По тонкому льду

Помню, в одном каком-то фильме готовились к свадьбе. Накрыли столы на улице, всё готово к приёму гостей. Вдруг пошёл дождь и размазал всю эту мишуру. Не помню, перенесли ли свадьбу, что было дальше, но в душе осадочек остался. Когда всё слишком хорошо, это подозрительно. Значит, есть подвох.

Наконец-то, всё совпало, и мы выбрались всей семьей на природу. На пикник. Секретаря парткома с собой прихватили. Не для солидности, просто по-соседски. Поставили палатку, разожгли костёр, стали готовить еду. Даже вечно недовольная бабка была вся в предвкушении.

В то время хорошо выпить и вкусно закусить было в порядке вещей. По большим праздникам и бабка была не прочь пропустить рюмашку-другую. Только вот праздников было не так много, как сейчас. Два дня подряд выходных было только в Новый год и на 1 Мая. Но это не мешало некоторым избранным месяцами пить. Этим обычно грешили мелкие начальники, специалисты. Рабочим же приходилось с бодуна идти на работу, иначе выговор, товарищеский суд и так по нарастающей.

В тот день ни выпить, ни закусить не успели. Начался такой ливень, еле успели всё собрать и уехать домой. Этот несостоявшийся пикник остался в памяти навсегда. Не съеденный шашлык вкуснее всех остальных шашлыков.

Когда тебя слишком любят, когда счастье длится дольше, чем обычно, начинаешь оглядываться вокруг: в чём подвох? Или, когда очень хорошо, когда везёт, когда прёт, тебе вдруг начинает казаться, что могло быть лучше. Планку ниже, только не ниже плинтуса, и ты никогда не разочаруешься.

«Нехорошая» тайна

В тему «откуда берутся дети», а то забуду. У нас в селе была одна хохотунья. Такая видная женщина в теле, с большим чувственным ртом. Ну, всё при ней. Такие, обычно, нарасхват. В наших краях женщин с такими пропорциональными грушевидными формами немного.

Довелось мне лежать в больнице вместе с ней. Больница, сильно сказано, конечно. Половина такого же общежития, где мы жили в первое время, была выделена медицине. Персонал: фельдшер, медсестра и няня. Тут и рожают, и зубы вырывают, как-то всех спасают, или умирают под чутким руководством медиков. Стационар маленький, но был. Сейчас больница побольше, в бывшей начальной школе, только вот стационар закрыли. Моя мама успела умереть в нём – в бывшей учительской, на моих глазах.

У хохотуньи ребёнок болел. Бойкая, ушлая мамаша со всеми лясы точит, а ребёнка на меня спихивает. Я до этого момента тяжелее кукол никого не укачивала, маленьких детей вживую не видела. Малыш такой упитанный, но такой подвижный, не укачаешь. Всё время прыгает, вырывается. Я понятия не имею, как с ним обращаться. Мамашка сильно занята, надо же всем всё рассказать, ещё и рассмешить. Хохот на всю больничку.

«Я детей люблю. Рожала и рожала бы, да только смущает то, как их делают. Смотрю на сына, а вспоминается один срам, с чего это всё начиналось». Потом вдруг обращаясь ко мне: «Вот узнаешь всё, когда будешь рожать. Все боли ничто по сравнению с той болью, через которую тебе предстоит пройти». Какой срам, как же делают детей? Как всё сложно в этой взрослой жизни. Что может быть больнее, чем зубная боль? Кстати, мне показалось в момент родов, что это намного приятнее зубной боли. О чём я поведала своей беременной приятельнице, которая залетела от женатого, когда она, пытаясь избавиться от ребёнка, поднимала то диван, то кровать. Впоследствии, она меня чуть не убила – рожать, не зуб вырывать, ей было больнее. Ну, всё в жизни относительно и субъективно.

Вот зачем взрослая женщина пыталась пугать меня в таком возрасте? Лучше бы поделилась со своим опытом в этом срамном деле. С того момента меня больше волновал вопрос «как делают детей?», чем «откуда берутся дети?».

Намного позже мы с мамой в лесу наткнулись на поляну с помятой травой, со следами пребывания явно не зверей. Мама намекнула мне, что здесь двое занимались «нехорошим» делом. Боролись что ли? Она, кажется, знала, кто эти двое. Сестра той самой хохотуньи, с такой же комплекцией. Перепихнулась в лесу с одним, по улице ходила с другим. Вот так она дружила с двумя братьями. Не знаю, как они договорились, за одного она вышла, другой ещё долго бобылём ходил. Что мешает им сойтись вновь, когда оба овдовели, история умалчивает.

Какая-то «нехорошая» тайна скрывалась за всем этим. Все молчат, как партизаны.

Уже почти в старших классах нам всё же приоткрыли страшную тайну: от поцелуев могут быть дети. Так я ещё до хохотуньи уже поцеловалась, не скажу, с кем. Все эти годы, пока я была в неведении, может, уже была беременной, да как-то всё само рассосалось? Потом, когда уже месячные пошли, стали говорить, что в эти дни даже от рядом стоящего можно залететь. Кстати, нам никто толком так и не объяснил природу этих нехороших выделений.

Тупо просто течка. Помню, та самая бабёнка, которая за глаза меня доской обозвала, хвасталась, что манит мужчин этим самым запахом. Однажды, сидя у неё на кухне, я сквозь землю была готова провалиться – вдруг остальные подумают, что это от меня так разит грязными прокладками. Мы же не просто так собрались: ели, пили, а запах стоял, хоть нос затыкай. Вдруг только сегодня познакомившийся с нами парень и хозяйка, не сговариваясь, встали, вышли и уединились в опочивальне. Мы остались трапезничать на фоне «нехороших» звуков за стеной. Её нет, а запах остался. Это вам не «Красная Москва», но мужчинам, судя по всему, он нравится.

Опять не тот пазл выскочил. А я ведь до детсада ещё не дошла. Вот там впервые воочию увидела причинное место у противоположного пола. Никакого там срама, ничего примечательного. Мы писаем сидя, они стоя.

Прелести запретного

В детсад я попала, минуя ясли, в довольно разумном возрасте. Сразу в подготовительную группу. В первый день во время «занятия» описалась, чего никогда не делала.

Я не была приучена к коллективному житию, будучи единственным ребёнком в семье. Надо руку поднять, проситься в туалет – выше моих сил и способностей. Вот и описалась. Чувствуя, как что-то родное, тёплое течёт по ногам, впервые испытала прелесть чего-то запретного. Такое же чувство было, когда мама ругала меня за то, что «ненароком забрала домой детсадовский кубик»: «Так нельзя делать! Отнесёшь завтра обратно и положишь на место». У меня самой дома игрушек, как в магазине игрушек. Мне этот кубик даром не нужен был. Но вкус запретного плода запомнила на всю жизнь. Нельзя, значит, можно, даже нужно. Воровать – это приятно опасно, волнительно, значит, восхитительно.

Сразу и навсегда

В детсаде я впервые влюбилась. Вдруг мне стало то ли хорошо, то ли плохо. То в жар, то в холод. Я просто остолбенела. Только вот не помню, это было с первого взгляда или чуть позже.

Обычно я влюбляюсь с первого мгновения. Сразу и навсегда. Всегда навсегда, но ненадолго. Страдаю, умираю, когда он рядом. С глаз долой – из сердца вон. Любовь полностью выносит мне мозг – я теряю способность адекватно воспринимать происходящее, думать, рассуждать. Половодье чувств, буйство красок и ни капельки ума.

Вот когда стихи писались – по наитию, по зову сердца, от души. Легко и небрежно. Я ведь к стихам никакого отношения не имела. Не любила, не читала. Если бы в школе не заставляли учить наизусть стихи всех этих классиков, я бы вообще пролетела. Но пришлось самой писать, ибо они сами шли. Но потом заставила себя не обращать внимания на зов из неведомых мне глубин. Закрыла шлюзы и стала жить по уму, в чём не очень-то преуспела. Сейчас я под дулом автомата и пару строк не напишу. Что тогда было? Или это была не я? Или мой «внутренний человек», таким образом, заявлял о себе? Сей пазл запихаем обратно – до стихов ещё дожить надо.

Как полюбила мальчика, так и разлюбила. Не хватило тайны, волшебства, ведь мы писали все в одной туалетной комнате. Всем всё видно, потому неинтересно.

В унисон

Вдруг в мой единоличный мир ворвался другой человек. Мы начали дружить с детсада. Да так сдружились, что чуть позже срослись мозгами, стали единым целым.

Все наши игры, позже книги и все незамысловатые увлечения, все печали и радости были общими. Теснее связь могла быть только у близнецов, и то сиамских. Мне кажется, что даже думали мы в унисон.

Хочется скорее перескочить на более интересные вещи, написав лишь: шли годы. Но дело в том, что в те совковые годы в маленькой деревне времени была уготована иная участь. Оно там сбавляло обороты, иной раз, вовсе застывая, застревая, замедляясь до невозможности. Или это было обычной иллюзией, присущей только детству.

Мы и не торопились взрослеть, нутром чуя, что где-то там, за горизонтом событий, есть некий подвох. Мы выжимали из одного дня всё, что нам нужно, превращая его в целую жизнь. Воображение компенсировало отсутствие всех доступных в то время благ. Оно не признавало ни временных, ни возрастных рамок. Воображение, подпитываемое извне только книгами, было важнее, чем сама жизнь.

Вот такое странное утро предстоящей большой жизни, к которой нас пытались готовить. Изо всех сил пытались все, кому не лень: родители, вожатые, учителя, старосты класса, учкомовцы, все взрослые. Мы не вписывались в общую картину сонного совка. Были непонятны, потому потенциально опасны. Попытки вразумить, поставить на путь истинный были безуспешны. Внешне мы ничем не отличались от всех пионЭров великой, могучей страны вечных совЭтов. Учились с охотой, играючи. За редкими исключениями не игнорировали бесчисленные коллективные мероприятия. Придраться не к чему, в мозги залезть нет возможности. Потому вскоре от нас отстали. Только иногда укоряли в том, что мы игнорируем коллектив. Так мы не против, мы только за – внешне мы со всеми, а что за кадром, вас это не касается.

Нас всегда сажали за разными партами, чтоб не шушукались. Вот это наше шушуканье выводило классную руководительницу из себя больше, чем безобразия других учеников. Так мы это делали всё остальное время. Во время перемены все остальные бегали по коридору, орали, смеялись, шумели, а мы где-то в уголке шушукались. По дороге из школы домой негромко обсуждали более важные дела, чем усвоенные на уроках знания.

Свежо предание

«Лучший в мире кинозал – это

мозг, и ты понимаешь это, когда

читаешь хорошую книгу».

Ридли СКОТТ.

Путь из школы домой – самая важная часть нашего дня. Мы всегда шли, как можно, дольше. Чтоб растянуть почти запретное наше общение.

Однажды решили пойти домой не по дороге, а напрямую в буквальном смысле. Умаялись – пришлось перелезать через заборы, беседку детсада. К счастью, по нашему «маршруту» не было домов. По стенам ходить мы не умели. Мы мало что физически умели. Были довольно-таки упитанными, закормленными, неуклюжими девочками. Дискомфорт от этого был – над нами смеялись, нас гоняли на уроках физкультуры. У меня была вечная тройка по физкультуре. Только, чтобы не портить показатели по школе, руководство давило на физрука, и тот исправлял тройку на «4» или даже «5», когда я стала отличницей. А с вечным «неудом» по поведению что делали, не помню.

Преодоление естественных препятствий было нашим новым приключением. Немало усилий ушло на преодоление детсадовского забора, ограждения беседки. Детсад – стартовая площадка для каждого ребёнка не только в нашей маленькой деревне, но и во всём Советском Союзе.

Нам было о чём говорить, мы никогда не скучали. Это сейчас иссякли темы, нет больше точек соприкосновения. На любой мой пазл из нашего общего детства ответ един: «Не помню, хоть убей, не помню». Я тоже много чего не помню, но детское в закоулках памяти занимает особое место. Беда в том, что большинство из пазлов мной уже где-то когда-то использованы. В каждой вещи, даже в самой абсурдной, есть отсебятина, где тот или иной пазл находит своё место и становится незыблемой частью какого-то файла.

Ключевой темой того дня была статья из журнала «Вокруг света». К тому времени мы уже переросли «Весёлые картинки», «Мурзилку», «Костёр» и «Пионер». Родители выписывали чуть ли не все газеты и журналы. Зачем «Пионер», если уже есть «Костёр», зачем «Работница», если есть «Крестьянка»? Но они все были, их подшивали строго по нумерации. Я терпеливо ждала, когда прочтут всё, что им нужно, чтобы вырезать нужные мне картинки. Для этого у меня были тематические альбомы, куда клеила я сначала картинки, затем и сами статьи.

Зачем это, кому это было нужно? Только недавно отправила их в топку вместе с остальными подшивками, заметками. Минимализм требовал больше – я сожгла большую часть книг, в основном советскую и партийную литературу. Вещи не должны ждать своего часа годами, книги пылиться на чердаке десятилетиями. В доме всё должно быть функционально и востребовано. Дом – не музей ненужных вещей, а для памяти существует голова.

Журнал «Вокруг света» был лучше «Огонька». Читать о разных странах, морях и океанах, о том мире, куда нам век не попасть, было сто раз интереснее, чем о достижениях страны Советов. Об этих достижениях лучшей в мире страны вещало радио с 6 утра до самого вечера, которое стало неотъемлемым фоном моего детства. Но иногда отец включал большую радиолу и ловил заветную волну «Голоса Америки».

Коммунисты – не зомби, даже они фильтровали однобокую информацию и искали ответы где-то на стороне. Простые рабочие, необразованные крестьяне были себе на уме. Если надо, могли любого секретаря райкома на место поставить. Хотя партия была всем, лучше всякой религии справлялась с народом. Самое страшное наказание – исключение из партии. Самая страшная угроза: «Партбилет на стол!». Семьи на этом держались, бабы с помощью парткома мужей домой возвращали. Мой отец стране и партии был верен до конца. Как только Союз распался, он отказался работать в новых реалиях, в непонятно какой стране. Не переобулся, не смирился. Так и не принял новые правила, противился прогрессу. В последние годы жизни часто говорил, что всё вернётся. Я этот бред пропускала мимо ушей. А так он почти дождался. Когда в России заработала машина времени, он сам был уже вне времени. Когда машина повернула время вспять, ему было уже всё равно. Опция «деменция» для всеобщего пользования, увы, уже была использована.

«Вокруг света» – не машина времени, нас особо не интересовало прошлое, не манило будущее. Если статью из волшебного журнала проиграть, вполне можно было телепортироваться куда угодно. В чём связь между статьей о Ливане и преодолением препятствий по пути домой, я, конечно же, не помню. Один экстрасенсористый парень из соседней деревни утверждал, что может воссоздать любой день из своего детства во всех деталях. Не только свой день, ещё и меня из того дня. Чудной он сам, и говорил чудно. Говорил, когда он лечит, ему «чёрные люди» помогают. Только родную мать не смог спасти, эти же тени её с собой уволокли. А в детстве никто его всерьёз не воспринимал. С виду дурак дураком, а тебя насквозь видит, и всё, что в жизни было, до мелочей помнит.

Кстати, о дураках. Мой издатель когда-то настоятельно советовал писать проще, жёстче, «чтоб дураку понятно было, и вообще для дураков». Писатель для писателей головная боль издателей. Я же безотказная, за месяц «шедевр» сварганила, они, не глядя, напечатали, потом сами же опечатали весь тираж. Страна дураков, описанная в той книге, оказалась не по нутру дураку или как? А я по инерции продолжаю в том же духе…

Дураки всякие нужны, они для всего годны. Им легче живётся, всё даром достаётся. В то далёкое время говорили «душа обязана трудиться», главное, чтоб человек был хороший. О том, что ещё и головой надо работать, это хотя бы полезно для самого мозга, никто не говорил.

Мы-то не думали, мы воображали, играли, подражали. За сто дней сто ролей. Жизнь понарошку, всего на один день.

Раз эпизод из детства как-то связан с Ливаном, слова писателя, философа ливанского происхождения Джебран Халил Джебрана будут в тему: «Людям надоедает детство, они спешат повзрослеть, а затем мечтают снова стать детьми. Они с тревогой думают, о будущем и забывают настоящее, поэтому не живут ни настоящим, ни будущим. Они живут так, как будто никогда не умрут, и умирают так, как будто никогда не жили». Привожу умные слова очередного гения, чтоб прикрыть свою приобретённую глупость.

В детстве я была сто раз умнее, ведь знания не приобретаются, а даются изначально. Только не всем дано распаковывать внутренний багаж и распорядиться даром по назначению. Я слишком рано поняла, что ум не есть хорошо, равно, как и правда. Проще жить своим среди чужих, чем чужим среди своих. Слиться с толпой, быть, как все – вот универсальная формула выживания в этом противоречивом мире. Жёлтая футболка с логотипом «Справедливой России» не совсем сливается со цветом оконных штор, но можно же застыть, поверить самой, что тебя вовсе нет. Стать невидимкой – тоже вариант.

Ума хватило, не торопиться взрослеть, насладиться вдоволь условностью, вседозволенностью, утренней свежестью и тем удивительным чувством, что всё только начинается. Нам с подругой было комфортно в той стране, которой на карте нет – стране детства. Благодаря долгому детству, мой «внутренний человек» до сих пор не чувствует себя возвращающимся с ярмарки. Пока тешат ярмарочные скоморохи да шуты, свежо предание.

На маленьком плоту

Было время, когда обычная лужа казалась чуть ли не морем. Море настоящее мы с подругой увидели только после шестого класса. Естественно, Чёрное.

О морях и океанах и не мечтали. «Вокруг света» удовлетворял наши тогдашние потребности. А ещё лучше Жюль Верн. Весенние лужи и ручейки давали возможность воплощать навязанные мечты в реальность. Лишь бы кем-то сделанный из старых досок плот выдержал нас обоих. Сильно сомневаюсь, что мы на самом деле плавали. Скорее, нам казалось, что плывём. Рябь да зыбь создаёт оптическую иллюзию движения вперёд. Юрий Лоза ещё свою знаменитую песню не написал, но она будто про нас:

«На маленьком плоту,

сквозь бури, дождь и грозы

Взяв только сны и грёзы и детскую мечту

Я тихо уплыву, пути не выбирая,

И, может быть, узнаю мир, в котором я живу».

Никакие другие корабли, быстроходные катера и шхуны не дарили потом такое же волшебство скольжения по тихой глади, приближения бушующих волн, преодоления встречного ветра или благословения попутного, как тот маленький плот, который застрял навеки в луже возле старого клуба далёкой деревни в конце 70-х годов прошлого века.

Когда лужа высыхает, плот превращается в кучу мусора. Нас на месте лужи больше интересует камень с датами жизни и именем покойного на старославянском. На месте клуба раньше стояла церковь, а вся территория вокруг была кладбищем. Старая начальная школа, интернат и наш второй двухквартирный дом были выстроены на могилах.

В эпоху воинствующего атеизма это никого не смущало. Но мы были в курсе, что играть в покойников чревато. Потому «наняли» для игры дня совершенного олигрофена, которого до второго класса пытались учить наравне со всеми, ибо он сын училки. Справился быстрее всех с заданием на уроке, помогай отстающим. Приходилось водить его дрожащую руку, пытаясь заставить его хоть слово написать. А он такой слюнявый и пахнет плохо.

Мы поймали его на перемене, велели взять выброшенную бывшую ёлку и идти за нами. Странно, но он понял, чего от него хотим. Стоя понуро у того камня, вполне искренне оплакивал своего сына, а мы только присутствовали. Не мы же хоронили ёлку, виноват исполнитель, а не подстрекатель. Блаженному же Бог простит. Впрочем, какой в то время Бог, когда религия – это только опиум для народа.

Все трое благополучно прогуляли целый урок. Не отличающему «А» от «Б» нашему товарищу по несчастью отсутствие буквы «Д» в своём вокабуляре ничего не предвещало. Каким бы он ни был, он был рангом выше, чем все остальные, ибо он учительский сын. Таким детям по факту рождения достаются особые привилегии. И тогда, и сейчас. Мы завидовали не только учительским детям, но и детям доярок и рабочих. Никто их не клеймил, не гнобил, не обзывал.

Девочки постарше, которым повезло родиться в рабоче-крестьянской семье, оставляли нас после уроков и пытались довести до слёз. Как выше я говорила, при людях я не плакала. Слёзы берегла для более важных дел. Лучшего средства для манипуляций и не придумаешь. Чтоб поднять мужа с дивана, лучшая моя угроза: «А то сейчас начнётся страшный плач…».

Не плакала и не жаловалась. Ябедой я точно не была. Зачем стучать, для мести есть более интересные средства. Начальная школа стояла подальше двух остальных школ. Часть начальной школы, ибо в избе было всего два класса. Выходит, эти девочки после уроков бежали специально, чтоб над нами поиздеваться? Между школами была построена трибуна для ораторствующих 1 и 9 мая, 7 ноября. В остальное время никто ею не пользовался. Зато я попользовалась – исписала её так, что приличные люди глаза прятали. Всем «врагам» достались названия «нехороших» органов. Надо было на передке образцово-показательной трибуны написать несмываемой краской, а не мелом.

Меня, может, и не вычислили бы, только нашлись свидетели этого страшного преступления. Первый мой «неуд» по поведению я заслужила. Каяться я не стала. А кличка «Писарь трибуны» была, наверное, предвестником корочки «Писатель России». Может, тут надо плашку ставить, типа, «запрещённый бывший писатель России»? С припиской «Не виноватая я, само прёт!».

В «расстрельном» списке

Как там у алкоголиков? После первой и второй перерывчик небольшой – вскоре второй «неуд» прилетел. Раз в полугодие в табеле об успеваемости в графе «Поведение» у меня всегда стоял он самый. Есть хулиганы, драчуны, но опаснее молчуны – неизвестно, когда рванёт.

Потому, я думаю, я изначально оказалась в «расстрельном» списке. Второй «неуд» влепили, когда вычислили автора «листовки», намертво приклеенной к столбу. «Листовка», естественно, была с «нехорошими» словами. На этот раз они предназначались учителю физкультуры. Этот предмет пора переименовать в физвоспитание, там культурой никогда и не пахло. Конечно, мне доставалось от преподавателя. Максимум, что я умела – это сделать кувырок вперёд. Назад – тоже не получалось.

Как они меня вычислили – свидетелей не было, камер видеонаблюдения тоже. Ах, да, я же в том самом списке, просто решили, что это я. Требую реабилитации! Проведите хотя бы почерковедческую, даже лингвистическую экспертизу. Физруку, который, будучи пьяным в стельку, будил среди ночи всех детей, строил их перед трудовым лагерем (не помню, зачем), выговор не давали. Да в то время было в порядке вещей, унижать, ударять. Физрук мог и печаткой припечатать, если что.

Потому, наверное, именно меня обвинили, что я смеялась во время линейки «в честь» смерти вождя Брежнева. Можно подумать, они сами плакали. Тогда я была постарше, давно научилась скрывать свои истинные эмоции. Смерть – не повод для смеха, если даже усопший – герой анекдотов. Не то время, не тот час – это сейчас желают здоровья покойнику, землю стекловатой. «Неуд» за это был или не был, этого я не помню.

Он точно был, когда я пропустила первомайскую демонстрацию – предпочла взрослую женскую маёвку с мамой. Зачем туда ходить? Мои шарики всё равно проткнут ненавистные наши мальчики. Их у меня всегда бывало много. Папа надувал и прикреплял к прутику с голубем мира. Только вот к той самой трибуне на праздник мира и труда я подходила только с голубем. Затем я пропустила торжественное мероприятие в честь 7 ноября, уже намеренно. Я не протестовала против советской власти – просто не хотела в очередной раз читать со сцены какой-то стих. Монолог слепой матери, потерявшей ребёнка, с надрывом – пожалуйста, даже первое место на районном смотре художественной самодеятельности заняла. А стихи – просто надоело с ложным чувством, с придыханием читать на публику.

Такого социопата, как я, публика почему-то не смущала. Я обречённо выходила на середину сцены, поворачивалась лицом к залу, деловито подтягивала толстые рейтузы или вовсе ватники, и начинала громкую читку патриотизма в рифму. Моё отсутствие только организаторы и заметили, наверное. Не сорвала же я весь праздник.

Со временем я привыкла к «неуду», как своему фирменному клейму. Без него уже никак. Стала уже систематически срывать номера, игнорировать мероприятия. Только вот ума не хватило прогуливать уроки, хотя бы опаздывать. Это всё наверстала в других учебных заведениях, являясь только на экзамен и сдавая его на «пять», естественно, со шпорой.

А так учёба мне легко давалась. Зубрить всё подряд я умела. Зачем надо было восемь лет торчать в школе, если все эти знания можно было дома вызубрить? Я на уроках в облаках летала, не понимала, не ловила суть. Это сейчас начинают говорить, не знания важны, а привитые навыки и умения, прежде всего, умение жить. Нужно понимать, а не запоминать. Нас учили запоминать, всё наизусть, будто от этих синусов и косинусов будет зависеть наше будущее. Учили и учат всему, на всякий случай, авось, пригодится. Вот ничего не пригодилось, по крайней мере, из точных наук. Сейчас я даже сдачу в уме посчитать не могу. Зачем, если в век умных машин, всё само считается, делится и умножается. Спрашивается, зачем математичка, пол урока плакала чёрными от некачественной туши для ресниц слезами, стараясь достучаться до одного только ученика, который, кстати, все эти восемь лет со мной за одной партой сидел. Он не только меня все восемь лет бил, деловито, не очень больно, правда, зато каждый день, он так издевался над всеми учителями женского пола. Не все красили ресницы тушью, потому запомнилась только наша классная руководительница.