По тонкому льду

Чудно называть вещи своими именами, ведь нас учили деликатно умалчивать эту тему, если очень приспичит – говорить об этом иными словами. О чём ещё говорить, когда, прежде чем, на ушко шепнуть, надо сто раз подумать и рассчитать все риски? Если интеллект есть, он у меня не искусственный. А секс, если он натуральный, тем более, словесный, пока не преследуется законом. В стране, где секса нет, когда кровь играла, когда глаза горели, об этом не говорили. Дайте выговориться хоть сейчас, хотя бы об этом.

Да вот только говорить особо не о чём. Ведь секса не было, и быть не могло. Если он был, то законный, в качестве супружеских обязанностей. За мужчин не скажу, но я долгое время в своём кругу ни разу не встречала женщин в этом отношении шибко довольных. Не в своём кругу тоже. Женщина с аппетитными формами, с которой в больничке лежала в детстве, признавалась, что занималась этим неблагодарным делом постольку, поскольку надо было от кого-то детей рожать. В то время других способов ещё не было. Даже моя дальняя родственница, про которую говорили, что слаба на передок, признавалась, что это делала без особой охоты.

Об этом открыто начали говорить, как раз в то время, когда я из-за того, чтобы обойти закон, вышла замуж. В стране, как оказалось, секс был и есть. «СПИД-инфо» мне в помощь и флаг в руки, да муж пресёк в зародыше все мои робкие попытки как-то разнообразить это дело. И всё продолжалось по-прежнему. Как тяжкая дополнительная обязанность для юной хозяйки. От тоски по дому, по чему-то другому, чего меня лишили, готова была на стенку лезть. От того и стихи начала писать. Говорят, женщины становятся поэтессами из-за неудовлетворённости. Вся неиспользованная сексуальная энергия трансформируется в творческую. И вообще я мне кажется, счастливые стихов не пишут: не о чём и незачем.

Все, кто со мной были откровенны, говорили, что занимаются этим, чтобы только угодить, что так надо. Кроме одной. Той, которая меня за глаза доской обзывала. Из касты тех, кто слаб на передок. Она-то была очень даже сильна этим самым передком. Цепляла этим, держала этим – жим-жим, короче, вы поняли.

В стране, где все равны, в эпоху одинаковости и правильности, иногда картинка не соответствовала мифу. Во второй половине дома, где был телевизор, жила-была счастливая, образцово-показательная семья. Но не всё так однозначно. Я за их жизнью подглядывала не только через щель в стене. Однажды через окно увидела, как муж целуется с соседкой. И уж очень по-взрослому, почти, как в кино. Я поведала об этом маме, та, конечно же, не поверила, начала говорить, что это его брат целовался с той бабой. Бой-баба-то замужняя, всё равно картинка не соответствовала трафарету.

Я сделала вывод, что из любой ловушки есть выход. Главное, чтоб фасад был норм, а что за ним, неважно. Ещё раз убедилась, что правда не только неудобна, она никому и не нужна. Вот увидела в детстве настоящую змею, мелковатую, правда. Но никто мне не поверил, в наших краях змеи не водятся. Мужу первому не изменяла, но он не верил. Вначале искал меня повсюду, даже в собачьей конуре, затем, уходя, закрывал снаружи, приходя, заглядывал под кровать – искал моего любовника. А я на девятом месяце беременности.

Если бы по второму кругу всё пошло, мой передок был бы на передке, больно нужна она, верность, когда не верят. По второму кругу я бы наверстала упущенное, основной инстинкт затмил бы всю творческую хрень. Все членства в союзах, премии, местечковая слава ничто по сравнению с торжеством плоти. Хотя вдохновение и экстаз там и там почти одинаковый.

И это говорит та, у которой список использованных мужчин конкурирует со списком прочитанной литературы. Если бы моё нутро навсегда застыло в той стране, ей-богу, я бы застрелилась. Затянувшаяся прелюдия дала мне шанс быть в тонусе дольше.

Но я не хочу по второму кругу – назад в прошлое. Не хочу понарошку, с оглядкой и опаской, дайте жить по-настоящему, смачно, звучно. Не хотелось бы из страны, где секса нет, оказаться в стране, где всё нельзя. Даже, если так, нельзя – значит, можно, если только осторожно.

Кто-то только едет на ярмарку – весь в предвкушении, но и возвращаться с ярмарки тоже кайфово – немного пресыщенным, утомлённым, удовлетворённым. Негоже ставить жизнь на паузу перед самой ярмаркой. Надо вкусить, чтоб было послевкусие.

Ой, намудрила, а хотела рассказать, как мы с подругой впервые увидели голого мужчину. Оставляю вас в предвкушении…

Нет члена, нет дела и евнух на тракторе

Из всех возможных вариантов приемлемых, приглаженных только парочка похабных. Истина где-то рядом: за изнанкой, между строк. Эзоп снова в тренде. Иль молоком писать, как некто Вильям Фрей?

Первая ночь, первая любовь – пазлы вытащенные рано, не в том порядке всё идёт. Я вся здесь и сейчас. Раз молоком не умею я писать, возвращаться в безопасное прошлое, видимо, придётся не раз.

До первой порнографии ещё жить да жить. Нас с подругой спалил её отец. Я непотушенную сигарету спрятала в карман. Не минус 15 минут жизни, а 7. Подругу и так бы дома вычислили, чисто по запаху, а у меня мама сама курит. Вот откуда у нас сигареты, одну-две стырить не проблема. Родители, как правило, предпочитают не знать, раз не в силах предотвратить. И не убедительно ругать ребёнка за то, что в чём сам замешан.

Раз Бога нет, значит, он где-то есть. В книгах, например. Если бы не «Давид» Микеланджело из учебника истории в седьмом классе, мы бы понятия не имели о том, как выглядит обнажённый мужчина. Изваяние ветхозаветного героя послужило нам натурщиком. Мы нарисовали своего Давида мелом на доске. Долго мучились с членом – не член, а какая-то карикатура. На всякий случай, причинное место прикрыли тряпкой для вытирания доски. До сих пор не могу понять, как наши безупречные педагоги просмотрели такое безобразие? В классе средь бела дня на доске почёта красуется неумело нарисованный мужской член, и никто не в курсе. Если что, мы бы успели стереть это самое место, но всего мужика – вряд ли. Нет члена, нет дела.

Просмотрели они и кое-что похуже. Осенью вся школа должна была отработать на уборке картошки. В соседнюю деревню съезжались дети со всего района. Нас помещали в старом здании с гордым названием «Физзал». Все спали на матах: на одной стороне девочки, на другой мальчики. Надзорные учителя в раздевалке.

Мы с подругой больше заняты были собой, картошка нас особо не волновала. И даже мальчики из других школ. Для наших игр придумали новый сюжет. Нас, наверное, вдохновил сам Микеланджело Буонарроти. Если я не путаю, мы раздевались догола среди бела дня и прямо в углу физзала на матах играли в мужа и жену. Кто был мужем, кто женой, не помню. Скорее, мы менялись. И что смешно, при этом был кто-то третий, который закрывал нас от остальных большим павлопосадским платком. Это жесть! Где были учителя, да и дети постарше? И кем был третий лишний? Ему (скорее, ей) бы ещё свечу бы в руки…

Ну, мы же просто играли. Нет секса, нет дела. Позже мы в такие игры стали всем классом играть. Правда, без мальчиков. В летнем трудовом лагере – то есть, в заброшенной избе. Мы только целовались, некоторые даже взасос. Таким образом, тренировались друг на друге. Надо же уметь целоваться ещё до… К тому же шарфиком душили одну из девочек. Мол, когда так давишь на сонную артерию, можно одним глазком увидеть потустороннее. Никто ничего не увидел, и, слава богу, никто не умер. Нет тела, нет дела.

В качестве смотрящего был поставлен один деревенский дурачок. Так он, по-моему, в тот момент тупо спал. Наверное, этого асексуала в качестве евнуха к нам приставили. Правда, он был трактористом, косил, а мы убирали, стоговали скошенную им траву.

Евнух – это ради красного словца, мы в трусы не заглядывали.

В темноте и так сойдёт

В то же лето, когда мы под предводительством «евнуха» убирали сено за рекой, случилось нечто непонятное.

Приехала на побывку домой – а родителей почему-то не было. Зато гость из столицы был. Командировочный из Минсельхоза. Дядя ещё замечание мне сделал, что, мол, я так много смеюсь, заигрываю с этим мужиком. Вот именно – с мужиком. Нафиг он мне дался – ботан в очках с толстыми линзами. И что он мне, ребёнку, сделает. В то время в голову не могло прийти, что взрослый мужчина что-то может сделать школьнице.

Но спать легла почему-то в родительской спальне. Бабка с дядей за стенкой, рядом. Сплю я крепко. Вдруг просыпаюсь и вижу: мужик ползёт в мою сторону. Учуяв всё же нехорошее, я так вытаращила глаза, что ботан замер, затем отполз назад.

А я опять заснула. К тому времени уже избавилась от своих экзистенциальных страхов. С удовольствием спала, но не до полудня, как некоторые. Проснулась от того, что чьи-то шершавые пальцы в трусы уже лезут. Надо было так завизжать, чтоб бабка за стеной с кровати упала, и дядя с топором ворвался в комнату. А мужик ошибся комнатой. Бабке, которой всё мерещилось, что это я к ней в трусы лезу, надо было показать, как это бывает, когда реально в трусы лезут. Я, гадина такая, опять молчу, как партизан. На этот раз сама застыла, замерла, ожидая, что будет дальше.

У меня такой дефект – когда реально что-то угрожает, я молчу. Ни мольбы, ни слёз. Помню, в далёком городе, куда я от бабки и всей карательной системы школьного образования сбежала, на меня сзади напал мужик. Обычный грабитель. В кошельке пара рублей, он их деловито забрал. Я говорю: «Ты хоть билеты в баню оставь». Видать, в баню иначе не попасть, нужно заранее билеты брать. В баню ехала, да не в тот автобус села и вышла куда-то не туда. В пустыре он на меня и напал. Краем глаза видела, что мужик за мной идёт. Слышала приближающиеся шаги, а я шла, как шла. Он говорит: «Брать будешь?». Я тут же прикинулась дурочкой, несла какую-то ересь, что я ещё девочка-припевочка, что было правдой. И мужик сжалился, отпустил с билетом в баню. Или подумал о рисках, зачем зимой член оголять, дуру какую-то @бать. Он ушёл. Потом вижу толпа бежит. Их много, я одна. Только тут до меня дошло – затрепетала моя девственность. И я, бросив на землю сумку с банными принадлежностями, бросилась бежать прочь. «Эй, стой, дура, сумку зачем бросила? Мы – спортсмены». Я им о мужике том рассказала, они побежали в сторону, куда ушёл несостоявшийся насильник. Догнали или нет, не знаю. Но знаю, что мужик мужику подножку не ставит.

И тогда ничего не произошло. Как только я проснулась, мужик развернулся и вышел, уже не ползком, а на своих двоих.

Повезло нам с бабкой. Педофил легко мог бы переключиться и на неё. Какая разница – в темноте и так сойдёт.

Утром проснулась, его уже не было. Товарищ Томский (надо же, фамилию помню) пошёл проверять поля и посадки. Я бабке начала рассказывать, та только огрызнулась. Ни сочувствия, ни участия. Ну и фиг с ней. Зато есть, что рассказать одноклассницам, с которыми целовались.

Режь последний огурец или первый поцелуй

Натренированные, но всё ещё не целованные. Так тоже бывает. Вскоре воочию увидели, как это бывает. Подглядывать мы любили и умели.

Как всегда, до позднего вечера околачивались в школе. Оказалось, не мы одни. Двое уединились в столовой у окна. Мы давай подглядывать в дверную щель. Стоять в весьма неудобной позе пришлось долго – те двое уж очень долго приценивались друг к другу, всё никак не начинали целоваться.

Мы-то со стороны не могли их поторопить. Да мы даже не дышали, боясь вспугнуть парочку. Это, как у Достоевского – Раскольников никак не решится зарубить ту старушку.

Вот мы попали – ни уйти, ни дождаться. Прелюдия слишком затянулась. Это, как сейчас #слишкоммногобукв. Каюсь, в то время в книгах мы пропускали затянувшееся предисловие, описание природы, чтоб быстрее дойти до сути. Только вот в некоторых книгах из нашей сельской библиотеки вся суть была в пустом многословии. Кто знал, что со временем я сама начну этим грешить. Когда надо в день по несколько газетных полос сделать, ты начинаешь выстукивать на клавиатуре автоматом всякую хрень – лишь бы количество знаков довести до заветного количества. Когда толстые книги сулили больший гонорар, бедным классикам приходилось из кожи вон лезть, лишь бы растянуть текст. Сейчас же в тренде только короткие тексты. Когда очень прёт, ты бешеным темпом выдаешь такое количество слов, предложений, что потом столько же времени тратишь на их удаление.

Потому, скажу сразу – они поцеловались. Прильнули друг другу и будто застыли навеки. В столовой темно. Виден только их силуэт у окна.

Всё, кина не будет. И мы, как рванули оттуда, как будто чёрта увидели. Наверняка, вспугнули парочку. Такой момент испортили, ни стыда, ни совести. Чай, не маленькие, а ума нет. В таком возрасте другие бы уже рожали, а мы только козни устраивали.

Память навсегда зацепила этот чужой поцелуй, утаивая свой. Всему своё время. Он у меня, конечно, был. В ближайшем лесу за столовой, куда вываливали картофельные очистки, объедки, помои, одним словом.

Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец…

Голодные игры, бей слабого

Мальчики вечно воевали: то с деревянными автоматами бегали, то с такими же саблями носились. Девочки с куклами возились. В одно время был бум бумажных кукол, будто других не было.

У меня кукол хватало, но мне иногда больше нравилось с деревянными человечками играть. Раз полено, два полена – их не жалко, можно обращаться с ними, как батраками или рабами. Во всём художественном была одна идея: о классовой борьбе, о том, как могли бы мы жить, если бы не октябрьская революция. Примеряя на себя те или иные образы, приходишь к выводу, что не хочешь быть на стороне ни тех, ни других. Уж очень безобразно описывались буржуи, империалисты. Быть униженными и оскорблёнными тоже не хотелось. Бесчисленные образы революционеров, героев войны и труда тоже не впечатляли. Быть партизанкой, чтоб вешали, как Зою? Разведчиком, нет, лучше шпионом, но чтоб не убивали, как во всех фильмах в конце.

Бедность – не порок, вот основной урок, выученный на зубок. В ней была какая-то романтика, что-то далёкое, нам наяву не грозящее, потому столь манящее. Потому в играх мы сводили концы с концами, выкручивались, как могли, стараясь прокормить семью.

Мы наяву никогда не испытывали чувство голода. Сытыми были всегда. За этим строго следили наши мамы. Основная их забота – накормить досыта своего ребёнка. Никак от этого не отвертеться, не увернуться. Можно было закрывать глаза на многое, но следить за питанием ребёнка родитель просто обязан.

Иногда курево стыришь – ничего. Очередной «неуд» в табеле успеваемости принесёшь – да ладно, переживём. А попробуй оставить тарелку нетронутым – трагедия века. Не один день будут отчитывать. Всё должно заедаться хлебом и не одним куском. Неудивительно, что мы были слегка упитанными, что автоматически делало нас мишенью для насмешек, издёвок.

Мне позволялось даже пиво пить – из маленькой зелёной эмалированной кружки. Этот неизменный атрибут советского быта сейчас только в «Авито» за бешеные деньги можно найти, и то, если повезёт. На свалках можно найти дырявые вёдра разного цвета, бидончики. Предмет моих мечтаний – зелёный эмалированный совковый кувшин. Его у нас почему-то никогда и не было. Обычно всё, что появляется в магазинах страны, то появляется, если не у всех, то у большинства населения точно. Так что мы привычны к нивелированию – мы это уже проходили.

У меня была персональная зелёная кружка. Даже чай пили больше из кружек, нежели из чашек. Большие «бокалы» берегли для гостей, они дожидались своего часа в серванте на видном месте. Однажды мне так понравилась большая алюминиевая кружка, из которой воду пил приезжий строитель, копая яму под столб. Пока копал, я спёрла эту кружку. Когда он, обнаружив пропажу, кричал мне вслед: «Стой! Оставь кружку!», я была уже далеко. Не столь нужна была мне кружка, просто на ровном месте захотелось, таким образом, похулиганить, испытать себя, может. Так же я воровала редиску у этих строителей. У них был временный огородик, там только редиска и росла. А у нас в парнике огурцы уже зрели…

Одну кружку пива точно разрешали. Бочковое разливное пиво только иногда в магазин завозили. Домой оно приносилось в розовой пузатой канистре. Как же оставить единственное дитё без пару глотков этого волшебного пенного напитка? Я могла и вторую пропустить, если никто не видит. Альтернативы не было – лимонад был в диковинку. Только когда любимый дядя стал работать кочегаром в кооперативе, у нас дома стали появляться компоты ящиками, лимонад тоже ящиками. И я ела, пила в одну харю. Если кочегару было позволено брать со складов такие яства, боюсь даже предположить, что могли покупать конторские с рабкоопа. В эпоху тотального дефицита даже простые продавщицы были главнее партийных секретарей и директоров совхозов. А в ближайшем промышленном городке всё это лежало на прилавках. Деревенские устраивали коллективные шоп-туры в этот городок. Кстати, это до сих пор практикуется. Хотя везде вроде всё есть, да цены кусаются. Вот когда наши голодные игры воплотились в жизнь.

Мечты имеют свойство сбываться. Мой эпизодический босс, который эксплуатировал мои творческие возможности 24/7, читал по утрам мантру: «Поэт должен быть голодным. Только на голодный желудок приходят гениальные мысли». Это он, наверное, чтоб зарплату мне зажать. А сам с бодуна умолял открыть одну лишь банку из моего стратегического запаса домашних консервов. Жаба давит, пусть наслаждается вожделенным чувством голода.

Но наступают такие времена, когда закрутки не помогут, холодильники бастуют. Я, чтоб сделать вид, что поела, жевала и выплёвывала в кулёчек из вырванных страниц журнала «Огонёк». Эти кульки потом мама находила и говорила мне, что еду выбрасывать грех. Ну, не грех, такое слово в эпоху тотального атеизма не употреблялось. Совестила меня, но я продолжала так делать, ибо вдруг захотелось похудеть. Жуёшь, жуёшь, вкус еды чувствуешь, а в желудок ничего не попадает. Это сейчас я понимаю, каково было это видеть маме, у которой отец умер с голоду, лёжа с ней в одной постели… Понимаю, ибо сейчас мне самой не очень сытно. Голодные поэты писали стихи от безысходности, может, надеясь на гонорар, на который можно раз сытно поесть. Свою мантру о творчестве на голодный желудок мой босс пусть засунет себе в задницу.

Во время уроков мы тоже играли. В тренде были уже не голодные игры, а бумажные человечки. Мы их рисовали, вырезали по контуру ножницами, затем рисовали весь гардероб, опять резали, одевали кукол. Это было в начальных классах. Училка нас спалила, наложила вето на такие игры. Я их прятала под обложкой тетради, вытаскивала и играла втихаря. Но безопасней было играть ручками и карандашами, воображая их тоже человечками. Позже стали записки друг другу писать и кидаться ими во время уроков. Готовы были играть во что угодно, заниматься «посторонними» делами, чтобы только не учиться. Чтобы перехитрить учителя, школу, всю эту долбанную систему.

Позже играли не только бумажными и деревянными человечками. Издеваться над настоящими людьми оказалось кайфовее, чем над куклами. Мальчики старались тумаками выбить из нас слезу. Фиг вам, а не слёзы. Я плачу только по собственному хотению, по своему велению. Вскоре до нас самих дошло: раз нас бьют, нас обзывают, можно самим кого-то бить. Бей слабого! Чтоб наверняка. Что мы и делали. Так-то драться я не умею. Только пару раз удавалось ощутить это чувство собственного превосходства. Били девочку-припевочку с тонким голосочком. Да и сама она была тоненькая, бледненькая, вся такая слабенькая. И мы её так и этак. Научились обзываться. Клички придумывали всем, учителям в первую очередь. Имена давно забылись, иногда могли по фамилии позвать. Одного мальчика до слёз, помню, довели. Тоже был какой-то слизняк. Зато сейчас такой себе толстяк, явно не голодает, шмотками приторговывает. Била подругу, она не сопротивлялась, ибо перебрала чуток. Это уже в другое время в другом месте. Из самого позднего: местного смотрящего пару раз ударила, так, за компанию, в основном подруга била. Естественно, не та, с которой в школе дружили.

В целом, всё, как у всех, только с некоторыми нюансами. И школа нормальная, и учителя обычные. Не доходило до того, чтобы с дробовиками по школе шастали. Никому в голову не приходило сказать: «Пора переводить детей на домашнее обучение». Хотя, если бы всё по второму кругу, я бы не отказалась от такого обучения. Ещё и экстерном, чтобы не тратить бесценные годы на то, что можно за пару месяцев выучить. И вообще, зачем учиться, когда есть Гугл?

Порча по почте, в поисках Бога

Игры разные бывают, но не все они развивают.

Попала я в лагерь труда и отдыха. Труд был не тяжелый. Вроде за капустой ухаживали. Жили все в одной хате. Только вот не помню, чтоб смотрящий был. Мы были, как бы предоставлены сами себе. Были старшие девочки, они и присматривали за нами.

Труд не напрягал, да вот с отдыхом проблема. Никакого активного организованного отдыха. Потому и дурью маялись. Старшие над младшими издевались. Когда им это надоедало, выдумывали какие-то игры.

По-моему, одна называлась «Череда заданий». Отдавали ведущему свою какую-то вещицу. Он усаживал кого-то спиной ко всем и по очереди вытаскивал вещи. Сидящий озвучивал задания. Прикол в том, что эти задания должны непременно исполняться. Задания совершенно тупые. Среди старших девочек была одна с богатой фантазией. Её задания были очень изощрённые, трудновыполнимые. До этого играли в другую игру. Один сидит, другие стараются его рассмешить. Так эту шибко умную, серьёзную, как ни старались, никак не смогли рассмешить. Даже трусы на голову одевали, мол, ты – космонавт. Она сидит, как сидела, будто аршин проглотила, и даже не улыбается. Во второй игре она всех нас поимела по полной. Ей было смешно, а нам как-то не по себе. А ещё отличница, на золотую медаль шла.

Это летом. А долгими зимними вечерами мы писали письма. Во все концы Советского Союза, и не только Союза. Был такой кружок – КИД, клуб интернациональной дружбы. Вот мы и дружили со всеми подряд. Или без кружка сами писали, как бы в деревню дедушке. Наугад выбирали любой населённый пункт СССР в справочнике почтовых индексов, писали «школа №1, 6 «а» класс, №1 по журналу и так далее. Наугад, на авось. И письма доходили, нам отвечали, завязывалась переписка, обменивались открытками, фотками. Помню, девочка из дагестанского села прислала фото, где она в платке, а рядом красивая девочка с косичками. Я просто спросила в письме, кто рядом с тобой. В ответ она меня прокляла, мол, есть у меня твоё фото, могу порчу навести на тебя. Тогда мы и не знали, что такое порча. О том, что на фото отражается энергетическая уязвимая сущность, стали говорить намного позже. Все джуны, кашпировские, чумаки будут потом. Наше же детство совпало с не агрессивным, но всё же атеизмом. Так что дагестанская девочка с порчой по почте вскоре забылась. Жизнь вскоре сама испортит, без всякой порчи.

Бога нет, значит, его надо придумать. Подруга где-то вычитала, что если просить у «зелёного павиана Джимми», то всё исполнится. Как ни странно, это работало! Где этот павиан, почему он Джимми, об этом история умалчивает. Раз это работает, значит, он есть. Бога же тоже не видно, но ему молятся.

У нас никто никому не молился. Разве что компартии, бессменному вождю. И то без фанатизма. Папа – истинный коммунист, это даже не обсуждается. Хотя, чёрт его знает… Мама, как жена, по умолчанию тоже была партийной. Я у неё не раз спрашивала, что ей это даёт, что такое коммунизм, но она ловко уходила от ответа. Скорее, сама не знала, зачем ей этот партийный билет. Кому-то он, как путёвка в лучшую жизнь – карьеру в совке без партии не сделаешь. А ей вместо бонусов лишние обязанности. Она по совместительству была заведующей парткабинетом. Так называемая общественная нагрузка. Выписывали много партийной литературы. Она их подшивала, складывала. Мне кажется, эту макулатуру никто и не читал. В газетах хватало этого дерьма, зачем ещё что-то читать, глаза портить.

На стеллажах стояли многочисленные тома работ Ленина. Один такой у нас дома был. Я лучше толстую книгу о Хрущёве полистаю, она хоть с фотографиями. А Ленина впоследствии я в первую очередь отправила в утиль. Помню, нас заставляли Брежнева учить наизусть. Слава партии, у него всего пара книг, вернее, брошюр. «Малая Земля», «Целина» – учить такой текст наизусть не каждый сможет. Если текст ни о чём…

Поиски Бога ни к чему не приводили. Мужское достоинство можно было вычислить по учебнику истории 7 класса, а Бога они то ли надёжно спрятали, то ли стёрли, равно, как большую часть исторической правды. Ни Христа, ни креста. Это сейчас у меня над изголовьем висит крест, больше, как часть интерьера. В детстве я хотела бы иметь такой, да не было. Не из прутиков же его сообразить. Вспомнила про крест, чисто по сюжету. Он у меня иерусалимский, оттуда же икона, нательный крестик, есть монахами сделанная маленькая иконка святой Екатерины. Они, скорее, сувениры, в память о святой земле, об Израиле. Кстати, я Богу молюсь только в самолётах, только при взлёте. Но записку на Стене Плача отставляю, на горе Моисея тоже, даже на дереве желания в Путтапарти, где медитировал бог русских и украинских, в основном, женщин Саи-Баба, буддийским святыням поклоняюсь, мусульманским тоже, языческие обряды иногда делаю. На всякий случай. Богов много, а вдруг того самого, кто готов помочь, пропустишь.