Жена фокусника

– Ты чего делаешь?

Я услышала тихий, звенящий сталью, голос и посмотрела на входную дверь. Я не слышала, как он вошел. Серые глаза впились в меня острой, как игла, ненавистью.

– Зачем ты взяла галстук?

Голос еще тише, сталь острее. Он сжимает кулаки и быстро переводит взгляд с галстука на мои глаза, потом снова на галстук. Первые минуты я не могу понять, что происходит. Вижу, что он закипает, но не могу понять отчего?

Он подлетает ко мне, вырывает полоску ткани с такой силой, что она обжигает мне руки.

– Да что с то… – успеваю взвизгнуть я.

Он бьет меня. Несильно, но коротко и хлёстко. Мне больно. Я хватаюсь за лицо, поднимаю на него глаза и яростно шиплю:

– Ты совсем охре…

Его яростный хрип заглушает не только мои слова, но и мои мысли:

– Если еще хоть раз увижу у тебя в руках что-то из чего можно сделать петлю, я тебя на цепь посажу! – он часто, истерично дышит, его глаза ненавистно впиваются в мое лицо. – Поняла меня?

Я киваю.

Я поняла, Максим. Мой отсутствующий взгляд, мое тихое и замкнутое поведение он растолковал, как суицидальное настроение. А еще я поняла, что теперь я буду получать за все, что ему не по нраву – каждая провинность, каждая шалость, неверно истолкованное слово и неправильное движение бровью. Может дело в том, что на календаре конец августа, и близиться сентябрь, а может он просто растет и все сильнее в нем проявляется его гребанный папаша? Мне, в общем-то, все равно, что стало причиной – когда тебе больно ты причинами не интересуешься, ты лишь хочешь чтобы боль прекратилась.

Но, если вы думаете, что это стало последней каплей, то ошибаетесь – ночь стирает память лучше любой таблетки, потому что, когда в моих руках горит солнце, когда оно плавит мою кожу, оголяет нервные окончания, заставляя меня в беспамятстве вцепляться в его спину, чтобы окончательно не потерять связь с реальностью, когда мое тело взрывается миллиардами атомных бомб, нежность душит тебя, а оргазм заглушает все на свете, я готова простить все, что угодно. И я решаю, что пока он заставляет меня задыхаться по ночам, днем у меня будет на удивление короткая память.

Теперь за мной все время присматривают, и уже вполне открыто. Я почти никогда не остаюсь одна, и если со мной нет Пуговицы, то обязательно есть кто-то другой. В спальне, на кухне, в гостиной и спортзале. А я думаю – это пройдет после пятого сентября? Пуговица, естественно сидит со мной не нарочно, не потому, что ей кто-то нашептал на ухо, что у её мамы появляются нехорошие мыслишки в голове, а лишь потому, что ей приятно чувствовать мое тепло, мои руки и слышать мой голос. Поэтому мы все больше и больше времени проводим вместе. Присутствие Максима похоже на сладкий ликер – мы много разговариваем и занимаемся любовью, когда точно знаем, что Пуговица нас не увидит и не услышит. Он удивительно нежный человек… когда не машет руками. Гораздо хуже, когда и Максим и Пуговица заняты. Низкий не особо болтлив, но если учесть, что он слишком прямолинеен и груб, то это только плюс. Все наше общение сводиться к грубым и незамысловатым диалогам:

– Куда пошла?

– Не твое собачье дело.

И он встает и плетется за мной туда, куда меня понесет нелегкая. Один раз даже стоял и ждал меня возле дверей ванной почти сорок минут, пока я демонстративно долго принимала душ.

А вот когда ко мне приходит Белка, это превращается в сущий кошмар. Он смотрит не меня, как на кость, которую вырвали у него из пасти. Он словоохотлив и бесконечно болтлив, и единственная причина, которая позволяет это терпеть – очень приятный тембр голоса и мелодичная, мурлыкающая манера разговора – ощущение такое, будто рядом с тобой урчит огромный говорящий кот. У меня даже были мысли погладить его по голове, почесать за ухом, в надежде, что он, наконец, заткнется, но я быстро представила себе, что в следующее мгновение сделает со мной это огромная кудрявая, голубоглазая кошка, дай ты ей хоть малейший намек. А потому я молча слушаю, как, где и сколько раз на дню он совокупляется с разными девушками. Он весьма красочно описывает детали и никогда не скупиться на подробности. Иногда мне удается абстрагироваться от его болтовни, когда идет интересная передача по телевизору, или находиться интересная книга. Но интересных книг не так уж и много и заканчиваются они слишком быстро, а уж интересные передачи по ящику случаются и того реже. Когда я говорю об этом Максиму, он смеется:

– Забей, – говорит он, – Белка всегда был повернут на вагине.

– Да он же скоро начнет мастурбировать прямо на меня!?

– Ну, тогда у тебя будет возможность полюбоваться на невероятное зрелище – телки, которые спят с ним, не затыкаясь щебечут о том, какие внушительные у него размеры. Чуть ли не до колен, – смеется Максим.

– Да пусть он хоть наступает пятками свой же конец! Мне это неприятно!

Максим хохочет, Максим подходит ко мне и обнимает меня. Максим запускает руки под юбку и стягивает с меня трусики. Я все забываю. Короткая память – это очень удобно.

Но это не становиться последней каплей.

Максим говорит, что видел план нашего нового дома. Ему понравилось, но он хочет кое-что доработать.

Это не переполняет чащу моего терпения.

Максим строит планы на новый год.

Это не становиться переломным моментом.

Я не хочу носить обручальное кольцо и периодически «забываю» в разных местах. Максим терпеливо приносит его и надевает мне на палец. Снова и снова, пока, в какой-то момент не обещает мне пригласить тату-мастера, чтобы тот набил мне мою новую фамилию во всю спину от лопатки до лопатки. Теперь кольцо всегда на мне и непосильным якорем оттягивает мою правую руку.

Но это для меня пустяк, забывающийся после первого же оргазма.

А вот то, что я не смогла забыть, не смогла пропустить мимо, не смогла закрыть глаза и молчаливо проглотить. То, что даже Максим, с его тихим голосом, горячими, ласковыми руками и самыми нежными губами, не смог перевести «в портер».

Вечер пятницы. Я наверху, в моих руках «1984» на последних страницах, а потому я чувствую себя так, словно по уши в дерьме. И это вам не «Заводной апельсин», от которого хочется помыть руки, а еще лучше принять душ. Это дерьмо зарождается где-то внутри и его никак не вытащить, не смыть и не выцарапать. И это дерьмо меняет тебя. Мозг не желудок – не умеет вытащить из себя непригодное, а потому, все, что ты читаешь, все что слушаешь и видишь, так или иначе оседает в твоей голове. Оно трансформируется, оно меняется и бродит, рождая картину мира перед твоими глазами. Меня тебя. А потому нужно быть очень аккуратным – есть книги и фильмы, которые жгут, как водка. Их обязательно нужно чем-то зачитать, засмотреть, потому что после них нутро горит синим пламенем, как рот и горло после сорокаградусной. Так вот это как раз та самая книга. Я закрываю её и еще долго смотрю в потолок. Мысли роятся в голове, и мне становиться невероятно грустно. Я оглядываюсь и вижу, что осталась совсем одна.

Хм… интересно.

Я выхожу в коридор и смотрю вниз.

В гостиной, прямо на полу прямо, на ковре расположилась вся свора. Даже Егор здесь – не Молчун, а именно Егор. Командует парадом моя дочь – они развалились по всему полу и играют в «монополию», и Сонька, с присущим ей азартом, восторженно взмахивает ручонками и сверкает глазами. Максим помогает ей, она неплохо освоилась и уже помыкает взрослыми дядьками по обе стороны от неё – Белкой и Максимом. Они разговаривают, они подтрунивают друг над другом и смеются. Я спускаюсь по лестнице и слышу их разговоры, шутки, колкости и разного рода «жаргонные» словечки из «Монополии» – никаких матов, никакой пошлятины, все проходит тщательную цензуру, и из уст дворняг такой язык звучит, как иностранный. Я внизу, я подхожу к ним.

– Мам, а я почти миллионерша, – кричит она, сверкая глазками, улыбаясь во весь рот. – О, а ты знаешь, что Артем умеет жонглировать?

Тут Низкий поднимает на меня глаза и скромно улыбается.

Знаю, что умеет, не знала, что у него есть человеческое имя.

– Да, Пуговица. Я видела.

– А Паша умеет говорить, как Даффи Дак.

Тут Белка смешно и весьма талантливо шепелявит мне какую-то глупость. Все смеются.

Значит, Павел…

Белка подмигивает мне, а затем поворачивается и смотрит на мою дочь. И вот тут Сонька делает то, что выбивает почву у меня из под ног и лишает дара речи – она обнимает за шею эту мерзкую, грязную сволочь, которая смеется ей в ответ – искреннее и очень тепло. Затем она возвращается к игре – берет кубики и кидает на игровое поле.

Если в огромную ложь добавить капельку правды, человек поверит в огромную ложь.

Я поняла – осознание простых истин процесс болезненный. Всегда. Даже если это происходит не на старом заброшенном сталелитейном заводе. Это похоже огромную коробку, доверху набитую мишурой, обрывками бумаги, цветным конфетти, фантиками и разноцветными шариками от пинг-понга, и среди всего этого рябящего в глазах разнообразия вам нужно найти шарик. Но не какой попало, а именно белый. Вы можете бесконечно долго шарить руками в коробке, без толку перегоняя мусор и ненужные шары из угла в угол, вы можете залезть туда с головой, можете заняться подсчетом общего количества шаров и подводить нехитрую статистику того, сколько раз вам попался красный шарик, вместо нужного вам белого. Но это ни шаг не приблизит вас к заветной цели. Так белого шарика вам ни за что не найти. Но если взять коробку, поднять и вытряхнуть содержимое на пол, раскидать в разные стороны мишуру и фантики, нужный вам шарик окажется прямо у ваших ног.

За последние полтора месяца на меня свалилось столько событий, больших и маленьких, ярких и совершенно пустяковых, что они заполнили мою несчастную голову доверху, ложась друг на друга с легким шелестом мишуры и фантиков. Я измучила бедную голову в поисках всевозможных вариантов того, как мне выбраться отсюда живой и невредимой, каждый раз вытаскивая шарики не того цвета, но упорно продолжая елозить руками в огромной коробке.

Но теперь, глядя на свою дочь, которая обнимается с маньяком, насильником и убийцей, видя, с каким блеском в глазах она смотрит на циркача-садиста, и какой восторг у неё вызывает холодные стальные глаза бездомной дворняги, я понимаю – она верит той капле правды, что разошлась кругами по поверхности большой лжи. Для неё они добрые и милые, для неё они сильные и ловкие. Они не ругаются и не кроют матом, они красивые и улыбчивые, они не жалеют для неё времени, но она еще слишком мала, чтобы задаться вопросом, почему у них его так много? Все вместе, большой дружной семьей, они вырастят из неё редкостную тварь, уникальный симбиоз жестокости и неисчерпаемой энергии, и возможно, в один «прекрасный» день она превзойдет своих учителей. Я представила её бегущей по «Сказке», я представила её в драной, грязной одежде, вымазанной кровью, я представила её с жутким оскалом на лице, идущей по следу четырех, ни в чем не повинных людей…

И вот мишура разбросана по полу, и белый шарик лежит у моих ног. Я поднимаю его и осознаю простую истину – у меня есть кто-то дороже дочери? Нет. Можем мы обе выбраться отсюда? Нет. Отпустит ли нас Максим? Обеих – нет. Отпущу ли я свою дочь?

Я поворачиваюсь и иду к лестнице.

Максим все видит. Ох, как же хорошо Максим научился читать людские лица. Он натягивает беззаботную улыбку, он поднимается и быстрым шагом идет за мной. Белка и Низкий сразу же переключают все внимание Соньки на себя – Белка что-то громко роняет, Пуговица смотрит на него, Низкий тут же начинает картинно ругаться, и Сонька заливисто смеется. Как же слаженно, как синхронно они работают. Клоуны. Шуты. А я быстро поднимаюсь по лестнице. Легкие шаги Максима позади меня:

– Марина.

Я на втором этаже. Я быстро иду к двери в спальню.

– Марина!

Он успевает догнать меня в тот момент, когда я почти закрыла дверь – он придерживает её рукой и заходит в комнату. Закрывает дверь и щелкает замком.

– Маринка…

Я его не слушаю – я иду к кровати, где лежит мой телефон, я беру его, но Максим подбегает и вырывает его из моих рук:

– Ну что за детский сад… – недовольно бормочет он, и кидает его туда же, где он лежал. – Иди сюда.

Я не сопротивляюсь, у меня даже мысли нет начать орать и выбиваться. Я для себя уже все решила и именно эту решимость и прочел на моем лице Максим.

Он сажает меня на край кровати, опускается на пол и встает не колени у моих ног:

– Ну и чем он тебе поможет? Он ничего не может! А я могу всё!

Я смеюсь – тихо, но так искренне, что на глазах выступают слёзы. Он смотрит на меня и впервые за все время его лицо становиться растерянным:

– Он у тебя простой клерк – белый воротничок. Забрать он вас не сможет, а добровольно я вас не отдам. Я вас не отпущу, слышишь меня?

Его серые глаза, бегают по моему лицу – они ищут то, что привыкли видеть в каждом – страх и подчинение. Я смотрю на него и не испытываю ни того ни другого:

– Ты же знаешь, о чем я думаю?

– Ты не посмеешь, у тебя дочь, – его руки нервно сжимают мои ладони.

– О, как? Смотреть, как вы медленно калечите её я тоже не собираюсь. Либо она едет жить к отцу, либо… – я выжидающе вскидываю брови, приглашая его в мою маленькую викторину. Он прекрасно знает ответ. Его мать давно разгадала эту загадку – если ты не волен распоряжаться собственной жизнью, то уж в смерти над тобой точно нет хозяина. Он знает – без неё я загнусь. Окончательно сойду с ума в этом гадюшнике. Чтобы я пела в золотой клетке, мне жизненно необходима моя дочь. И если Соньки не будет у меня под боком, я потеряю всякий ориентир, всякую связь с реальностью, всякий смысл существования. Все равно, что оттяпать половину меня. Я подохну. Естественным или искусственным путем.

– Марина, – улыбается он, и улыбка эта выходит на редкость неправдоподобной, – ты трусиха, каких свет не видывал.

Я кладу ладони на его лицо и нежно глажу:

– Ты поставишь на это? Даже если один шанс и ста, из тысячи, один ничтожный шанс из миллиона, он все равно остается.

Его взгляд бегает по моему лицу, его глаза читают между строк. А я смотрю на него и думаю, что бы сейчас съесть на ужин? Разыгрался зверский аппетит.

– Я приставлю к тебе охрану.

– Круглосуточно?

– Да.

– А в туалет она тоже со мной ходить будет?

– Надо будет – пойдет.

– Ну, тогда ты только ускоришь момент. Чем дальше в угол загоняешь крысу тем… – я пожимаю плечами. – Есть миллион разных способов, и совершенно не обязательно лезть в петлю. Ты знаешь, что можно получить острое токсическое отравление печени, вплоть до летального исхода, просто смешав любой алкоголь с приличной дозой парацетамола? Я почти уверена, что найду в этом доме и то и другое, в нужных мне количествах, и ни один из твоих тупоголовых охранников не сообразит, что я делаю, даже если я буду запивать таблетки коньяком, прямо у него на глазах.

– Я буду тебя бить. Больно.

– И однажды забьешь до смерти. Не самая приятная альтернатива, но в моем положении выбирать не приходиться.

Он поднимается, притягивает меня к себе, обнимает:

– Ну чего ты хочешь от меня? – шепчет он. Его горячее дыхание жжет мое кожу, губы судорожно сыплют словами. – Я не отдам тебя, Кукла. Я не могу тебя отдать… Я сдохну в этой дыре, понимаешь ты или нет? – его руки впиваются в моё тело, его голос все тише, слова все быстрее. – Я только с тобой начал нормально спать. У меня кроме тебя нет никого. Ничего нет. Я совсем один. Один, мать твою! Слышишь меня?

Я слышу, я киваю, я поворачиваю голову и утыкаюсь носом во впадину за его ухом. Я втягиваю носом аромат его тела, и слушаю музыку, что рождает внутри меня его запах. Господи, как неповторимо человеческое тело, каким уникальным, каким сладким, каким совершенным оно может быть. Я чувствую тепло его кожи на моих губах. Мы были созданы друг для друга, мы оба это знаем, только вот, создавая нас, Бог, зачем-то разделил нас годами, любовниками и непреодолимой тягой к смерти. Если бы не его, вывернутое наизнанку осознание человеческой жизни, я бы простила ему его возраст и жила бы с ним, не боясь того, что скажут люди. Если бы не его друзья, я могла бы вырастить здесь свою дочь и не дать ей оскотиниться. Если бы не уродство его психики, я бы закрыла глаза на проституток и наркоманов у себя под ногами, и приходила бы сюда каждый день, как в самое тихое и уютное место на земле. Ведь есть же служебный вход… Жаль только, что нет служебного входа в сердце, которое позволило бы миновать изувеченное сознание. Если ты принимаешь человека, то полностью. Смиренно и послушно. Либо не принимай вовсе. Не давай ложных надежд. Господи, сколько же всяких «но» и «если»… И только один довод «за»:

– Я люблю тебя, Максим.

Он сжимает меня так сильно, он дышит рвано, часто, он еле может говорить:

– Ну, так останься со мной! Останься и люби меня! – он отстраняется он меня, он обнимает ладонями мое лицо, он заглядывает мне в глаза, ища в них прощение. – Прости меня, Маринка. Прости и забудь все, что было! Я стану лучше, я все прекращу. Закрою двери, взорву этот гребаный завод, снесу все к чертям собачьим, только останься…

Я смотрю на него и понимаю – не снесет, не забудет, не перестанет. Он тоже понимает это, и серые глаза наполняются рафинированным отчаяньем:

– Ну чего ты хочешь от меня? Я не умею быть другим, я не научен быть хорошим. Так может это и есть самое главное во мне? То, что я такой урод и делает меня таким… таким, каким никто не хочет быть. Но может за это ты и любишь меня? Помнишь, «Лабиринт5»? Старый престарый фильм, детская сказка, но там в самом конце… совершенно не детская мудрость. Помнишь? «Бойся меня, люби меня, и я буду твоим рабом» – помнишь это? Я все что угодно сделаю, только останься! Умоляю тебя, Маринка… Пожалуйста…

Соньке здесь оставаться нельзя. Я без Соньки – живой труп, как и Максим без меня.

– Максим, – я смотрю в серые глаза, полные боли. Ненависти там больше не осталось – её выжгла любовь. – Свою дочь я люблю больше.

Есть моменты когда жизнь рушиться. Есть люди способные перевернуть твой мир. Есть решения от которых зависит все.

Он смотрит, он думает, он судорожно ищет ответ. Он кивает – быстро, нервно:

– Тогда давай бросим монетку. Я предлагаю тебе пари – последняя игра.

***

Мы спускаемся вниз.

Я подхожу к Соньке, беру её за ручки и поднимаю с пола:

– Пуговица, я ненадолго спущусь вниз. Нам с Максимом нужно съездить по делам. Ты останешься с Пашей, Артемом и Егором, ладно?

С этими словами я поднимаю глаза на Белку. Он смотрит на меня серьезно и молчаливо. Я перевожу взгляд на Низкого – тот смотрит на меня исподлобья, взгляд его напряжен. Я смотрю на Егора, но его глаза тут прячутся под веками, опущенными к самому полу – его брови хмуро сходятся на переносице, его губы поджаты. Они все поняли, чутьем учуяли, что должно произойти что-то серьезное. Белка и Низкий обмениваются взглядами, а затем одновременно смотрят на Егора. Тот кусает губы. Господи, как они слышат друг друга без слов? Как читают мысли?

– Егор, топай домой – слышно позади меня. Голос Максима тихий и до того спокойный, что мне становиться не по себе от этой молчаливой истерики. Всем становиться не по себе.

Молчун поднимается, перешагивает через «монополию» и подходит к брату – поднимает глаза:

– Ты скоро вернешься? – спрашивает он.

– Скоро, – кивает Максим. – Оглянуться не успеешь.

Егор кивает. Егор верит. Егору ничего не остается, кроме веры. Он пересекает гостиную, быстрым шагом направляется к двери, открывает её и выходит из квартиры.

Я едва не вою. Я сдавлено говорю:

– Соня, Пуговица, сходи наверх, принеси мне кофту, а то я забыла.

– Ладно, – говорит немного смущенная, но ничего не подозревающая дочь. – Черную? С длинными рукавами?

– Да, зайчик.

– Сейчас, – говорит она и поднимается на ноги.

Она легко и быстро пересекает гостиную и поднимается наверх. Черная кофта где-то очень далеко, так что у меня есть время.

Мы остаемся вчетвером. Я смотрю на Белку – голубые глаза бездонные и где-то на дне этого океана рождается боль. Он переводит взгляд кукольных глаза с меня на Максима, и я впервые вижу растерянность на его прекрасном лице. Наверное, именно так он выглядел до того, как стать омерзительной тварью – очень красивый, очень тонкий, почти прозрачный, хрустальный мальчик. Он останавливает взгляд на Максиме:

– Макс, перестань… – говорит он. – Пусть идет. Опусти их и пусть они живут, как жили, а?

Я смотрю в его глаза и понимаю – Белка – тварь, сука, не человек, мерзкое животное, которое уже ничто не спасет… но, когда речь заходит о тех, кого он любит, тех, кто ему дороже его собственной шкуры, он становиться таким же, как все – слабым, голым и совершенно беззащитным. Простым смертным.

Максим смотрит на него. Максим улыбается. Максим виновато пожимает плечами:

– Не могу, – еле слышно говорит он. – Уже не могу.

Белка хмуриться и прячет глаза, Низкий часто моргает и шмыгает носом. Максим говорит им:

– Егора к ним не подпускайте. Держите его подальше от Сони.

Белка бросает быстрый взгляд, снова прячет глаза и кивает. На его кукольных глазах наворачиваются слезы. Я смотрю на него и думаю – какой бы черной не была душа, а слезы у него, как у всех – прозрачные.

***

Мы стоим у железной двери и держимся за руки. Мы смотрим на огромную стену и на железное полотно двери, покрытое ржавчиной. Щеколда на ней совсем как новая.

Максим поворачивается и смотрит на меня:

– А давай сбежим? – улыбается он, не скрывая грусти в глазах. – Давай заберем твою дочь и рванем в деревню? Куда-нибудь в глушь, где люди даже не догадываются, что телевидение уже давно цветное, а?

Я смеюсь. Я смотрю на его лицо и запоминаю каждый изгиб.

– Ты там, через неделю всех перережешь, и останемся мы втроем в этой глуши. А потом ты и вовсе останешься один.

Максим смеется, Максим кусает губы от боли, и кивает. Максим ненавидит себя. Никуда ему не уехать от зверя, что сидит внутри.

– Ладно, – говорит он, – Даешь мне пять минут, а потом заходишь сама. Уговор такой…

– Я помню, помню, Максим.

– Нет, давай все-таки повторим – если ты находишь меня – я вас отпускаю, если нет – вы остаетесь, и ты уже никогда не заговариваешь о том, чтобы уйти или покончить с собой – приспосабливаешься и радуешься жизни, в том её варианте, в каком есть – с Соней или без неё. Договорились?

– Договорились, – киваю я.

Он не оттягивает момент – он отпускает мою руку и быстро исчезает за железной дверью.

Я жду положенные пять минут, и захожу следом.

***

Заброшенный завод молчалив и тих. Я иду по широкой улице и верчу головой – в прошлый раз как-то не было времени осматриваться, так что я верчу головой. Я никуда не тороплюсь. Огромные здания пустыми глазницами окон смотрят на меня свысока – им до меня дела нет. Им вообще никогда не было дела до того, что здесь происходило. За неимением выбора они молчаливо прощали людям все, что те творили на глазах у них.

Я иду вперед, медленно обходя кучи мусора и ямы в асфальте. Справа от меня потянулась длинная цепь двухсотлитровых бочек. Я дохожу до тех, что почернели от пожара и вспоминаю Светку. Она осталась в прошлой жизни. Как и многое из того, что было до «Сказки». «Сказка» непривычно тихая и молчаливая. «Сказка» молчит и смотрит на нас. Сегодня тот день, когда «Сказка» разрешает нам просто побыть вдвоем – она не выкручивает руки, не заламывает шею, не учит уму-разуму. Она просто есть.

Я прохожу мимо цеха и смотрю в огромную черную пасть гигантских ворот. Я пытаюсь представить себе, как выглядело это место до того, как стать вытрезвителем, опьяненных человеческой глупостью, мозгов. Я представляю себе, как много здесь работало людей – они, как мураши, бегают по исполину здания и о чем-то говорят, спорят, смеются, машут руками и доказывают свою правоту. Здание дышит, здание живет, здание пышет жаром, создавая внутри себя что-то нужное, ценное и полезное. Здесь громко, шумно, многолюдно и жарко. Здесь кипит жизнь.

Сейчас здесь только пустота и мрак.

Я прохожу мимо, потому что мне сюда не нужно. Я иду дальше. Максим думает, что я не догадаюсь. Но я точно знаю, куда иду. Я прохожу длинные вереницы домов, чьи стены давно забыли звуки человеческих голосов – люди бросили их, оставили умирать. Я иду мимо огромного длинного административного корпуса, где когда-то ни на секунду не замолкали голоса и трель телефонных аппаратов. Я подхожу к длинной пожарной лестнице и поднимаю голову вверх, пытаясь сосчитать ступени. Там наверху на шестом или седьмом этаже есть окно с выбитым стеклом. Там я пряталась, когда впервые встретилась со «Сказкой». Там Максим впервые обнял меня. Сначала я думаю вернуться и пойти по лестнице внутри здания, но потом вспоминаю, как там темно, и протягиваю руку к самой нижней ступеньке. Я поднимаюсь наверх и стараюсь не смотреть вниз. Я боюсь высоты. Добравшись до того самого окна я натягиваю на ладони рукава кофты и забираюсь внутрь. Мои ноги касаются бетонного пола, и я слышу хруст стекла под ногами. Внутри все сжимается. Я распрямляюсь и поворачиваюсь.