Он меня хочет. А может и нас обоих, кто его знает?

– Я не хочу, – говорю я.

Нас всего трое – Я, Максим и Белка.

Низкий, Егор и Рослый ушли в «Сказку», искать «подходящих» людей.

– Ты поймешь, когда окажешься внутри, – говорит Максим. – Ты была там, но видела все со стороны жертвы. А теперь, зная, что предстоит, пройдя через это, как кролик, будешь испытывать совершенно иное чувство, – Максим поворачивается ко мне. Он целует меня и шепчет. – Ты даже представить себе не можешь, как это прекрасно. Это невозможно сравнить, это не похоже ни на что на свете. Ощущение всецелого, безраздельного контроля. У тебя в руках – жизнь чужого человека, и ты вольна делать с ней все, что захочешь. Это все равно, что быть…

Кем, Максим? Кем ты себя возомнил? Богом? Господи, что же твориться в твоей голове…

Белка подходит к нам, Белка протягивает свои руки ко мне и обвивает меня сзади. Максим смотрит на это и облизывает губы. Он уже ничего не соображает. Его глаза затуманены, вся его сущность сосредоточенна на крови и сексе. Его мозг, вся его безграничная фантазия, ум, сила, превращаются в пустые слова – вся его суть, все его желания сводятся к примитивным инстинктам – убивать и спариваться. Меня он уже не видит. Белка наклоняется ко мне, прикасается губами к моей шее, к моим плечам, и я чувствую его горячее дыхание. Он любит ласковые слова, и он щедро сыплет ими:

– Моя девочка, – говорит он, посыпая меня поцелуями, – моя сладкая, нежная женщина, – его губы впиваются в меня, его язык скользит по моей коже.

– Отстань от меня, – шепчу я.

Он не отступает. Он отрывается от меня, но лишь для того, чтобы прошептать. – Не сопротивляйся, – короткий поцелуй, – я тебя не обижу. Сделаю хорошо…

Максим смотрит, как руки Белки нежно обвивают мое тело, скользят по нему. В его глазах больше нет ничего, кроме похоти. Они пусты, они с улыбкой смотрят, как губы Белки порхают по моему плечу.

– Максим… – умоляю я.

Он не слышит меня. Он любуется тем, как меня ласкает другой мужчина. Белка прижимается ко мне всем телом. Я дергаюсь, но его руки крепко вцепились в меня.

– Максим, убери его! – завываю я, почти срываясь на крик.

Максим улыбается. До него не докричаться. И я могу заорать во всю глотку, но он не услышит меня, потому, что это слишком тихо. Нужно громче. Нужно очень громко.

Я притягиваю к себе Максима, вцепляюсь в него, вжимаясь в знакомое тело, и касаюсь губами его уха:

– Ты будешь любить меня? Будешь любить, зная, что любая шавка, которая захочет меня, будет иметь мое тело в любое время, в любом месте, когда ей захочется? Будешь?

Тихий смех и горячее дыхание:

– Он не шавка. Он мне, как брат.

Я отодвигаюсь, я смотрю ему в глаза:

– А я, Максим? Я тебе кто?

Белка горячо дышит мне в затылок, а я смотрю в серые глаза, кусаю губы от отвращения. Максим смотрит на меня.

Максим просыпается.

Хватает Белку за руки, освобождая мое тело, отталкивает его и отводит меня в сторону.

– Эй, какого хрена? – возмущается Белка.

– Все, – говорит Максим. Тот смотрит на меня, переводит взгляд на Максима и умоляюще скулит:

– Ой, да брось… От неё не убудет.

– Нет, – повторяет Максим, и в его голосе наконец-то просыпается человек.

Белка смотрит на меня, и я вижу, как в одно мгновение вожделение превращается в ненависть. Он скалит зубы, изображая улыбку, до жути похожую на звериный оскал:

– Фокусник не всегда будет рядом, – шипит он.

– Язык прикуси, – рявкает Максим.

Белка бросает на него быстрый взгляд.

Позади нас слышаться шаги и голоса.

– Что, брат, зацепило тебя, да? – голос Белки злой, хриплый.

– Зацепило, – кивает Максим.

Голоса становятся громче. Белка смотрит на меня:

– Смотри, кровавая королева, – говорит Белка, – тебе с ним не только кровать делить…

– Белка, сука, закрой свой рот… – голос Максима звенит той знакомой сталью, от которой кровь стынет в жилах.

Белка смотрит на него, оскал сползает с пухлых губ, он кивает:

– Ладно, понял.

Но все же последний, полный ненависти взгляд, достается мне со свистом разрезаемой воздух плети.

Появились семеро – Егор, Низкий, Рослый и четыре девушки, лет на пять моложе меня. Девушки весело смеются над чем-то, о чем по секрету рассказывает им Низкий. Они перешептываются, они бросают друг другу незатейливые фразочки, делятся впечатлениями и несут чушь, хохоча друг над другом. Подружки. Возможно с детства. Уже сегодня ночью эта дружба закончиться и не только по причине смерти троих из них. Просто в «Сказке» дружбы нет. Здесь она умирает, потому что здесь каждый сам за себя. В «Сказке» нет общих счетов – все до предела индивидуально.

Меня трясет. Меня колотит. Максим бросает на меня быстрый взгляд и закрывает своим телом. Белка тоже видит это и принимает все внимание на себя – сверкнув зубами, в обрамлении восхитительных губ, он выпрямляется и шагает навстречу дамам. А я смотрю на них и думаю только об одном – вот идут три трупа и одна калека. Девушки восхищенно сверкают глазками, девочки краснеют и опускают ресницы – Белка и правда чертовски хорош. Белка высок и изящен, у Белки светлые вьющиеся волосы и длинные ресницы, у Белки хрустальные глаза и ровные зубы, у Белки внутри яма и она доверху заполнена ядовитыми змеями. Белка сочиться ненавистью. И не потому, что вы её заслужили, а потом что он в совершенстве постиг только это умение – ненавидеть до смерти.

Максим нутром чувствует мою истерику. Он поворачивает голову и еле слышно шепчет:

– Ляпнешь хоть слово – я тебя ударю.

Я киваю и трясусь. Я смотрю, как обхаживает девушек Белка, как вьется возле них Низкий, как отрывает от пола глаза Молчун, становясь Егором. Я чувствую, как по рукам струиться теплая кровь – я отправляю вас на смерть, я смотрю, как вы идёте на плаху, я знаю, что будет с вами… знаю и молчу. Простите меня, девочки! Простите, но я тоже хочу жить, и эта сволочь, что прикрывает меня своим телом, тысячу раз прав – моя жизнь мне гораздо дороже, чем четыре ваши. Мои руки по локоть в крови, я ненавижу себя. Я не могу дышать. Упираюсь лбом в плечо Максима, закрываю глаза и слушаю своё истеричное, рваное сопение.

– Это тебя возбуждает, Кукла? – тихо смеется он.

Ненавижу его.

Открывается железная дверь и девушки, переполненные предвкушением, перешагивают порог.

– Теперь ты – хищник, – говорит Максим. – Идем.

– Нет, – я даже не говорю, я задыхаюсь, хриплыми толчками извергая из себя воздух.

Все, кто был, зашли внутрь. Снаружи остается лишь Рослый, Максим и я. Он поворачивается ко мне:

– Ты знаешь, я могу заставить.

Он медленно шагает назад, туда, где за его спиной на нас смотрит Рослый, и тянет меня за руки. Я мотаю головой и упираюсь.

– Заставить убивать нельзя.

– Можно. Если я выставлю ТЕБЯ, в качестве кролика, – он смеется. – Ты представляешь, что начнется, если мы сейчас во всеуслышание заявим свободу всем четырем в награду за твою голову? – а потом голосом нежным и тихим он говорит. – И тогда ты будешь убивать. Никуда ты не денешься…

– И что же тогда? – спрашиваю я и слышу, как сквозь истерику прорывается, наконец, та сука, которой он хочет меня видеть. – Что тогда, щенок? Кем ты будешь помыкать? Кого запугивать? – мой голос натягивается струной. – Ты любишь за возможность устраивать персональную «Сказку» в своей спальне, и если меня не станет, что тогда?

Он останавливается и смотрит на меня. Он не улыбается, он внимательно слушает, пока я, осмелев до безумия, шагаю к нему навстречу, хватаю мелкую шавку за горло и вцепляюсь когтями в выбритый бархат кожи. Так, чтобы он чувствовал меня.

– Ты теперь зависим от меня не меньше, чем я от тебя. Я-то без тебя проживу, а вот ты без меня ублюдок, сожрешь сам себя за неделю. Ты спать нормально начал, только после того, как я появилась в твоей берлоге.

Он смотрит на меня, серые глаза становятся огромными, стеклянными – злоба и удивление взрывают его пульс. Он шарит глазами по моему лицу, глядя, как я остервенело, сквозь слезы, скалю на него зубы:

– И ты ни за что меня теперь не отдашь, тварь. И если хоть одна живая душа за тем забором наброситься на меня, ты первый рванешь закрывать меня грудью, – я рыдаю, всхлипываю и, сжимая зубы, шиплю из последних сил. – Ничего ты со мной не сделаешь, потому никто не умеет бояться тебя так, как я! Без меня ты вздернешься в своей шикарной норе, – тут я истерично смеюсь и сквозь смех, сквозь слезы он слышит. – Как твоя мать. В свой собственный день рождения. Потому что ты такой же несчастный, как она…